курсовые,контрольные,дипломы,рефераты
Введение
1. Мотив «отдачи» в раннем творчестве М.Цветаевой
2. Мотивы творчества в послереволюционный период
2.1. Тема поэта и поэзии: «Я и в предсмертной икоте останусь поэтом»
2.2. Революция и белая гвардия: «Лебединый стан»
2.3. «Поэма Горы» и «Поэма Конца»
3. «Здесь я не нужна. Там я невозможна»
Заключение
Список литературы
Марина Цветаева родилась 8 октября 1892 года в Москве, в семье профессора. Детство провела в Москве, в Тарусе (между Серпуховом и Калугой), в швейцарских и немецких пансионах; в Ялте: мать болела туберкулезом, и все переезды были связаны с ее лечением. Училась музыке: мать хотела видеть ее пианисткой. По-видимому, лет в девять-десять уже сочиняла стихи — к неудовольствию матери. Детей было четверо: от первого брака И. В. Цветаева — дочь и сын, и от второго — Марина и ее младшая сестра — Анастасия. Когда сестрам было четырнадцать и двенадцать лет, мать умерла от чахотки.
Марина Ивановна Цветаева (26.IX/8.X.1892, Москва - 31.VIII.1941, Елабуга) заявила о себе в литературе в 1910 г., когда, еще будучи гимназисткой, издала на собственные средства небольшим тиражом книжку стихов «Вечерний альбом». А. Блок считал 1910 г., год смерти В. Комиссаржевской и Л. Толстого, знаменательным для русской литературы. Действительно, в последующий период в ее среде стали заметны новые явления: кризис и попытки его преодоления в движении символистов, антисимволистские эскапады жаждавших самоопределения акмеистов, впервые дали о себе знать забияки-футуристы; часто вздорные, но, тем не менее, претенциозные попытки занять место под литературным солнцем имажинистов, футуристов, биокосмистов и просто ничевоков. Борьбой этих групп и группочек отмечено литературное десятилетие России после 1910 г.
Тем примечательнее, что строгая девушка в очках, начинающий поэт М. Цветаева, с самых первых шагов на поэтическом поприще отстранилась от всяких литературных баталий и не связала себя никакими групповыми обязательствами и принципами; ее интересовала только поэзия. Не смущаясь, она отправила свою книгу на рецензию М.Волошину, В.Брюсову и Н.Гумилеву, и отзыв мэтров был в целом благожелательным. Ее талант был замечен и признан, что подтвердилось год спустя, когда ее стихи были включены в «Антологию» «Мусагета» (1911) в очень почетной компании - Вл. Соловьев, А.Блок, Андрей Белый, М. Волошин, С. Городецкий, Н. Гумилев, В. Иванов, М.Кузмин, В. Пяст, Б. Садовской, В. Ходасевич, Эллис. Видимо, это воодушевило молодого автора, и вскоре М. Цветаева выпускает второй сборник стихов «Волшебный фонарь» (1912). Но ко второму сборнику требования критики более строги, чем к юношескому дебюту: Н. Гумилев в журнале «Аполлон» назвал «Фонарь» подделкой, тогда как «Вечерний альбом», по мысли критика, воплощал «неподдельную детскость»; В. Брюсов в «Русской мысли» (1912. № 7) заявил, что пять-шесть хороших стихотворений тонут «в волнах чисто «альбомных» стишков». И тут проявилось важное качество Цветаевой-поэта - ее умение постоять за себя; бесстрашно она вступает в полемику с Брюсовым, защищая свои создания. Но, судя по всему, суровая критика старших собратьев по перу не прошла для Цветаевой бесследно - в последующие годы она пишет много, а публикует мало, главным образом небольшие подборки в три-четыре стихотворения в журнале «Северные записки». Часто цитируют «провидческие» стихи молодой Цветаевой:
Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
Сама Цветаева эту строфу позже, уже в 30-е годы, назвала формулой наперед своей писательской и человеческой судьбы. Справедливости ради, однако, нужно отметить, что тем «стихам, написанным так рано», черед не наступил, большая часть их в позднейших собраниях стихотворений Цветаевой не воспроизводилась. Зато уже с середины 1910-х годов появляются стихи, в которых слышится поэтический голос автора - его невозможно спутать ни с чьим другим: «Я с вызовом ношу его кольцо...», «Мне нравится, что вы больны не мной...», «Уж сколько их упало в эту бездну...», «Никто ничего не отнял...» и др. Наиболее крупным явлением поэзии Цветаевой этих лет стали стихотворные циклы - «Стихи о Москве», «Стихи к Блоку» и «Ахматовой».
Цель данной работы – рассмотреть «отдать и отнять» в поэтическом мире М. Цветаевой.
Задачи:
- рассмотреть мотив «отдачи» в раннем творчестве;
- выявить основные мотивы в творчестве М.И.Цветаевой;
- рассмотреть последний период жизни и творчества.
«Стихи о Москве» - широко и мощно вводит в цветаевское творчество одну из важнейших тем - русскую.
Над городом, отвергнутым Петром,
Перекатился колокольный гром.
Царю Петру и вам, о царь, хвала!
Но выше вас, цари: колокола.
Пока они гремят из синевы -
Неоспоримо первенство Москвы[1].
Героиня «московских стихов» Цветаевой как бы примеряет разные личины обитательниц города, и древнего и современного: то она - богомолка, то - посадская жительница, то даже - «болярыня», прозревающая свою смерть, и всегда - хозяйка города, радостно и щедро одаривающая им каждого, для кого открыто ее сердце, как в обращенном к Мандельштаму полном пронзительного лиризма стихотворении «Из рук моих - нерукотворный град / Прими, мой странный, мой прекрасный брат...» Обращает на себя внимание в последнем примере удивительный образ - «нерукотворный град». Потому для Цветаевой и «неоспоримо первенство Москвы», что это не только некое исконно Русское географическое место, это, прежде всего город, не человеком, но Богом созданный, и ее «сорок сороков» - это средоточие духовности и нравственности всей земли русской[2].
«Стихи к Блоку», если не считать юношеских обращений к «Литературным пророкам» и упомянутого выше «Моим стихам», открывают едва ли не главную тему Цветаевой - поэт, творчество и их роль в жизни. Когда Цветаева в известном письме к В. Розанову (1914) утверждала, что для нее каждый поэт - умерший или живой - действующее лицо в ее жизни, она нисколько не преувеличивала. Ее отношение к поэтам и поэзии, пронесенное через всю жизнь, не просто уважительно-признательное, но несет в себе и трепет, и восхищение, и признание избраннической доли художника слова. Сознание своей приобщенности к «святому ремеслу» наполняло ее гордостью, но никогда - высокомерием. Братство поэтов, живших и ушедших, - в ее представлении своеобразный орден, объединяющий равных перед Богом духовных пастырей человеческих. Поэтому ко всем, и великим и скромным поэтам, у нее обращение на «ты», в этом нет ни грана зазнайства или амикошонства, а только понимание общности их судеб. (Этим объясняется и то, что Цветаева, как и Ахматова, не любила слова «поэтесса»; обе справедливо полагали, что имеют право на звание «поэта».) Таким будет ее отношение к Пастернаку, Маяковскому, Ахматовой, Рильке, Гронскому, Мандельштаму и др. Но два имени в этом ряду выделяются - Блока и Пушкина.
Блок для Цветаевой не только великий современник, но своего рода идеал поэта, освобожденный от мелкого, суетного, житейского; он - весь воплощенное божественное искусство. «Блоковский цикл» - явление уникальное в поэзии, он создавался не на едином дыхании, а на протяжении ряда лет. Первые восемь стихотворений написаны в мае 1916 г., в их числе «Имя твое - птица в руке...», «Ты проходишь на запад солнца...», «У меня в Москве купола горят...». Это - объяснение в любви, не славословие, а выплеск глубочайшего интимного чувства, как бы изумление самим фактом существования такого поэта и преклонение перед ним в прямом смысле этого слова:
И, под медленным снегом стоя,
Опущусь на колени в снег
И во имя твое святое
Поцелую вечерний снег -
Там, где поступью величавой
Ты прошел в снеговой тиши,
Свете тихий - святые славы -
Вседержатель моей души.
Ровно через четыре года, в мае 1920 г., когда Блок в один из последних приездов в Москву публично выступил с чтением своих произведений, Цветаева к написанным ранее добавила еще одно стихотворение, где запечатлела свершившееся в восторженных словах: «Предстало нам - всей площади широкой! - / Святое сердце Александра Блока». А потом была вторая половина цикла - семь стихотворений, создававшихся уже после смерти Блока. В скорбные августовские дни 1921 г. под свежим впечатлением утраты Цветаева написала о своем ощущении нечеловеческой надмирности умолкшего поэта:
Други его - не тревожьте его!
Слуги его - не тревожьте его!
Было так ясно на лике его:
Царство мое не от мира сего.
Своеобразным автокомментарием к этим стихам служит дневниковая запись от 30 августа 1921 г.: «Удивительно не то, что он умер, а то, что он жил. Мало земных примет, мало платья. Он как-то сразу стал ликом, заживо-посмертным (в нашей любви). Ничего не оборвалось, - отделилось. Весь он - такое явное торжество духа, такой воочию - дух, что удивительно, как жизнь - вообще - допустила...
Смерть Блока я чувствую как вознесение.
Человеческую боль свою глотаю...
Не хочу его в гробу, хочу его в зорях»[3].
Завершился этот своеобразный реквием в декабре того же года стихотворением «Так, господи! И мой обол...», где горькое утешение порождено сознанием общности потери и скорбь ее сердца разделена болью тысяч других сердец[4].
Мало в лирике обращений к своему собрату по поэзии, где бы с такой силой прозвучали возвышенно-трепетная любовь и преклонение перед гением художника, как те, что запечатлены в «Стихах к Блоку».
Песнопения «златоустой Анне» («Ахматовой») - отражение еще одной грани этой темы. Верящая в свою поэтическую силу («Знаю, что плохих стихов не дам»), она, для которой Ахматова была единственной достойной соперницей среди современниц, представлявших женскую лирику, ни одним словом, ни одной интонацией не показала зависти или недружелюбия; напротив, только восхищение и готовность признать превосходство своей современницы, даже с долей преувеличения ее роли в литературе (в 1916 г., когда написан цикл, Ахматова - автор всего двух первых своих сборников - «Вечер» и «Четки»), Это обожание заметно в первых литургических строках ряда стихотворений: «О муза плача, прекраснейшая из муз!», «Златоустой Анне - всея Руси / Искупительному глаголу», «Ты солнце в выси мне застишь». Цветаева слишком любила поэзию и всех ее служителей, чтобы быть зависимой от мелочности поэтической ревности и тщеславия.
Можно считать, что к 1917 г., когда на Россию обрушилась череда революционных потрясений, становление Цветаевой-поэта состоялось. Показательно, что как истинно большой поэт уже в самом начале литературного поприща она обрела важнейшие свои темы и своеобразие поэтического стиля, которые в последующие годы развивались, углублялись, совершенствовались, но в принципе были пронесены ею до конца. Воспитанная в уважении к западноевропейской культуре, прежде всего на лучших образцах немецкой и французской литератур, с детства зная европейские языки, она сразу обозначила свою зависимость от классической традиции, и реминисценции, аллюзии в ее произведениях - дело обычное. Отсюда и романтическая декоративность некоторых образов; с годами она будет блекнуть под воздействием суровых условий жизни, выпавшей на долю поэта, но в начале 20-х романтический пафос ее лирики и особенно драматургии перебивает приземленности быта. Вместе с тем в ней проснулся интерес к фольклорной традиции русской поэзии, и то, что «Стихи о Москве» были не случайной запевкой в ее дебюте, скоро станет ясно, когда одна за другой будут создаваться так ценившиеся ею самой «фольклорные поэмы» - развитие двух огромных тем цветаевского творчества - России и любви[5]. И, конечно, исключительно значима в характеристике ее творческого облика тема поэта, поэзии и своего осознанно обособленного места в ней.
Стихотворения, написанные в московский пореволюционный период жизни Цветаевой, - важный пласт ее литературного наследства, они преимущественно вошли в две книги: «Версты. Стихи. Вып. I» (1922) и «Версты» (1921), причем вторая часть в издательстве «Костры» вышла раньше, чем первая в Госиздате, что иногда вызывает некоторую путаницу. Кроме того, в рукописи осталась еще одна книга стихов - «Лебединый стан», отклик Цветаевой на события гражданской войны, в которой на стороне белой армии принимал участие ее муж. Прежде всего «Лебединый стан», отразивший главную трагедию переломной эпохи, определил преобладание трагических интонаций в поэзии Цветаевой тех лет, различаемых и в «Верстах» обоих выпусков. Хотя дело, разумеется, не только в переживаниях поэта, связанных с беспокойством за судьбу близкого человека, - общая катастрофичность бытия России в «Смутное время» наложила неизгладимый отпечаток на произведения Цветаевой. Но именно бытия, а не просто проживания. В произведениях этих лет отчетливо просматривается мысль, известная первым русским романтикам (В. Жуковскому, Е. Баратынскому, М. Лермонтову), о том, что гонения и страдания возвышают и облагораживают личность, что подлинная духовность невозможна без страдания. Лишения военного коммунизма и неустроенность цветаевского быта дали поэту нежеланное право говорить о своих близких как о людях, «возвышенных бедой». Но в полном соответствии с этим странным законом жизни тяжелые условия стимулировали удивительный расцвет ее творчества: щедрым и эмоционально полным потоком льется ее лирика (более 300 стихотворений), создаются поэмы, в том числе такие значительные, как «Царь-девица» (1920) и «Молодец» (1922), наконец, Цветаева заявляет о себе как драматург.
Вот только некоторые произведения цветаевской любовной лирики, ставшие сегодня хрестоматийными: цикл «Психея» («Не самозванка - я пришла домой...»), «Умирая, не скажу: была...», «Я - страница твоему перу...», «Писала я на аспидной доске...», цикл «Пригвождена...» («Пригвождена к позорному столбу...»), «Вчера еще в глаза глядел...»
Слово любовь для Марины Цветаевой ассоциировалось со словами Александра Блока: тайный жар. Тайный жар — это состояние сердца, души, — всего существа человека. Это — горение, служение, непрекращающееся волнение, смятение чувств. Но самое всеобъемлющее слово все-таки — любовь. «Когда жарко в груди, в самой грудной клетке... и никому не говоришь — любовь. Мне всегда было жарко в груди, но я не знала, что это — любовь», — писала Цветаева, вспоминая свои детские переживания.
Она утверждала, что начала любить, «когда глаза открыла». Это чувство, состояние тайного жара, любви — мог вызвать исторический или литературный герой («ушедшие тени»), какое-нибудь место на земле, — например, городок Таруса на Оке, где прошли лучшие месяцы в детстве; и, конечно, конкретные люди, встреченные в жизни. «Пол и возраст ни при чем», — любила повторять Цветаева. И на этих живых, реальных людей она, не зная меры, обрушивала весь шквал своих чувств. И «объект» подчас спасался бегством. Он не выдерживал раскаленной атмосферы страстей, требований, которые Цветаева предъявляла к нему. Потому-то она и говорила, что умершего, «ушедшую тень» легче любить, что «живой» никогда не даст себя любить так, как нужно ей; живой хочет сам любить, существовать, быть. И даже договаривалась до того, что ответное чувство в любви для нее, для любящей — помеха. «Не мешай мне любить тебя!» — записывает она в дневнике. Ее открытость, распахнутость отпугивала мужчин, и она это понимала и признавала: «Меня любили так мало, так вяло».
Цветаеву и Ахматову, к 1920-м годам достигших своего расцвета (стихотворные сборники Ахматовой «Белая стая», 1917, «Подорожник», 1921, «Anno Domini», 1922), невозможно не сравнивать именно в любовной лирике. Примечательно, что героиню Ахматовой никто никогда не упрекал в эгоцентризме, хотя она может начать диалог с возлюбленным с такой реплики: «Тебе покорной? Ты сошел с ума!». И напротив, эгоцентризм - стержень всего цветаевского творчества, но у нее в теме любви как отражение исконной женской доли абсолютизируется мотив жертвенности и покорности: «Мне... жерновов навешали на шею», «Я не выйду из повиновенья», «Пригвождена к позорному столбу... Я руку, бьющую меня, целую»; или от имени женщин всех времен, страдающих в любви, горький вопрошающий крик - «Мой милый, что тебе я сделала?» В обращении к возлюбленному, который придет хотя бы через сто лет, рассказ о том, как «...я у всех выпрашивала письма, / Чтоб ночью целовать».
Тема поэта и поэзии дополнена в эти годы многими стихами, но в противоположность ранним «посвящениям», если не считать упоминавшегося окончания «блоковского» цикла, мысль поэта сосредоточена на постижении своей роли, своего места в литературе. В этих стихотворениях образ лирической героини как бы растворяется, уходит из поэзии, и стихи обретают по-пушкински личностную, авторскую интонацию. Вообще Цветаева не чурается поэтически обыграть даже свое собственное имя («Кто создан из камня, кто создан из глины...»), и в исповедальном, вполне автобиографическом «У первой бабки - четыре сына...» она в заключение именно о себе, причудливо совмещающей противоположности, воскликнет: «Обеим бабкам я вышла внучка: / Чернорабочий и белоручка!». Здесь не просто осознание противоречивости своего характера, Цветаева как никто другой ощущала амбивалентность творчества - горения и черновой работы:
В поте - пишущий, в поте - пашущий!
Нам знакомо иное рвение:
Легкий огнь, над кудрями пляшущий, -
Дуновение - вдохновения!
Она может почти элегически заметить: «Стихи растут, как звезды и как розы» (Ахматова о том же написала совсем иное - «Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда, / Как желтый одуванчик у забора, / Как лопухи и лебеда»). Но элегичность у Цветаевой - редкий гость, да и обманчива она. Стихотворение «Знаю, умру на заре! На которой из двух...» завершается немыслимой у других поэтов строкой: «Я и в предсмертной икоте останусь поэтом». В этом ее сущность. Она всю себя, до самых потаенных глубин отдала поэзии.
Главное из того, что было создано Цветаевой в лирике за пятилетие с февральских дней 1917 г. до ее отъезда из Советской России весной 1922 г., - сборник «Лебединый стан». Как сборник, как отдельная самостоятельная книга «Лебединый стан» не состоялся, т.е. по разным причинам не был издан, лишь отдельные стихотворения, в него входившие, без какой-либо оговорки включались в подборки стихов автора, хронологически соотносимые с «Лебединым станом». Совершенно ясно, что нельзя говорить о творчестве поэта без учета этой книги, хотя так и получилось. В литературоведении почти общим местом стали рассуждения об аполитичности Цветаевой в пореволюционное лихолетье. С изъятием «Лебединого стана» оставшаяся часть произведений как будто подтверждает справедливость такого вывода, с учетом же его - все выглядит совсем иначе. Не следует, разумеется, делать из Цветаевой убежденного врага Красной Революции, диссидента первых лет советской власти, но и выхолащивать общественно-политическое содержание ее творчества нельзя.
Еще со времен 1905 г. русская интеллигенция имела возможность убедиться, что революция как социально-исторический феномен огромной разрушительной силы никого не оставляет в стороне равнодушным, властно втягивая человеческие судьбы в орбиту своего могучего влияния. Такой большой и чуткий художник, как Цветаева, ни при каких условиях не мог остаться безучастным к тому, что совершалось в России. Важнейшим событием жизни Цветаевой, определившим «сюжет» «Лебединого стана», стал отъезд в январе 1918 г. ее мужа С. Эфрона, прапорщика пехотного полка, в белогвардейскую Добровольческую армию Л. Корнилова. Но идейный замысел Цветаевой много глубже, сложнее и масштабней: это не просто лирическая реакция на внешние раздражители, это попытка видения и осмысления революции, свидетелем которой она оказалась, в контексте истории, с выявлением ее истоков в прошлом и тревожным заглядыванием в будущее. Примечательно, что большинство стихотворений, раскрывающих важную в «Стане» тему кризиса и конца русского самодержавия, были написаны до возникновения темы белой гвардии, еще в 1917 г. «Пал без славы Орел двуглавый. / - Царь! - Вы были неправы!» - это ее отклик на Февральскую революцию. Но, укоряя самодержца за неумение справиться со своими обязанностями властителя страны, она больше всего страшится русской привычки взимать кровавую плату за все прегрешения; вот почему тут же возникает тревога жуткого предчувствия общности судеб царевича Алексея и «голубя углицкого» - Дмитрия. А первопричину всех бед поэт видит в деятельности Петра I. Цветаева, таким образом, оказалась сторонницей пронесенной через два века русской истории идеи осуждения петровских нововведений, и сторонницей решительной, тем более, что главную опасность этих начинаний она видит не в попрании славянофильской русской «самости», а в тех катастрофических последствиях, которые совершаются в современности:
Ты под котел кипящий этот -
Сам подложил углей!
Родоначальник - ты - Советов,
Ревнитель Ассамблей!
Родоначальник - ты - развалин...
Сведены воедино эпохи, отстоящие друг от друга на два с лишним века: «На Интернацьонал - за терем! / За Софью - на Петра!»
Революционная современность воссоздана Цветаевой в цикле «Москве», который сопоставим с «московскими» стихами предреволюционных лет. На смену могучему и радостному перекатывающемуся колокольному звону, славившему Москву, пришел «жидкий звон, постный звон». А сама столица, не покорившаяся ни Самозванцу, ни Бонапарту, боярыней Морозовой на дровнях гордо возражавшая Петру, повергнута ныне в печаль и позор: «Где кресты твои святые? - Сбиты. - / Где сыны твои, Москва? - Убиты».
В мае 1917 г. Цветаевой была написана миниатюра:
Из строгого, стройного храма
Ты вышла на визг площадей...
- Свобода! - Прекрасная Дама
Маркизов и русских князей.
Свершается страшная спевка, -
Обедня еще впереди!
- Свобода! - Гулящая девка
На шалой солдатской груди!
Перекличка с Блоком очевидна, с его стихами начала века и особенно - с «Двенадцатью», с тем, однако, существенным уточнением, что поэма Блока к тому времени еще не была создана, как, впрочем, и Октябрьская революция еще не состоялась («Обедня еще впереди!»). Общность мирочувствования поэтов поразительна, но единство интонаций соотнесено с разными историческими реалиями. Октябрьский рубеж разведет их, и через год лирическая героиня Цветаевой ощутит не упоение шалых дней обретения свободы, а горечь и стыд за время, когда даже солнце как смертный грех и когда нельзя считать себя человеком (цикл «Андрей Шене»)[6].
Центральный цикл сборника «Дон» открывается на высокой и трагической ноте: «Белая гвардия, путь твой высок! / Черному дулу - грудь и висок». Символика названия «Лебединый стан» прозрачна и понятна. Чистота и святость дела спасения отечества утверждается Цветаевой в возвышенных образах: Добровольческая армия, Вандея XX века, несет в себе начала чести, верности, благородства; в любом своем стихотворении цикла Цветаева, обыгрывая близость слов, поставила рядом «долг» и «Дон». Однако если первоначально она еще могла выразить надежду, что войдет в столицу Белый полк, то вскоре все переменилось. Судьба Добровольческой армии известна: она была разбита в боях. И главной темой «Лебединого стана» становится трагедия белого движения: страдания, муки и смерть-сон, и над всем - высокая скорбь героини. Ее герой принадлежит к тем, о ком она патетически восклицает: «Белогвардейцы! Гордиев узел / Доблести русской!» - и «Как будто сама я была офицером / В октябрьские смертные дни». Ощущение речитатив-но-распевного плача Ярославны возникает задолго до того, как появляется стихотворение «Плач Ярославны». Слияние любви, верности и скорби цветаевской героини перекликается со строками «Слова о полку Игореве»:
Буду выспрашивать воды широкого Дона,
Буду выспрашивать воды турецкого моря,
Смуглое солнце, где ворон, насытившись, дремлет.
Скажет мне Дон: - Не видал я таких загорелых!
Скажет мне море: - Всех слез моих плакать - не хватит!
Солнце в ладони уйдет, и прокаркает ворон:
Трижды сто лет живу - кости не видел белее!
Я журавлем полечу по казачьим станицам:
Плачут! -дорожную пыль попрошу: провожает!
Машет ковыль - трава вслед распушила султаны,
Красен, ох. красен кизил на горбу Перекопа!
Лучшие стихотворения сборника, воплощающие тему белого похода, - «Белая гвардия, путь твой высок!..», «Кто уцелел - умрет, кто мертв - воспрянет...», «Семь мечей пронзили сердце...», «Где лебеди? - А лебеди ушли...», «Если душа родилась крылатой...», «Бури-вьюги, вихри-ветры вас взлелеяли...» и др. Все исследователи сходятся во мнении, что именно в начале 1920-х поэтический голос Цветаевой обрел мощь и раскрепощенность.
Все же неверно рассматривать «Лебединый стан» Цветаевой лишь как реквием Добровольческой армии. Это верно в той мере, в какой стихи переплавили ее личное чувство любви и тревоги за близкого ей человека; более расширительно - «Лебединый стан» Цветаевой обнаруживает своеобразие цветаевского гуманистического кредо: правда, а значит, и сочувствие на стороне слабых и гонимых. Но подлинно философского обобщения мысль поэта достигает к концу сборника. Всякий большой художник, осмысливая события такого масштаба, как гражданская война, с неизбежностью приходит к выводу: мир политической вражды, тем более кровавая междоусобица, по сути, губительна для страны, победа в войне своих со своими всегда иллюзорна, в ней победители теряют не меньше побежденных. Потому не только по белой гвардии скорбь героини Цветаевой. В декабре 1920г., когда гражданская война в европейской части России закончилась и настало время подводить горестные итоги, написано одно из заключительных стихотворений сборника «Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь!.,». Выразительна картина, нарисованная поэтом:
Все рядком лежат -
Не развесть межой.
Поглядеть: солдат.
Где свой, где чужой?
Белый был - красным стал:
Кровь обагрила.
Красным был - белый стал:
Смерть побелила.
... И справа и слева,
И сзади и прямо
И красный и белый:
- Мама!
Подход Цветаевой к раскрытию темы белой гвардии предвосхищает гуманистический пафос, которым будут наполнены создававшиеся в середине 20-х годов «Белая гвардия» и «Дни Турбиных» Михаила Булгакова.
Отношение Цветаевой с веком строится по законам дискуссии, а не притяжения или отторжения. Можно сказать, что Марина Цветаева приветствовала события Февраля и Октября семнадцатого года, и это будет правда. Можно сказать, что она прокляла в "Моих службах" главную действующую силу революции - большевиков, и это тоже будет правда. Можно сказать, что политические перипетии этого времени оставили Цветаеву равнодушной, и здесь немалая доля правды. Вот такая сложная картина.
Как чуткий художник, Марина Цветаева не могла не чувствовать исчерпанности культурного и интеллектуального потенциала предреволюционной России. Ощущение неизбежности перемен переполняет ее лирику того периода. Однако наступившие перемены больно ударили по Цветаевой прежде всего в плане личном: разлука с мужем, смерть младшей дочери Ирины от голода, бытовая неустроенность. Вместе с тем восприятие революции не ограничивалось проекцией на биографию. Чутким слухом поэта она гораздо раньше, чем Блок или Мандельштам, не говоря уже о более молодом Маяковском, уловила в музыке революции будущие черты рабского единомыслия. Революция сколько угодно могла бунтовать против прошлого; бунт против будущего был отменен явочным порядком. В новом названии России - РСФСР - Цветаевой услышалось нечто страшное и жестокое, и в конце концов она заявила, что не может жить в стране, состоящей из одних согласных.
Впрочем, для отъезда за границу были и семейные причины. В 1921 году через И.Г. Эренбурга она восстанавливает связь с мужем-эмигрантом, а затем усиленно хлопочет о выезде. В мае 1922 года Цветаева покинула РСФСР со сложным и противоречивым чувством, природу которого она, вероятно, так до конца и не осознала[7].
Чешский период эмиграции Цветаевой продолжался более трех лет. За это время она выпустила в Берлине две авторские книги - «Ремесло. Книга стихов» (1923) и «Психея. Романтика» (1923), включавшие в себя произведения последних лет из числа написанных еще на родине. Ее поэтическое творчество этих лет претерпело существенное изменение: в нем отчетливо обозначился поворот в сторону крупноформатных полотен. Лирика, в которой преимущественно сохранились ее ведущие темы - любви, творчества и России, только последняя приняла вполне определенный ностальгический характер, - пополнилась такими произведениями, как «Поэт» («Поэт - издалека заводит речь. / Поэта - далеко заводит речь...»), «Попытка ревности», «Молвь», «Русской ржи от меня поклон...», «Расстояние: версты, мили...» И все же центральное место в чешских работах поэта занимают поэмы - «Поэма Горы» (1924, 1939) и «Поэма Конца» (1924).
Тематически поэмы продолжают любовную лирику, но это как бы уже другое измерение темы, не только, конечно, в количественном отношении, в объеме произведения, прежде всего это иной уровень постижения феномена любви. Это не зафиксированная эмоция, но философско-драматическое решение темы с элементами (особенно в «Поэме Конца») трагического звучания. Здесь возникает аналогия с поэмами Маяковского («Облако в штанах», «Флейта-позвоночник», «Про это»).
Символично странноватое на первый взгляд название «Поэма Горы», оно вычерчивает резкое членение цветаевского поэтического мира по вертикали - от земли к небу, от быта к бытию. Гора эта реальна, она возвышается над городом («на исходе пригорода»), это место прогулок влюбленных или обрекающих себя на разрыв, но еще гора - это выброс вверх, это огромность чувства любви и боли или, как образно и точно сформулирует для себя героиня, «высота бреда над уровнем / Жизни». Чистый, честный и пресноватый быт, приземленность жизни пресекают мятежность порыва. Как это всегда бывает в поэзии Цветаевой, Он явно не дотягивает до уровня героини, личностное начало в Нем присутствует слабо. Он вообще, скорее, лишь объект приложения Ее страсти. Например, в «Послесловии», обращаясь к Нему, она говорит о Нем, но светится только ее Я:
Я не помню тебя отдельно
От любви. Равенства знак....
Но зато, в нищей и тесной
Жизни – «жизнь, как она есть» -
Я не вижу тебя совместно
Ни с одной:
- Памяти месть.
В «Поэме Конца» Цветаева еще раз проигрывает ту же ситуацию последней встречи, последнего совместного прохода героев по сцене. Как и в «Поэме Горы» (оба произведения обращены к одному лирическому адресату), запечатлен самый момент разрыва двух сердец: и страх, и боль, и гаснущая надежда на возврат любви, и предощущение опустошенности.
Сверхбессмысленнейшее слово:
Расстаемся. - Одна из ста?
Просто слово в четыре слога,
За которыми пустота.
Восхищенный Б. Пастернак, прочитав «Поэму Конца», писал Цветаевой: «С каким волнением ее читаешь! Точно в трагедии играешь. Каждый вздох, каждый нюанс подсказан...
Какой ты большой, дьявольски большой артист, Марина!»[8]. Пастернаку принадлежит более развернутое суждение о поэме, относящееся к лету того же 1926 г.
«Восхищенность Поэмой Конца была чистейшая. Центростремительный заряд поэмы даже возможную ревность читателя втягивал в текст, приобщая своей энергии. Поэма Конца - свой, лирически замкнутый, до последней степени утвержденный мир. Может быть это и оттого, что вещь лирическая и что тема проведена в первом лице. Во всяком случае, тут где-то - последнее единство вещи. Потому что даже и силовое, творческое основанье ее единства (драматический реализм) - подчинено лирическому факту первого лица: герой - автор. И художественные достоинства вещи, и даже больше, род лирики, к которому можно отнести произведенье, в Поэме Конца воспринимаются в виде психологической характеристики героини».
Пастернак зорко увидел и высоко оценил именно стихию лиризма поэмы, суггестивное, обладающее силой внушения и заставляющее сопереживать чувство героини. Своеобразие поэмы, ее исключительная непохожесть на другие подобные произведения в том, что в ней запечатлен лирический конфликт. Он не сводится к противопоставлению любимая - отвергнутая, была любовь - прошла любовь. Если воспользоваться характеристиками самого автора, то это драма несовпадений его горизонтальной любви (вся в плоском земном пространстве житейского мира) с ее вертикальной любовью (вся - сбрасывающая оковы приземленности духовная устремленность из быта в бытие), они и встретиться и пересечься могли только в одной точке на краткий миг. В том и боль и обида ее, что любовь божественная - побеждена: «Безбожно! Бесчеловечно! / Бросать, как вещь, / Меня, ни единой вещи / Не чтившей в сем / Вещественном мире дутом!»
На родину Цветаева вернулась в июне 1939 г. Но радостного возвращения не получилось, хотя на чужбине она безмерно тосковала по России. Чего стоит одно только заключительное четверостишие ее стихотворения «Тоска по родине! Давно / Разоблаченная морока!..»:
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все - равно, и все - едино.
Но если по дороге - куст
Встает, особенно - рябина...
Пронзительный самоповтор: еще в 1918 г. она закончила пожелание своему ребенку (цикл «Але») словами «Ведь русская доля - ему... / И век ей: Россия, рябина...».
Однако возвращение закончилось катастрофически: вскоре были арестованы муж и дочь Цветаевой, с большим трудом подготовленный к изданию сборник стихотворений и прозы в конце концов был отвергнут, жизненные силы поэта были подорваны; начавшаяся Отечественная война, связанные с ней мытарства и страшная неустроенность быта ускорили развязку - 31 августа 1941 г. в затерянной в Прикамье Елабуге Марина Ивановна Цветаева покончила с собой.
Не стоит, правда, только социальными ужасами русской жизни рубежа 30-40-х годов объясняется трагизм судьбы поэта. К сожалению, она оказалась права в своем пророчестве, когда незадолго до отъезда на родину из Франции писала своему корреспонденту: «Здесь я не нужна. Там я невозможна». Стихи ее были отвергнуты в Советской России не только по причине политической подозрительности к вчерашним эмигрантам; весь цветаевский поэтический мир, его эгоцентрическое, личностное начало, его изощренная эстетика не «стыковались» с гегемоном новой литературной эпохи - социалистическим реализмом: ни социализм, ни реализм не были для Цветаевой обязательными или желанными в искусстве. Точно так же ее роковой конец, безвременная гибель - не просто сломленная воля, угасший огонь жизни. Смерть в творчестве Цветаевой - огромная тема, она всегда привлекала - страшила, удивляла, пробуждала любопытство и притягивала к себе; ей всегда было тесно в узких рамках земного бытия, она всегда стремилась за их предел.
В 1922-1923 годах Цветаева обращается к мотиву железной дороги как символу смерти. Эта традиция восходит к поэзии Некрасова и прозе Льва Толстого, получает драматическое завершение у Блока. Но у предшественников Цветаевой речь идет о некоем третьем лице, принесенном в жертву техническому прогрессу. В данном случае неважно, кто является жертвой - строители первой железной дороги в стихотворении Некрасова или пассажирка вагона первого класса Анна Аркадьевна Каренина.
На железной дороге Цветаевой - лирическое Я поэта. Изменение лица приводит к перерастанию передаваемой ситуации в подлинное свидетельское показание о трагедии. 28 октября 1922 г. Цветаева пишет:
Точно жизнь мою угнали
По стальной версте -
В сиром мороке - две дали...
(Поклонись Москве!)
а 10 июля 1923 г. еще трагичнее:
Растекись напрасною зарею,
Красное, напрасное пятно!
... Молодые женщины порою
Льстятся на такое полотно.
И, наконец, финал в стихотворении "Поезд", датированном 6 октября 1923 г.:
Не хочу в этом коробе женских тел
Ждать смертного часа!
Я хочу, чтобы поезд и пил и пел:
Смерть - тоже вне класса!
Поэт не просто прописывает сценарий последнего путешествия по железной дороге, но и с готовностью проецирует его на свою жизнь. Стихотворения Марины Цветаевой - меньше всего слова, каждое их них - поступок, оплаченный не только образом существования, но и самоотдачей поэта, растворением его в произведении. Отсюда исключительное значение жеста, подразумеваемого за каждым тире и восклицательным знаком.
Параллельно с ростом публикаций Цветаева все больше теряла читателя-эмигранта, в Россию же ее толос практически не доходил. В очерке "Поэт и время" Цветаева как нельзя лучше выразила свое положение за границей. "В здешнем порядке вещей Я не порядок вещей. Там бы меня не печатали - и читали, здесь меня печатают - и не читают"[9].
Болезненное переживание герметичности эмигрантской литературы подталкивает Цветаеву к поиску контактов, как с советской литературой, так и с современной поэзией Европы. Цветаева активно переписывается с Борисом Пастернаком и Райнером Марией Рильке.
Как и в стихотворных циклах о Блоке и Ахматовой, Цветаева в письмах творит портреты Рильке и Пастернака, освобождая их от всего случайного, наносного, бытового. Она неустанно подчеркивает субстанциональный характер существования поэта. Так, в письме от 9 мая 1926 года находим: "Речь идет не о человеке - Рильке (человек - то, на что мы осуждены!), - а о духе - Рильке, который еще больше поэта и который, собственно, и называется для меня Рильке - Рильке из послезавтра"[10].
В этой переписке Цветаева открывает особое время поэта, отмеченное симультанностью бытия, охватывающее сразу все эпохи и противостоящее границам физической жизни человека. Шесть лет спустя Цветаева вновь обратится к открытому ею художественному приему, говоря о Марселе Прусте, "Когда на каком-нибудь французском литературном собрании слышу все имена, кроме Пруста, и на свое невинное удивление: "Et Proust?" - "Mais Proust est mort, nous parlons des vivants," - Я каждый раз точно с неба падаю: по какому же принципу устанавливают живость и умершесть писателя? Неужели X. жив, современен и действенен потому, что он может прийти на это собрание, а Марсель Пруст потому, что уже никуда ногами не придет - мертв? Так судить можно только о скороходах"[11].
Письма Цветаевой к Пастернаку имеют несколько иную окраску в отличие от писем к Рильке - в них меньше пиетета, больше равенства. Если Рильке занимает в сердце Цветаевой освободившееся место Блока, то отношение к Пастернаку сродни отношению к поэту в ахматовском цикле. "Разные двигатели при равном уровне - вот Твоя множественность и моя. Ты не понимаешь Адама, который любил одну Еву. Я не понимаю Еву, которую любят все. Я не понимаю плоти как таковой не признаю за ней никаких прав - особенно голоса которого никогда не слышала".
Последние два года жизни поэта почти целиком приходятся на переводы. Кого только ни переводила Цветаева: Елисавета Багряна и Адам Мицкевич, Важа Пшавела и Шарль Бодлер.
Характеризуя эту полуподневольную работу Цветаевой, М.И. Белкина в интереснейшей книге "Скрещение судеб" замечает: "Гнала стихи. Гнала, потому что стихи для нее - работа, а она работала другую работу, всецело ее поглощавшую, и даже ночью, во сне находила нужные ей строки для этой другой работы, как когда-то для своей"[12].
"Ремесленник, я знаю ремесло", - сказала Цветаева. Ее лучшие переводы последних лет отмечены не только ремеслом, но и подлинным вдохновением. Так, в переводе стихотворения Бодлера "Плаванье" поэт, кажется, находит единственно верные русские слова, чтобы передать чувство, охватывающее героя в момент созерцания эстампа, когда "в лучах рабочей лампы" открывается величие мира:
В один ненастный день, в тоске нечеловечьей,
Не вынеся тягот, под скрежет якорей,
Мы всходим на корабль - и происходит встреча
Безмерности мечты с предельностью морей...
Переводчик отказывается буквально следовать французскому подлиннику, активно подчиняет бодлеровский текст принципам своей, цветаевской поэтики: любовь к слову с отрицательной частицей (ненастный, нечеловечьей, не вынеся), игра разными пространственными сферами, где "душа наша - корабль, идущий в Эльдорадо". В такой творческой замене и рождается истинный шедевр, эстетически адекватный созданию французского поэта-неоромантика[13].
У Цветаевой почти не остается времени на создание оригинальных лирических стихотворений. Вынужденный отказ от цикла как коренного свойства художественного мышления приводит к тому, что позднейшие произведения поэтессы отмечены чертами фрагментарности и незавершенности. Такие поэтические обращения, как "Двух - жарче меха! рук - жарче пуха!" (1940) и "Все повторяю первый стих" (1941), скорее напоминают блестящие импровизации, чем результат глубокого обобщения и переосмысления реального чувства. В них нет лирического героя, и потому поэт выступает во всей полноте и незащищенности своего человеческого Я.
Особенно это характерно для последнего стихотворения Цветаевой, адресованного Арсению Тарковскому. Стихотворение "Все повторяю первый стих" - смелая и даже вероломная попытка ворваться в жизнь другого - поэта и человека. Оттолкнувшись от задевшей ее строки Тарковского "Я стол накрыл на шестерых..." (в окончательном варианте Тарковского "Стол накрыт на шестерых"), Цветаева и здесь пытается утвердить актуальность собственного бытия для мира: "За непоставленный прибор // Сажусь незваная, седьмая". Цветаева еще делает последние судорожные попытки зацепиться за жизнь, вступить в контакт с ней и продолжить творческую полемику с веком.
И - гроба нет! Разлуки - нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть - на свадебный обед,
Я - жизнь, пришедшая на ужин.
Знаменательно, что в последнем стихотворении Цветаева вновь сопрягает основную лирическую антиномию жизни и смерти, определяя одну через другую. Она - жизнь и одновременно смерть, вернее, жизнь, разбудившая весь дом и мир ценою своей жизни.
Последнее стихотворение поэта было помечено 6 марта 1941 года. Дальше было не до стихов. Начавшаяся война обнажила незащищенность Цветаевой и в бытовом и в душевном плане. Впереди маячила пустота, преодолеть которую не хватило сил. В августе 1941 года Цветаева совершила свое последнее плавание - в Елабугу, где душа ее нашла вечный покой. В провинциальном, отрезанном от культурного мира городке завершился жизненный путь великого поэта XX столетия. Цветаевой было чем отчитаться перед той высшей силой, которая одарила ее нечеловеческой гордыней и замечательным талантом, соединив их с абсолютной бескомпромиссностью и неприятием спокойного существования.
Родилась в Москве в элитированной семье профессора-искусствоведа Ивана Цветаева.
В шестилетнем возрасте напишет свои первые стихи на русском, французском и немецком языках.
В 16 лет уезжает в Париж, где в Сорбоне слушает курс лекций по старофранцузской литературе.
В 18 лет выпускает первый свой сборник "Вечерний альбом" (1910).
Выпустила 13 поэтических сборников; более 30 книг Марины Цветаевой вышли на русском языке посмертно. Кроме лирики, Цветаева - создатель 17 поэм, 8 стихотворных драм, автобиографической, мемуарной, историко-литературной, философско-критической прозы.
Основной принцип поведения - "одна за всех, противу всех".
Революцию Цветаева не приняла, но признала огромное ее значение: "Признай, минуй, отвергни Революцию - все равно она уже в тебе и извечно... ни одного крупного поэта современности, у которого после Революции не дрогнул и не вырос голос, - нет"
Революция вместе с тем представляется ей "восстанием сатанинских сил". Она оплакивает прежнюю "белокаменную" и "колокольную" Москву, жалеет царя, страстно обличает Петра Первого как "предтечу" большевиков и находит героическое в белом движении, идущем наперекор жизни, истории. В понимании Цветаевой это был героизм обреченности.
Большую часть творческой жизни провела в эмиграции.
В мае 1922 года ей с дочерью Ариадной разрешают уехать за границу - к мужу, С.Я. Эфрону, который был участником белого движения. Живут (недолго) в Берлине, затем - Прага, где муж Цветаевой становится студентом Пражского университета, сотрудничает с НКВД.
В ноябре 1925 года семья Цветаевой переезжает в Париж.
Возникают сложные взаимоотношения Марины Цветаевой с эмигрантской средой. С одной стороны, Цветаеву начинают интенсивно печатать в зарубежных русских изданиях, видя в ней оппозиционно настроенного к большевикам поэта, не принявшего революцию. Выходят три поэтических книжки Цветаевой: "Разлука", "Ремесло", "После России". С другой стороны, агрессивные по отношению к России настроения в русских эмигрантских кругах она не может принять (срабатывает принцип ее поведения). Это приводит к постепенному отчуждению поэта. Ее позиция полнее всего выражается в известном стихотворении:
Все рядком лежат,
Не развесть межой.
Поглядеть: солдат!
Где свой, где чужой?
Белым бы - красным стал -
Кровь обагрила.
Красным был - белым стал:
Смерть побелила
Ни черносотенство, ни расизм, ни развернувшееся в 30-е годы движение "русский фашизм" не могли быть ею признаны. В эмиграции формируется гордый, вызывающе независимый характер поэта, потерявшего своего читателя. "Мой читатель остается в России, куда мои стихи... не доходят. В эмиграции меня сначала (сгоряча!) печатают, потом, опомнившись, изымают из обращения, почуяв не свое-тамошнее!"
С наиболее влиятельными литературными кругами эмиграции Марина Цветаева находилась в открыто неприязненных отношениях. "Они не Русь любят, а помещичьего "гуся" - и девок", - говорила она.
Эмиграция отвечала ей тем же: обвиняла, что Ц. находится на содержании у большевиков и потому пишет комсомольские стихи. Бунин сочинял о ней непристойные частушки, Зинаида Гиппиус отказывалась помещать в журнале свои стихи рядом с цветаевскими.
Болезнь мужа, бытовая неустроенность семьи Цветаевой. В результате - полная нищета (иногда в доме не было даже хлеба) и яростная борьба за "сильное" слово.
К 30-м годам Цветаева подошла к рубежу, отделившему ее от эмиграции. "Моя неудача в эмиграции в том, - писала она, - что я не эмигрант, что я по духу, то есть по воздуху и по размаху - там, туда, оттуда..."
Летом 1939 года Марина Цветаева с сыном Георгием уезжает в СССР - вслед за мужем и дочерью.
Семья поселяется на подмосковной даче знакомых. Начинаются несчастья, теперь уже на родине. Вначале был арестован и пропал бесследно С.Я. Эфрон, затем - дочь А.С. Эфрон: 17 лет лагерей и ссылок на севере Красноярского края, в Туруханске.
В июне 1941 года - эвакуация с сыном в Татарию, в Елабугу, где 31 августа 1941 года М.Цветаева удавила себя на крюке, на котором висели рыбацкие снасти. Осенью 1942 года погиб и сын Георгий, призванный в действующую армию[14].
Личная трагедия поэта и ее семьи переплелась с трагедией XX века.
Богатое литературное наследие Марины Цветаевой дает основания утверждать о том, что на небосводе русской литературы она была звездой первой величины. Жутко и страшно сгоревшим русским "одиноким духом".
Когда-нибудь ритмы Марины Цветаевой, этого столь своеобразного поэта, станут предметом углубленного анализа, но и теперь можно сказать, что они достаточно повлияли на современную нам поэзию. Думается, возникали они в полной зависимости от порывистой и стремительной натуры автора, естественно приводя ко всем перебоям, паузам, переплескам за рамки обычной строфы, к острым изломам привычной метрики. В известной мере это диктуется пристрастием к смысловой сжатости, к своеобразной афористичности, подаваемой фрагментарно, только намеком на возможную полную форму. В прямой зависимости от такой стремительной ритмики слагается и вся система смысловых и образных ассоциаций, возникающих как бы на лету, в полной непосредственности (а не придуманности!) внезапно прорывающихся чувств и в перекличке слов, сходственных по звучанию, но различных по значению.
Гора горевала (а горы глиной
Горькой горюют в часы разлук).
Гора горевала о голубиной
Нежности наших безвестных утр.
...Гора горевала о страшном грузе
Клятвы, которую поздно клясть.
Гора говорила, что стар тот узел
Гордиев: долг и страсть.
(Поэма Горы)
Или:
...Нате! Рвите! Глядите!
Течет, не так ли!
Заготавливайте - чан!
Я державную рану отдам до капли!
(Зритель бел, занавес рдян)...
(Занавес)
1. Белкина М.И. Скрещение судеб. - М.: Книга, 1988. - С. 97
2. История русской литературы ХХ века (20 – 90-е годы). / Под ред. С.И.Кормилова. – М.: Просвещение, 2002. – С.104-105.
3. Орлов Вл. М.Цветаева. - В кн.: Перепутья. - М.: Худ.лит. 1976. С. 255-312
4. Пастернак Б. Письмо от 25 марта 1926 г. / Собрание сочинений. – М.: Просвещение, 1994. – С.34.
5. Рильке P.M., Пастернак Б.Л., Цветаева М.И. Письма 1926 года. - М.: Книга, 1990. - С. 85
6. Саакянц А. Два поэта — две женщины — две трагедии. – М., 1995. – С.12
7. Саакянц А. Марина Цветаева // Цветаева М.И. Сочинения: 2 т. - М.: Худож. лит., 1988. - Т. 1. - С. 29.
8. Саакянц А. Марина Цветаева. Жизнь и творчество. - М.: Эллис Лак, 1999. – 816с
9. Цветаева М. Избранное. – СПб., 2001. – С.64.
10. Цветаева М.И Собрание соч.: В 2 тт. – Т.2. – М.: ВЛАДОС, 1994. – 224с.
11. Цветаева М.И. Сочинения: В 2 т. - М.: Худож. лит., 1988. - Т. 2. – С. 363
12. Цветаева М.И. Сочинения: В 2 т. - М.: Худож. лит., 1980. Т. 2. - С. 400
13. Цветаева М.И. Стихи / Вступ. статья Вс. Рождественского. - Магадан, 1988. – 287с
14. Шатин Ю.В. Цветаева М. В полемике с веком. - Новосибирск, 1991. - С. 3-19
[1] Цветаева М. Избранное. – СПб., 2001. – С.64.
[2] Саакянц А. Марина Цветаева // Цветаева М.И. Сочинения: 2 т. - М.: Худож. лит., 1988. - Т. 1. - С. 29.
[3] Цветаева М.И Собрание соч.: В 2 тт. – Т.2. – М.: ВЛАДОС, 1994. – 224с.
[4] Саакянц А. Два поэта — две женщины — две трагедии. – М., 1995. – С.12
[5] История русской литературы ХХ века (20 – 90-е годы). / Под ред. С.И.Кормилова. – М.: Просвещение, 2002. – С.104-105.
[6] Саакянц А. Марина Цветаева. Жизнь и творчество. - М.: Эллис Лак, 1999. – 816с
[7] Шатин Ю.В. Цветаева М. В полемике с веком. - Новосибирск, 1991. - С. 3-19
[8] Пастернак Б. Письмо от 25 марта 1926 г. / Собрание сочинений. – М.: Просвещение, 1994. – С.34.
[9] Цветаева М.И. Сочинения: В 2 т. - М.: Худож. лит., 1988. - Т. 2. - С. 363
[10] Рильке P.M., Пастернак Б.Л., Цветаева М.И. Письма 1926 года. - М.: Книга, 1990. - С. 85
[11] Цветаева М.И. Сочинения: В 2 т. - М.: Худож. лит., 1980. Т. 2. - С. 400
[12] Белкина М.И. Скрещение судеб. - М.: Книга, 1988. - С. 97
[13] Цветаева М.И. Стихи / Вступ. статья Вс. Рождественского. - Магадан, 1988. – 287с
[14] Орлов Вл. М.Цветаева. - В кн.: Перепутья. - М.: Худ.лит. 1976. С. 255-312
Содержание Введение 1. Мотив «отдачи» в раннем творчестве М.Цветаевой 2. Мотивы творчества в послереволюционный период 2.1. Тема поэта и поэзии: «Я и в предсмертной икоте останусь поэтом» 2.2. Революция и белая гвардия: «Лебединый
Магічні предмети у романі Гофмана "Малюк Цахес, на прізвисько Цинобер"
Малахитовая шкатулка П.П. Бажова
Концепція інтертекстуальності в сучасному літературознавстві
Корнель во французской литературе
Куртуазная литература (XI-XIII вв.)
Мариністика Володимира Свідзінського
Марко Кропивницький - видатний діяч українського театру
Массовая литература как проблема литературоведения
Мастерство критического разбора А.С. Пушкина (о жизни и сочинениях Озерова)
Межа романтизму і реалізму
Copyright (c) 2024 Stud-Baza.ru Рефераты, контрольные, курсовые, дипломные работы.