СОДЕРЖАНИЕ

1.	Введение…………………………………………... ... ... ... ... ... ...	3
2.	ОСНОВНАЯ ЧАСТЬ ГЛАВА 1. Модели будущего в XVIII – XIX веках…………… § 1. Из истории возникновения жанра………………………………… § 2. Появление моделей будущего в русской литературе. Утопии индустриально-имперские (Ф.В. Булгарин, В.Ф. Одоевский)… …… § 3. Модель декабристская (А.Д. Улыбашев) ………………………… § 2. Спор о будущем во второй половине XIX века…………………	5
		5
		7
		13 15
	ГЛАВА 2. Модели будущего в русских утопиях начала XX века …………………………………………………… § 1. Модель панславистская (А. И. Красницкий) …...…...…...…..…… § 2. Модель славянофильская (С.Ф.Шарапов) ………………... ... … § 3. Модель «Естественный человек» (К. С. Мережковский) ... ... … § 4. Модель просветительская (Н. Ф. Олигер) ………………... ... … § 5. Модель научно-техническая (А.А. Богданов) ………………...… § 6. Модель антиутопическая (В. Я. Брюсов) ………………... .. ……	20
		21
		24
		25
		27
		29 34
	ГЛАВА 3. модели будущего в первые годы социалистического строительства…………………… § 1. Модель политического развития (А. В. Чаянов) ………………… § 2. Модели романтико-трагедийные (В. Итин, А.Н. Толстой и др.) § 3. Модели научно-технологического мирового господства (Я. Окунев, В. Никольский и др.) ………………………………………… § 4. Кризис жанра утопии………………………………………………	37 37
		39 42 45
	ГЛАВА 4. появление нового жанра ………………………… § 1. Модели предостерегающие (А. Марсов, М. Козырев, и др.) …… § 2. Роман Е. Замятина «Мы» ………………………………………………	48 48 50
	ГЛАВА 5. МОДЕЛИ гармонического будущего СОВЕТСКОЙ ЭПОХИ (И. Ефремов, А. и Б. Стругацкие и др.) ………………………………………………………………………	56
	ГЛАВА 6.  Антиутопия постсоветского периода § 1. Антиутопии политические (А. Кабаков, В. Войнович и др.) … § 2. Модели альтернативно-исторические (Л. Вершинин, В. Звягинцев и др.)…………………………………... ………………… § 3. Модель «неокоммунистическая» (В. Зуев) …………………...… § 4. Модели имперские (В. Рыбаков, В. Михайлов и др.)……… … § 5. Модели эсхатологические (Л. Леонов, Л. Петрушевская) ………	60 61  63 64 66 70
3.	Заключение ……………………………………………….............	75
	СПИСОК ЛитературЫ…………………………………………... …	82

Введение

Какое будущее ждет Россию? Куда ей стремиться, чтобы обрести, наконец, достойное место в истории человечества? Каково ее предназначение,  каков ее путь?

Звучит современно, не правда ли? Но рассуждения о том, "как нам обустроить Россию", появились в русской литературе не сегодня и даже не вчера. В этой стране они не могли не появиться, поскольку одним из генетических свойств русского характера является неистребимый утопизм, "эсхатологическая вера в достижение лучшей жизни, мессианистическое убеждение в особой роли России в мировой истории" (В. П. Шестаков).

В переходные времена, когда хрестоматийно русский вопрос «Что делать?» вставал ребром, литературный прогноз оказывался неизменно на переднем плане, - нередко принося в жертву художественность в пользу социального прогнозирования и публицистической заостренности. Многие философы и писатели в такие времена пытались найти или создать в своих произведениях  модель общества будущего, т.е. создать общественную утопию, устремленную в завтрашний день. Каждое звено в длинной цепи развития этого жанра литературы трансформировалось и развивалось параллельно с обществом, но пыталось опередить, предсказать всю череду его преобразований и метаморфоз, создать его перспективную модель. Такая литература - область пограничная, в ней фантастическое начало тесно перемешано с социальным, философским, политическим... Поэтому она всегда имеет тенденцию превратиться в социально-политический трактат.

Взявшись за исследование жанра социально-фантастического прогноза в русской литературе, мы постараемся рассмотреть все этапы его развития. Но этот жанр возник не на пустом месте. Если под фантастикой понимать любое нарушение пропорций действительности, зафиксированное в художественной форме, то ее дальние истоки следовало бы искать не только в литературе, но и еще дальше - в фольклоре. Однако, считаю, что подобные рейды к сверхдальним истокам имеют большую ценность для специализированных научных исследований, нежели для обзорного реферата. В рамках данной работы не стоит ставить перед собой задачу глобальной переработки всего литературного наследия. Для нашего случая непосредственный интерес могут иметь лишь произведения, которые как-то корреспондируются с современными представлениями о фантастике, т. е. когда автор старается объяснить иррациональное рационально, пусть даже самым поверхностным образом. Например, объявив, что чудеса герою просто приснились, либо он оказался в будущем, воспользовавшись машиной времени.

Такая фантастика, в которой в той или иной степени присутствуют элементы рационального, научного мышления, могла зародиться в России только в эпоху Просвещения, под влиянием западноевропейской литературы. Именно оттуда утопия, как сформировавшийся жанр, как моделирующий будущее вид социальной фантастики, была привнесена и появилась в русской литературе. В данном исследовании мы проследим ее появление и развитие в России в XVIII и XIX веках, возникновение нового, противоположного по отношению к будущему жанра - антиутопии, в начале XX века,  и становление антиутопии преобладающим жанром в русской литературе к концу XX века. Чтобы попытаться понять законы, по которым развивались эти два близких направления в русской литературе, нам предстоит вспомнить сюжеты некоторых произведений отечественных писателей и определить, насколько точно удалось писателям предвидеть будущее, насколько смело и правильно его спрогнозировать. Либо же представить читателю ошибочные пути движения общества, не сумев или не захотев разглядеть через толщу времени будущую реальность.

Часть произведений данного профиля в наше время оказались почти забытыми, либо известными лишь узкому кругу специалистов. Но вспомнить о них необходимо. Постараемся сделать это хотя бы для того, чтобы учесть опыт предыдущих поколений и не строить излишних иллюзий и надежд, живя во времена очередных проектов переустройства и реформ, происходящих в современной России.

ГЛАВА 1. Модели будущего в русской литературе

XVIII – XIX веков

§ 1. Из истории возникновения жанра

Изучение развития такой литературы, как социальная фантастика, невозможно без выяснения философских первоисточников и упоминания первопроходцев-мыслителей, первыми рискнувших приоткрыть завесу над будущим общества. Литературному предвидению в мировой литературе предшествовало, прежде всего, развитие философской мысли. Уже в первой половине IV в. до н. э. древнегреческий философ Платон создает свой трактат «Государство», где даёт подробное описание устройства идеального общества будущего. Основным принципом идеального государственного устройства Платон считает справедливость. Таким образом, на многие годы этот принцип становится основополагающим в утопических произведениях. Но в этом понятии для Платона нет ничего уравнительного, сглаживающего или, как сейчас бы сказали, демократичного. Он прямо характеризует «справедливость», как доблесть, основанную на кастовости и социальном аристократизме, таким образом идеализируя общество египетского типа.

В дальнейшем многочисленные проекты идеального государства породили традицию в мировой культуре и положили начало формированию нового литературного жанра. Этот жанр окончательно оформился в эпоху Возрождения. В философии, в науке, в этических, политических и эстетических учениях того периода главным объектом внимания оказывается человек, а не божество, как это было раньше. Идея загробного блаженства, характерная для средневековья, уступает место попыткам моделирования более совершенных форм земного мироустройства, а эпоха Великих географических открытий порождает надежду, что где–то на неведомых европейцам землях жизнь людей уже достигла абсолютного совершенства. Однако реальное положение человека в европейских странах было весьма далеким от того, которого, по мнению гуманистов – мыслителей, он заслуживал. Поэтому в утопиях этой эпохи сочетаются резкая критика современных общественных порядков и идеальные картины «земного рая». «Утопия», написанная Т.Мором, дала нарицательное название всему жанру социальной фантастики. Слово «утопия» возникла из слияния греческих слов: «u» - не и «topos» – место, то есть «место, которого нет». Бесклассовое общественное устройство «Утопии» – единственный памятник утопического коммунизма в литературе XV – начала XVI веков.

Последующие авторы показали недостаточность самых правильных общих формул вне их реального содержания, - в частности, мысли о приоритете общественного интереса над личным, которая до этого повторялась как аксиома. Например, Д. Дефо, показал в своем произведении «Робинзон Крузо», что отдельная человеческая личность может совершить действительно многое, или Дж. Свифт, который в романе «Путешествия Гулливера» чётко изобразил социальную несправедливость и предложил свои пути спасения.

Поначалу остров Утопия Мора, Город Солнца Кампанеллы располагались в настоящем, в соседней точке пространства (отсюда же - и сюжет робинзонады). Светлое и идеальное настоящее представлялось тогда в утопии либо в виде природного и патриархального целого — деревни, усадьбы, небольшого го­рода-сада (в «Путешествии в Икарию» Кабе прямо называет его прообразом биб­лейский Эдем), либо как продукт цивилизации — сверкающий, блистающий, наполненный техническими чудесами большой город (архетипом его можно считать библейский же Вавилон). Позднее, когда на Земле не осталось мест, не изведанных еще первооткрывателями, идеальные литературные города и страны стали перемещаться на другие планеты, либо переноситься авторами в будущие времена.

В 1770 году Л. С. Мерсье в своем романе «Год две тысячи четыреста сороковой» впервые противопоставил иной вариант бегства от настоящего, и создал новый вид утопии  — ухронию (утопию времени), тем самым было положено начало литературному моделированию будущего. Действие в романе происходит в Париже двадцать пятого века. Здесь мир уже не нужно создавать с нуля: образ идеального общества переносится по оси времени вперед и накладывается на карту из­вестного каждому читателю Парижа.

§ 2. Появление моделей будущего в русской литературе. Утопии индустриально-имперские (Ф. В. Булгарин, В.Ф. Одоевский).

В России литературная утопия, как жанр социальной фантастики,  появляется лишь в XVIII веке и наследует многие традиции утопии европейской. Наши книги тоже были философско-нравоучительными. А для такого содержания утопическая форма подходит как нельзя лучше. При этом никакого значения не имело, происходило ли действие на неизвестном острове, куда попадал разбитый кораблекрушением корабль (любимый прием авторов утопий), либо в какой-нибудь и впрямь существовавшей стране, вроде Древнего Рима. Фантастико-утопические элементы встречались у многих литераторов конца XVIII века. "Почти во всех романах, критикующих несостоятельность государственных порядков, имеется картина такого уголка на земной поверхности, где все обстоит благополучно. Обыкновенно, такой счастливой страной является та, в которой форма правления патриархальна", - так описывал утопии тех лет исследователь литературы XVIII века В. Сиповский. Писатели охотно рисовали образы хороших, образцовых царей и еще более охотно нападали на придворных, льстивых и корыстолюбивых вельмож, отгораживающих царей от народа. Сейчас все эти произведения выглядят в наших глазах как занятные, порой исторические раритеты, но льстивая показная вера в доброго «царя-батюшку» и окружающих его бюрократов - негодяев, как традиция, сохранилась до наших дней. Стоит, однако, обратить внимание, что с первых своих шагов социальная фантастика в России понадобилась для воплощения пусть и наивных, с нашей точки зрения, но критикующих власть политических взглядов и нанесения сатирических ударов.

Обзор моделей будущего в истории русской литературы начнем с утопических проектов такой противоречивой фигуры, как Фаддей Булгарин. Оценка его творчества и общественной деятельности неоднозначна и сегодня. Но немногие знают, что "Видок Фиглярин" (так окрестил Булгарина А. С. Пушкин) был одним из зачинателей отечественной научной фантастики, написав с десяток весьма любопытных утопических повестей.

Социальная структура России 2824 года, описанной в повести Ф Булгарина "Правдоподобные небылицы, или Странствия по свету в XXIX веке" (1824), почти не претерпела изменений - все те же короли, купцы, князья, помещики. Но есть и незначительный социальный прогресс - введено совместное обучение богатых и бедных детей. В остальных своих прогнозах, не касающихся общественного устройства, автор гораздо смелее. Фаддей Венедиктович предрекает серьезную экологическую катастрофу, которая изменит карту России. В результате климатических изменений (похолодание в Африке и потепление на Северном полюсе) Россия переместилась в районы Сибири. Но за счет "природной талантливости" страна все-таки сохраняет в мире культурное и научное лидерство.

В истории фантастики Булгарин является автором немалого количества новых идей: тут и подводные фермы, и парашютно-десантные войска, и субмарины, и самописцы. Кроме того, именно Булгарин впервые описал акваланг и гидрокостюм: "Они были одеты в ткани, непроницаемые для воды, на лице имели прозрачные роговые маски с колпаком... По обоим концам висели два кожаные мешка, наполненные воздухом, для дышания под водой посредством трубы". Но особое внимание привлекает другое "изобретение" в будущей России - это деньги, которые изготавливают из... "дубового, соснового и березового дерева". Остается только удивляться, как удалось предугадать такое «знаковое» для России конца XX века понятие, как «деревянный рубль», еще в XIX веке?

В повести Ф. Булгарина  "Сцена из частной жизни в 2028 году" (1843), так же посвященной построению идеального имперско-монархического общества в России, мы обнаруживаем примечательный диалог между вельможей и помещиком XXI века: "Помещик: Счастливая Россия. Вельможа: Счастливая оттого, что мы, русские, умели воспользоваться нашим счастливым положением и все сокровища, тлевшие в недрах земли, исторгли нашим терпением, любовью к отечественному, прилежанием, учением, промышленностью. Пожалуй, если бы мы не думали о завтрашнем дне и кое-как жили, позволяя иностранцам брать у нас сырые материалы и продавать нам выделанные, то мы навсегда остались бы у них в зависимости и были бы бедными...".

Невольно думается: может, во внимательном прочтении литературного наследия и сокрыт секрет действительно счастливого будущего для России?

Еще одной из первых моделей будущего в отечественной литературе следует считать, очевидно, незаконченный роман князя Владимира Федоровича Одоевского «4338 год» (1835) - самый яркий пример "индустриально-имперской" утопии XIX века. Здесь автор отправляет своего героя в Петербург сорок четвертого века. Интересно отметить закономерность, что утописты того времени чаще всего оперировали именно такими гигантскими промежутками во времени, как одно, два, три тысячелетия. Срок этот не представлялся им огромным, поскольку темпы жизни были так медленны, что интервал в одно-два столетия казался слишком незначительным, чтобы за такой промежуток времени произошли хоть сколько-нибудь серьезные изменения в укладе человеческой жизни вообще и в жизни русского общества в частности. Но чем ближе мы будем подходить к сегодняшнему дню, тем короче будут становиться эти сроки, отодвинутые писателями в будущее.

Как писатель, Одоевский более всего известен своими романтическими повестями, зачастую с мистическим оттенком, и детскими сказками ("Городок в табакерке", например), но появление научно-технической утопии в его творчестве не кажется удивительным. Писатель-просветитель, один из крупнейших русских музыковедов, Одоевский очень высоко оценивал роль науки и техники в совершенствовании человеческого общества. В неопубликованных при его жизни записках к "4338-му году" мы находим такое, например, рассуждение об аэростатах: "...Продолжение условий нынешней жизни зависит от какого-нибудь колеса, над которым теперь трудится какой-нибудь неизвестный механик, - колеса, которое позволит управлять аэростатом. Любопытно знать, когда жизнь человечества будет в пространстве, какую форму получит торговля, браки, границы, домашняя жизнь, законодательство, преследование преступлений и проч. т. п. - словом, все общественное устройство?"

Самим автором были опубликованы лишь отрывки под названием "Петербургские письма". Это послания одного китайского студента, путешествующего по России, своему другу в Пекин. Он делится впечатлениями от нашей страны, какой она будет через 2500 лет. Одоевский рассчитал, что в 4338 году к Земле должна приблизиться или даже столкнуться с Землей комета Вьелы (Биелы - в современном написании). Видимо, поэтому автору захотелось построить драматический сюжет романа на борьбе человечества с приближающимся стихийным бедствием. Впрочем, ученые отнюдь не обескуражены появлением кометы и собираются уничтожить незваную гостью снарядами, как только она окажется в пределах досягаемости. В утопии Одоевского особенно интересны его научно-технические предвидения и предостережения о грозящий Земле проблеме перенаселенности и ограниченности ее природных ресурсов. О его прозорливости сегодня мы можем судить хотя бы по таким словам: "Нашли способ сообщения с Луною; она необитаема и служит только источником снабжения Земли различными житейскими потребностями, чем отвращается гибель, грозящая земле по причине ее огромного народонаселения. Эти экспедиции чрезвычайно опасны, опаснее, чем прежние экспедиции вокруг света; на эти экспедиции единственно употребляется войско..."  Догадайся Одоевский сократить время осуществления своих проектов в 20-25 раз, т. е. до 100-150 лет, он бы во многом попал в самую точку. Однако автор даже посчитал нужным оправдаться перед читателем и заявить, что в его произведении нет ничего такого, чего нельзя было бы вывести естественным образом "…из общих законов развития... Следовательно, не должно слишком упрекать мою фантазию в преувеличении".

По Одоевскому, будущее человечества - это полное овладение силами природы. Мы находим у него такое удивительно современное слово, как "электроход", движущийся по туннелям, проложенным под морями и горными хребтами, вулканы Камчатки служат для обогревания Сибири, Петербург соединился с Москвой и возник мегаполис, чрезвычайно развился воздушный транспорт, в том числе персональный; человечество переделало климат, удивительных успехов достигла медицина, женщины носят платья из "эластического стекла", есть цветная фотография и т. д. Даже появление своих собственных "Записок из будущего" Одоевский постарался объяснить "научным" путем: человеческое сознание способно путешествовать по векам и странам в состоянии модного тогда сомнамбулизма. Есть, конечно, и смешные проекты, вроде домашней газеты, размножаемой фотоспособом, или магнетических ванн. Но в целом видно, что в случае завершения у Одоевского вполне мог бы получиться роман жюль-верновского склада.

Впрочем, как и у других авторов того времени, научный прогресс человечества в романе почти не сопровождается социальными изменениями. Конечно, Одоевский говорит о резком улучшении нравов - отпала даже необходимость в полиции, о повсеместном распространении просвещения, в чем писатель видел главную свою задачу, но выразилось оно, в частности, в том, что и "государь" стал поэтом. Впрочем, будем справедливы, наука у Одоевского захватила важные позиции: ценность людей измеряется их отношением к науке. Молодой человек, чтобы выдвинуться или хотя бы завоевать расположение девушки, должен совершить какое-нибудь научное открытие. В противном случае он считается "недорослем". Создана даже специальная организация из людей науки и искусства для наилучшего функционирования и того и другого. Социального строя, однако, все это не затрагивает. Остались высшие и низшие классы, господа и лакеи, осталось богатство как критерий общественного положения: в мировые судьи, например, избираются люди не только почетнейшие, но и богатейшие. У них есть право и обязанность вмешиваться во все на свете, даже в интимную семейную жизнь.

"4338-м годом" связи Одоевского с фантастикой не ограничиваются. В "Последнем самоубийстве" и "Городе без имени", например, писатель как бы доводит до логического конца неприемлемые для него идеи буржуазных философов - Мальтуса и Бентама. Так, "Город без имени" рисует картину общества, лишенного высоких идеалов. В основу своего существования здесь заложен единственный принцип - принцип пользы, согласно проповеди Иеремии Бентама, которого философы считают гением буржуазной глупости. По его теории, все расценивается только с точки зрения пользы. Оказывается, что ради пользы можно и предавать, и обманывать, и применять силу против менее расторопных соседей. Некоторое время страна Бентамия процветала, но лишь до поры до времени. Поскольку между членами общества не было истинно человеческих, духовных отношений, то оно пришло к неминуемой и страшной катастрофе. Тем самым Одоевский первым, пожалуй, создает в отечественной литературе антиутопический сюжет, представляя конфликт между общечеловеческими, духовными потребностями личности и цинизмом тоталитарного общества, завершившийся крахом.

Обзор фантастической литературы первой половины XIX века можно продолжить упоминанием о небольшой драматической шутке В. А. Соллогуба "Ночь перед свадьбой, или Грузия через 1000 лет". Владимир Соллогуб, имя которого, по свидетельству раскритиковавшего его Добролюбова, упоминалось наряду с именем Гоголя и Лермонтова, прочно забыт к нашему времени, за исключением одной его повести из провинциального быта, - "Тарантас", которая переиздается и до сих пор и в которой, кстати, тоже есть утопический сон. В водевиле Соллогуба, как видно из названия, срок до введения всеобщего просвещения и развитой сети железных дорог снизился всего до тысячи лет. Напившийся на свадьбе жених просыпается в черестысячелетнем Тифлисе. "Со всех сторон... огромные дворцы, колоннады, статуи, памятники, соборы... железная дорога". Это шутка, но все же и в ней прослушиваются отзвуки требований времени. Женщины в новой Грузии имеют равные права с мужчинами, даже полицейский чиновник - женщина (правда потому, что у них это самая легкая должность), купец (это сословие сохранилось) думает только о пользе "покупщиков", а вовсе не о собственной выгоде, широко развита механизация, есть даже личные механические камердинеры, чешущие пятки, извозчики перевозят пассажиров исключительно на воздушных шарах.

§ 3. Модель декабристская (А.Д. Улыбашев)

Литературная обстановка в крепостнической России не способствовала, конечно, публикации прогрессивных социальных мечтаний. Даже если бы подобное произведение и появилось в рукописи, то у него было мало шансов увидеть свет и быть опубликованным. К примеру, достаточно умеренная политическая утопия, принадлежащая перу известного музыкального критика и декабриста А. Д. Улыбышева "Сон" (1819), так и осталась в бумагах декабристов. Это во всех смыслах сочинение декларативное, наиболее отчетливо пропагандирующее взгляды декабристского окружения относительно "самого правильного" пути, по которому России следует двигаться к Абсолютному счастью.

Какое же будущее России виделось декабристам?

"Из всех видов суеверий мне кажется наиболее простительным то, которое берется толковать сны. В них, действительно, есть что-то мистическое, что заставляет нас признать в их фантастических видениях предостережение неба или прообразы нашего будущего", - так начинает свое повествование А. Д. Улыбышев. Как нетрудно заметить, утопические образы будущего русские авторы чаще всего "транслировали" через сновидения героев. Одна из причин существования такой традиции в отечественной утопической литературе заключается в том, что цензура (будь то царская или советская) более чем настороженно относилась к литературным моделям будущего, ведь нередко утопии соприкасались с болезненными социальными проблемами, а выдуманная Россия оказывалась антитезой России реальной. И тогда авторы стали заранее выстраивать себе оправдание для обвинителей-цензоров: это всего лишь сон. Мало ли что может присниться! Современный исследователь утопической мысли В. П. Шестаков выделяет и другую причину распространения "утопических сновидений": "Русский писатель и мыслитель зачастую острее, чем его европейский собрат, ощущал разрыв между идеалом и действительностью. То, что европейскому философу и сочинителю... казалось возможным уже в процессе ближайшего созидания..., для русского утописта представало пронзительной мечтой, осуществимой лишь в очень далеком будущем". А такой разрыв можно было проскочить, не вдаваясь особо в описания путей и методов  его преодоления, лишь заставив героя заснуть. За сны у нас тогда еще не сажали.

Итак, заснув, герой оказывается в Петербурге неопределенного будущего, где, в результате общественного переворота, "происшедшего" около трехсот лет назад, Россия освободилась от гнета самодержавия и крепостничества. В результате она превратилась в страну просвещенную и демократическую, где все имеют право на образование и равны перед законом. Странствуя по будущему Петербургу, альтер-эго писателя демонстрирует читателю "происшедшие" перемены. В помещениях многочисленных казарм, "которыми был переполнен город", разместились общественные школы, библиотеки, академии. Михайловский замок превратился в "Дворец Государственной Думы", а в Аничковом дворце разместился "Русский Пантеон", где собраны статуи великих русских героев и общественных деятелей. Но строительству любого нового общества, как известно, сопутствуют неизменные ритуалы жертвоприношений. В данном случае Улыбышев решил пожертвовать Александро-Невской лаврой, которую россияне будущего попросту разрушили - как символ неприемлемого им религиозного фанатизма, воздвигнув на монастырских руинах триумфальную арку. Столетие спустя большевики реализовали-таки мечту писателя-декабриста, правда не в Петербурге, а в Москве, и вместо триумфальной арки соорудили бассейн. Это тот редкий случай, когда они сказку и в самом деле сделали былью.

Вполне закономерно, что новая Россия сменила и государственную символику: место двуглавого орла на российском флаге занял феникс - символ "свободы и истинной веры" (не понятно, правда, что это за вера). Но вот штрих, который не может не насторожить: показав перспективы благостной жизни, автор мимоходом упоминает о пятидесятимиллионной армии, которую утопическое государство содержит якобы "для внутреннего спокойствия"... Мгновенно возникает ассоциация с "военными поселениями". Что же получается, даже свободолюбивые декабристы в глубине души сомневались, что Россия может оставаться великой, не будучи "полицейским" государством?

Декабристские утопии расчистили дорогу утопиям социалистическим. Хрестоматийный пример последней - "Четвертый сон Веры Павловны" Н. Г. Чернышевского, который, собственно, и является первым в русской литературе образцом социалистической утопии.

§ 4. Спор о будущем во второй половине ХIХ века

Литературная утопия второй половины XIX века тесно связана с распространившимися в этот период в Западной Европе и России социалистическими учениями. Жанр развивался в годы напряженнейшей обстановки в России. Пора­жение в Крымской войне стимулировало глубокий кризис в обществе. Война показала отсталость и бессилие крепостнического строя, неэффективность социальной и экономической систем. В стране ширились крестьянские волнения, усугубляемые проведением комплекса реформ и государственных преобразований. Росли студенческие беспорядки, расширялась сеть тайных революцион­ных кружков и групп, по рукам ходили «подстрекательские» листовки и воззвания.

Идеи утопического социализма нашли яркое воплощение в романе Н. Г. Чернышевского «Что делать?». До "Четвертого сна Веры Павловны"  коммунистических утопий в русской литературе не было. Но Чернышевский, в отличие, например, от Мора, не просто создает картины идеального будущего, противопоставляя его настоящему, несовершенному. Он включает утопию в роман о современности, наделяя героев, живущих в 60 – е годы XIX столетия, чертами людей завтрашнего дня. Утверждая, что будущее светло и прекрасно, автор призывает читателей: «Стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее все, что можете перенести».

Однако утопия Чернышевского обладает еще одной особенностью, которая делает ее уникальной, первой в мире. Либеральные классические утопии Запада подробно излагали экономический и социальный строй идеальных обществ, их государственный механизм, нравственные устои, развитие культуры и цивилизации, даже быт, даже устройство семьи. Но ни в одной из них из них не выдвигался во главу угла расцвет личности, полное раскрепощение всех человеческих чувств и, в первую очередь, самого человеческого и самого прекрасного - любви. Поэтому не будем слишком требовательны к автору, что он далеко не всесторонне показал нам царство будущего. Не описана, например, интеллектуальная жизнь обитателей этих дворцов. Странно полагать, что такой выдающийся мыслитель, как Чернышевский, считал, будто основной заботой людей будущего станет физическая работа на полях и танцы по вечерам. Писатель, прежде всего, ставил себе другую задачу, и его "Сон" стал прообразом художественной фантастики, рассказом о людях и их чувствах, а не о машинах и их свойствах. В нем есть указание на тот экономический строй, посредством которого можно переродить этот мир и создать новую жизнь, достойную человека. В нем показан тот идеал общества, за который следует бороться,— это нарисованные рукой провидца вдохновенные картины будущего, где описаны громадные здания среди  нив и лугов, обильные нивы и богатые сады, дворец из чугуна и стекла и поющие в поле люди.

Но социализм Н. Г. Чернышевского является также утопическим, и мы ясно видим и недостатки его проекта. В частности, вряд ли мы сейчас придем в восторг от гигантских дворцов-фаланстеров, где совместно живут, работают, обедают, развлекаются тысячи человек. Правда, надо отдать должное автору, все это ни в коей мере не обязательно для членов того общества. Каждый свободен в выборе места, где ему жить, обедать с кем угодно и проводить досуг, как ему заблагорассудится. Конечно, представить себе коммунистическое общество в деталях задача труднейшая, сам Чернышевский оговаривался: "...Теперь никто не в силах отчетливым образом описать для других или хотя бы представить самому себе иное общественное устройство, которое имело бы своим основанием идеал более высокий".

Противоположной по своему отношению к будущему, «странной и поразительной», по отзыву И. С. Тургенева, является книга о фантастическом городе Глупове. Это произведение Салтыков-Щедрин посвятил широкому критическому осмыслению судеб исторического прошлого деспотической власти и темного обездоленного народа России.

Первые главы «История одного города» появились в январской книжке «Отечественных записок» за 1869 год. «Опись градоначальников» представляет собой краткие биографические справки с описанием «подвигов» двадцати двух правителей города Глупова. В России к тысяча восемьсот семидесятому году сменилось как раз такое же число царей. Тургенев, высоко оценивший это произведение, писал: «Это в сущности сатирическая история русского общества во второй половине прошлого и начале нынешнего столетия».

Модель будущего такого общества представлена писателем в виде идиотских задумок Угрюм-Бурчеева, очередного правителя Глупова, по обустройству поселений и человеческого бытия.  «Дети, которые при рождении оказываются необе­щающими быть твердыми в бедствиях, умерщвляются; люди край­не престарелые и негодные для работ тоже могут быть умерщвляе­мы, но только в таком случае, если, по соображениям околоточных надзирателей, в общей экономии наличных сил города чувствуется излишек… Школ нет, и гра­мотности не полагается; наука числ преподается по пальцам… Всякий дом есть не что иное, как поселенная единица, имею­щая своего командира и своего шпиона… Работы произво­дятся по команде… Землю пашут, стараясь выводить сохами вензеля, изображающие начальные буквы имен тех истори­ческих деятелей, которые наиболее прославились неуклонностию. Около каждого рабочего взвода мерным шагом ходит солдат с ру­жьем и через каждые пять минут стреляет в солнце… Ни бога, ни идолов — ничего... В этом фантастическом мире нет ни страстей, ни увлечений, ни привязанностей. Все живут каждую минуту вместе, и всякий чувствует себя одиноким… Страшная масса исполнительности, действующая как один человек, поражала во­ображение».

Угрюм-Бурчеев ужасен, так как соединил ограниченность, почти сходную с идиотством, и непреклонность. Он воображает себе марш выстриженных, в од­нообразных одеждах людей-теней, которые все идут однообразным шагом с одинаковыми физиономиями. Правильность построений - вот его цель. Разум же для него - враг. Описываемый пейзаж представлен, как пустыня (для иди­ота пустыня — идеал человеческого общежития), посреди которой ост­рог, сверху вместо неба нависла серая солдат­ская шинель. Военизированное поселение, в котором всё регламентировано. Единообразие во всём: одежде, за­нятиях, работе.  Процветают репрессии, шпионство. Любые «неправильности» устраняются немедленно.

Сатира этого произведения настолько глубока и остроумна, что и сейчас, я думаю, воспринимается чем - то злободневным. Поэтому, я считаю, что Салтыков-Щедрин в образе Непреклонска показал сатирическую модель общества будущего. И основной целью его произведения, по моему мнению, является не только обличение исторического прошлого и современного ему  государственного строя. Главным является предвидение гибельности проецирования вымышленного мира, основанного лишь на мечте о целесообразности и правильности, в реальность жизни, показ бесчеловечности попыток «железной рукой загнать человечество к счастью». Показ всей неприглядности и античеловечности  такого общества.

Наиболее полно и разносторонне ужас надвигающейся революции и возможных последствий отражен в романе Ф.М. Достоевского «Бесы» (1871). Он с гениальной прозорливостью почуял идейные основы и характер грядущей революции. «Бесы» — роман, написанный не о настоящем, а о грядущем. И в "Бесах", и в других произведениях Достоевский проник в самую суть бесовщины - нигилизма; по собственному опыту он знал, насколько это может оказаться привлекательным для российского общества. B русской действительности 60-x и 70-x годов IX века не было еще ни Ставрогина, ни Кириллова, ни Шатова, ни Bepxoвeнcкoгo, ни Шигалeвa. Эти люди появились у нас позже, уже в XX веке. Достоевский весь обращен к будущему, которое должно произойти от зарождавшегося тогда революционного движения. Он мастерски изобличает ложь и неправду того духа, который действует в революции. Этот роковой процесс утери свободы в революции и перерождения ее в неслыханное рабство,  пророчески предсказан Достоевским, и он гениально раскрывает его во всех его аспектах. В «Братьях Карамазовых» идеи социализма представлены у Достоевского словами Великого Инквизитора: «Bce будут счастливы, все миллионы людей». «Мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь, как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны». «Мы дадим им счастье слабосильных существ, какими они и созданы». Именно из любви к свободе личности он восстает против революции, изобличает ее первоосновы, которые должны вести к рабству. Достоевский вскрывает обманный характер «революции», поскольку она никогда не достигает того, чем прельщает народ.

Сейчас, в XXI веке, представляемое в мечтах писателей будущее стало уже прошлым, пройдя весь трагический путь построения справедливого общества свободных и счастливых людей. Общество, словно в подтверждение предупреждающих слов Достоевского, не заметило, как человеческая жизнь, в ходе происходящих перемен, перестала быть в нем ценностью. Революция прошла путь насилия и уничтожения, в том числе и тех, кто мечтал о ней, подготавливал ее приход, отдавал за нее жизнь. Может быть, это все и предвидел Чернышевский, когда писал о предстоящей трагической судьбе его "новых людей": "...еще немного лет, быть может и не лет, а месяцев, и станут их проклинать, и они будут согнаны со сцены, ошиканные, срамимые". Реальность оказалась сильнее мечты об идеальном устройстве общества. Результатом революции стало установление еще более циничной и беспощадной тоталитарной государственной системы в России.

Но все же утопия, как  мечта о прекрасном будущем, возрождается на каждом новом витке развития общества в его новых моделях развития. И происходит это, как правило, в периоды наибольшего ожидания перемен, когда появляются надежды на справедливое будущее для личности, ее инициативы, разума, свободы.

ГЛАВА 2. Модели  будущего  в  русских

утопиях начала хх века

Предреволюционные годы были временем поиска дальнейших путей развития для России, консолидации не только прогрессивных, но и реакционных сил. Дать общую характеристику фантастике социального прогнозирования этого периода довольно трудно, впрочем, как и всей литературе того периода. Как известно, "в те годы дальние, глухие" общественная жизнь была весьма сложной, противоречивой, трудной; в литературе возникало множество направлений, чаще всего весьма кратковременных, но очень громко заявлявших о себе.

Шатания, свидетельствующие о приближении революционной грозы, активизировали, конечно, и такую часть литературы, как социальная фантастика. Начиная с 90-х годов XIX века, количество фантастических книг, в которых авторы описывали свое видение будущего, начинает быстро увеличиваться. Этому способствовали и другие факторы, в частности, крупные научные открытия, которые стали привлекать все большее общественное внимание, а также чисто литературные влияния, особенно Жюля Верна, а несколько позже и Герберта Уэллса.

В начале XХ столетия Россия оказалась втянутой в очередную войну. Терявшая опоры монархия, словно повисла в воздухе, и было уже ясно, что  ждать естественного хода развития событий уже нельзя. Большинство авторов, подвизавшихся в то время на ниве фантастики, пыталось соединить научно-технические и социальные прогнозы. Совсем другое дело - что за социальные прогнозы это были. Назревающий кризис монаршей власти разбудил ностальгию по забытым традициям, густо замешанным на шовинистических идеях.  Например, один из вариантов предлагали так называемые «новые славянофилы». Ученики и соратники Победоносцева, Розанова, Константина Леонтьева, которым даже вероискания Толстого и Достоевского представлялись чрезмерно прогрессивными, они на разные лады защищали, в сущности, все ту же знаменитую уваровскую формулу, выдвинутую еще в царствование Николая I: "Православие, самодержавие, народность". И жанр утопии был активно использован ими для этого. Но стоит ли вообще сейчас вспоминать о таких книгах? Думаю, что стоит, хотя бы потому, что они имеют прямое отношение к истории русской мысли, отражая идеалы тех классов и групп, которые существовали в преддверии близящейся революции и которые сейчас почти неизвестны. Из того же Красницкого, например, можно узнать, какое будущее и какие модели эволюции общества готовили бы нам господа монархисты и панслависты.

Попробуем разбить исследуемые произведения на несколько условных групп.

§ 1. Модель панславистская (А. И. Красницкий)

Александр Иванович Красницкий (1886—1917) был известен как автор фантастических и приключенческих повестей и рас­сказов. Повесть "Змея в кольце" выдержала до революции несколько изданий.                                   

 В 1900 году он опубликовал утопию "За приподнятою заве­сой" с подзаголовком «Фантастическая повесть о делах будущего». Что же увидел ее автор А. Красницкий, заглянув за эту завесу в конец столетия? Он увидел там многое, но это многое весьма мало отличалось от того, что окружало автора в конце XIX века...

Действие повести происходит в России в конце XX столетия. Благодаря реформам, предпринятым монархом и правительством в политической и культурной сферах, Россия заняла подобающее ей место среди ведущих держав Европы. Экономическое положение слоев русского общества (неизвестно почему) настолько улучшилось, что "вместе с этим порядком поредела масса пролетариата; капитал жил в полном согласии и дружбе с трудом; рабочий вопрос более не принимал острой формы; стачки и забастовки отошли в область преданий..." Подлинные сыны России ходят только в кафтанах, рубахах навыпуск и шароварах, заправленных в сапоги. А вот и кредо этих витязей: "Братство, равенство, свобода - непроходимые глупости, погремушки, которыми утешаются ползунки-дети и выжившие из ума старики". Так прямо и сказано. Крестьянство приобщилось к передовым формам образования и высокопроизводительному труду на земле. Выросли самосознание и воля русского народа, "...каждый знал свои права и обязанности, каждый уважал в другом самого себя".           

Воссоздав общую картину социально-экономического и куль­турного развития России, Красницкий сосредоточил внимание на размышлениях, высказываниях и поступках трех главных дейст­вующих лиц повести — купца Иванова, князя Петра Андреевича Кабанова-Переяславского и митрополита Филарета. Они не толь­ко мечтают о "славянском братстве", "славянской солидарности", но и активно участвуют в политико-дипломатической деятельности по объединению всех славянских государств под эгидой России. Истинный хозяин России не монарх, а самый богатый человек на свете: этакий русский Крез - Иван Иванович Иванов. Иванов, обладающий колоссальным состоянием, отдает все средства на строительство кораблей, благодаря которым Россия одерживает победу над альянсом Англия-Австрия, противником объединения славян. Князь Кабанов-Переяславский становится министром ино­странных дел и нейтрализует интриги английского правительства. Русские войска занимают Константинополь, тем самым Рос­сия расширяет сферы своего влияния. Митрополит Филарет ведет торжественные службы во благо России и славянства, скрепляет православной верой помыслы людей.В результате подвижнической деятельности главных героев России удалось объединить славянские народы в Великий Все­славянский союз. Он стал гарантией мира и процветания  для  всех жителей Европы.                                     

  Панславистский проект Красницкого представляет собой примитивную модель действительности с условным сюжетом и неизменными, статичными характерами героев. Несмотря на то, что автор наделяет каждого из действующих лиц индивидуальной биографией, они остаются преувеличенно идеализированными, представляющими мысли автора о тех общественных силах и деятелях, которые способны осуществить его мечты.

В лице князя Кабанова-Переяславского представлена сильная власть, "которая управляет государством-кораблем, являясь в нем и высшим кормчим, и гребцами, и матросами". Купец Иванов, выходец из крестьян, олицетворяет силу и мощь народного мнения. Митрополит Филарет — православную веру и совесть русского человека. В соответствии с концепцией Красницкого, это "три великие силы, на которых, как мир по древнему сказанию, на трех китах, держится незыблемо и проч­но Святая Русь". Триада Красницкого воспроизводит уваровскую формулу: «самодержавие—православие—народность». Размышляют они примерно в таком духе: "Братство, равенство, свобода" - непроходимые глупости, погремушки, которыми утешаются ползунки-дети и выжившие из ума старики".

Отличительной чертой реакционной утопии является, разумеется, отношение к нацменьшинствам. Главное, считает Иванов, чтобы на предприятиях работали (от управителей до чернорабочих) люди "исключительно чисто русского или, в крайнем случае, чисто славянского происхождения". В "идеальной" России, считает Красницкий, чем меньше национальных меньшинств - тем лучше: "Эти народцы вымирают не потому, что их вымаривают, - подчеркнул князь последнее слово, - а потому, что вымирание совершается естественным путем...".

По некоторым формальным признакам утопия Красницкого отходит от канонов жанра. Создавая модель буду­щего, автор не ставит перед собой цель — дать полный  свод  законов и предписаний, по которым живет созданное его воображением общество, не регламентирует нормами и запретами жизнь граждан XX века. Его интересует, в основном, геополитическоё положение России и близких ей славянских народов. Удивительно, но в этом  произведении, принадлежащем к жанру фантастики, речь о научно-техническом прогрессе вообще не идет. По Красницкому, наивысшее достижение техники конца XX века - три летательных аппарата, этакие цилиндры с крыльями. Увидя их, русское православное воинство испуганно крестится: "С нами крестная сила! Да что же это такое?"

§ 2. Модель славянофильская (С.Ф.Шарапов)

В 1902 году вышел беллетризованный трактат С. Ф. Шарапова (1855—1911) "Через полвека", названный им фантастическим, социально-политическим романом.

Автор переносит действие из настоящего в будущее. Герой-повествователь помимо своей воли оказался погруженным в ана­биоз неким доктором Блэком, проспал 51 год и случайно "оч­нулся" 7 октября 1951 года. Путешествие во времени - всего лишь прием, условное допущение, дань традициям жанра. 0б этом автор заявил в предисловии, сославшись на опыт Беллами, Жюль Верна и Фламмариона. Задача, которую ставил перед собой Шарапов, заключалась не в попытке предугадать черты будущего, а в том, чтобы изложить социально-общественную программу, способную приблизить желаемое идеальное будущее. Эта программа, как и у Красницкого, связана с идеями славянофилов: "Прошу читателя не думать, что я пытаюсь предсказать что-либо. Отнюдь нет. Я очень хорошо знаю, что ничего подобного не  будет. Я хотел только показать, что могло бы быть, если бы  славянофильские воззрения стали руководящими в обществе и правящих сферах".

Описывая идеальную Россию 1951 года, Шарапов пытается охватить все стороны ее социально-экономического и общест­венно-культурного развития. Шарапов видит залог процветания России в "воскрешении органической жизни на месте мертвого бюрократического меха­низма". Есть, конечно, и государь император, и дворянство. Благоденствие и органичность общественной жизни он свя­зывает с возрождением церковно-приходской общины. Она яв­ляется "первоэлементом" всей политической пирамиды. Именно в одну из таких общин и попадает после "пробуждения" герой-повествователь. Автор с упоением описывает домостроевскую мораль, которая наконец-то восторжествовала в России хотя бы под его пером. Он становится свидетелем обсуждения важных экономичес­ких и политических вопросов на приходском собрании; с удовлетворением отмечает, что священнослужителей избирают сами прихожане, причем право быть избранными имеют пред­ставители всех сословий. Он с удивлением узнает, что упразднены все чины, ранги и привилегии, а каждый, кто занимает должность в приходе, обязан быть "самостоятельным и полез­ным членом общества".

Вся жизнь общины подчинена годовому циклу религиозных обрядов и праздников и способствует самовоспитанию каждого человека, готовит его к общественной и частной жизни. В уто­пии Шарапова представлена  противоречивая идея о гармоничном сочетании самодержавия и общинного самоуправления. При этом приоритет отдается самодержавной власти: она "господст­вует над властью общественной, контролирует ее и правит ею".

В утопической России Шарапова культивируется своеобразная система обучения и воспитания граждан. Гимназии, институты, университеты упразднены. Первоначальное образование дается  дома, а те, кто желает учиться, посещают приходские курсы. Отменены дипломы, но любой 'человек, выдержав экзамены, может стать врачом, учителем, юристом. Главная цель обучения — подготовить человека к выполнению гражданских и семейных обязанностей.

Удивляет отрицание автором любого изменения и любого прогресса. Авторской волей он ликвидировал не только автомобили, заменив их снова лошадьми, но даже и велосипеды, так как они увеличивали число нервных расстройств и даже было обнаружено "некоторое как бы одичание среди пользовавшихся ими". Вспоминается чеховский Беликов, который тоже шарахался от велосипедов. Таковы мечты ретрограда, совершенно не признававшего надвигающихся перемен.

§ 3.  Модель «Естественный человек» (К. С. Мережковский)

 В начале века были изданы произведения, авторы которых связывали утопический идеал с решением проблемы "человек — природа — цивилизация".

     Константин Сергеевич Мережковский (брат знаменитого философа, поэта, прозаика, драматурга, теоретика символизма  Д.С. Мережковского) опубликовал в 1903 году в Берлине сочинение  "Рай земной, или Сон в зимнюю ночь. Сказка-утопия. XXVII век". Герой сказки-утопии попадает на один из островов Тихого океана. Он знакомится с колонией людей, которые отказались от  всех благ цивилизации  и  живут счастливой  и  безмятежной  жизнью на  лоне дикой природы. Автор представил вариант традиционной утопии "естественного человека", наиболее полно обоснованной в произведениях Ж.-Ж. Руссо.

Познакомившись с жизнью общины, герой-путешественник узнает, что основную часть ее населения составляют так называемые "люди-дети". Их поведением руководит каста "покровите­лей", которая взяла на себя обязанность "тщательно оберегать жизнь людей-детей, думать за них, устранять всё, что может угрожать их счастью, дабы они сами могли жить весело и беззаботно".  Люди-дети выведены покровителями путем селекции опреде­ленных психологических качеств. Создателями новой породы за основу типа поведения брались такие свойства ребен­ка, как стремление к простоте, способность быть постоянно счастливым. Эти качества закреплялись, культивировались и переносились на всю жизнь человека. Жизнь представителей "нового человечества" предельно упрощена. Они обладают узким кругом потребностей и желаний. Всё их существование само­достаточно и связано с природным окружением: "Они счастливы своим бытием, их радует солнце, море, зелень. Они любят гулять, купаться, собирать цветы, главное же их занятие — игры. С утра и до вечера они только и делают, что играют и веселятся". Счастье неведения, довольство дикарей принимается покровителями за идеал существования. Люди-дети избавлены от физи­ческого труда, но они не знают и труда умственного, наслаждения искусством и литературой. В колонии отказ от прогресса воз­веден в незыблемый принцип существования, так как, по мнению покровителей, "приходится выбирать между счастьем без прогресса и прогрессом без счастья. Оба они несовместимы, и потому прогресс совсем не нужен". Покровители называют людей-детей друзьями, однако, они лишают их права заводить семьи; тех, кто проявляет умственные способности и интерес к наукам, они стерилизуют и ссылают на необитаемый остров.

Модель "земного рая", созданная Мережковским, несет на себе печать жесткого экспериментаторства и насилия над при­родой человека. Она состоит из конгломерата причудливых, противоречивых и реакционных идей. В предисловии к "Раю земному" Мережковский сообщает, что концепция сказки-утопии и идея руководства человечеством со стороны избранных возникла у него под влиянием "поэмы" Ивана Карамазова из романа Достоевского.    Мережковский ци­тирует слова Великого Инквизитора о том, что люди с радостью откажутся от свободы и вверят свою судьбу "благодетелям", которые "дадут им хлебы", успокоят их совесть и устроят "им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невин­ными плясками".                             

"Тихое детское счастье" под присмотром избранных, куплен­ное ценой отказа от свободного выбора, которое было неприем­лемо для Достоевского, явилось образцом для фантастического проекта Мережковского.

§ 4. Модель просветительская (Н. Ф. Олигер)

В отличие от Мережковского Николай Фридрихович Олигер (1882—1919) видел залог успешного развития общества в гар­моничном сочетании научно-технических достижений с естест­венно-природными устремлениями человечества. Олигер был известен в 1910-х годах как автор ряда рассказов и повестей о жизни и быте русской интеллигенции на переломе эпох, как писатель демократического направления, хотя и с крупными противоречиями в мировоззрении. В 1912 году вышло четырехтомное собрание его произведений.

 В «Празднике Весны» (1910) действие перенесено в неопределенное будущее. Заслуживает внимания попытка в творчестве Олигера создать утопию чисто художественными средствами без экскурсантов и экскурсоводов, без статистических и пространных экономических выкладок. Вместо этого Олигер дает групповой портрет гармоничного общества, точнее, не всего общества, действие происходит только в среде скульпторов, живописцев, поэтов - творческой интеллигенции. Конечно, это особая группа, и по ее изображению трудно судить о том, что представляет общество в целом. Автор иногда упоминает, что на Земле есть и заводы, и рабочие, и ученые. Но он их почти не изображает

Главные события романа — открытие храма Весны и празд­нование дня любви, красоты, возрождения, открытие маяка на севере, деятельность научной лаборатории.

Идеальные герои Олигера — художник Коро, скульптор Акро, писатель Кредо, исследователь Павел, строитель Вилан — прежде всего гуманисты, провозгласившие приоритет творческих начал над законами обыденного существования. Каждый из них получил возможность развивать свой внутренний потенциал,  следовать велениям разума, интуиции и фантазии. Автору удалось показать некоторое психологическое отличие людей того общества от нынешних, что, между прочим, не такая уж легкая задача. Другое дело - понравится ли нам их мораль. Они настолько свободны в проявлении своей воли, что когда один из них пожелал умереть в день Праздника Весны, то, хотя его и пытались отговорить, но никто не усомнился в законности этого решения. Или, например, их исключительное прямодушие. Они ничего не скрывают друг от друга. Так, скульптор Коро говорит любящей его Формике, что настал час его любви к другой женщине. И этой откровенностью они часто ранят друг друга сильнее, чем мы своей недоговоренностью или притворством.

В статуе "Весны", созданной Коро и ставшей украшением храма, подчеркнуты психологический динамизм и пафос жизнелюбия: "Весна стояла на своем камне, нагая и прекрасная, дышала жизнью, которая вечно творит и жаждет творения и, бод­рая, почти изнемогает от избытка своей силы. Мрамор казался теплым. И девственная грудь как будто поднималась и опускалась под бременем любви глубокими волнующими вздохами".

Герои Олигера, участвуя в создании полотен, статуй, общест­венных зданий, технических сооружений, приходят к понима­нию единства добра и красоты, реального и идеального, природ­ного и духовного, внешнего и внутреннего. Они далеки от какого-либо натурализма и стремятся передать цвет, свет, движение, экспрессию во всем их художественном разнообразии. Это и составляет основу их эстетического мировидения. Человек — природа — общество рассматриваются писателем как единство, развивающееся на основе закона связи всех его  составляющих.

      В просветительской утопии Олигера была сделана попытка воплотить принцип гармонии между цивилизацией и природой, разумом и чувствами человека. Попытка неудачная — в силу ограниченных художественных возможностей самого автора.

§ 5. Модель научно-техническая (А.А. Богданов)

Александр Александрович Богданов (Малиновский) (1873— 1928) — философ, экономист, врач, один из крупнейших деяте­лей революционного движения в России — в 1908 году написал фантастический роман "Красная звезда". По своей форме "Красная Звезда", вероятно, последняя классическая утопия мировой литературы. Роман построен по принципу мысленного эксперимента и является утопией, синтезиро­вавшей социальное и научно-техническое прогнозирование.

Описание перелета на Марс, достижений марсианской цивилизации является теми сюжетными ходами, которые связывают "Красную звезду" с произведениями Жюля Верна, Герберта Уэллса, Курда Лассвица. В отличие от своих предшественников Богданов использовал научно-фантастические элементы как средство для описания будущего общества.

Марсианский мир у Богданова — это не только мир победившей социалистической революции и общественной гармонии, но и универсальных научно-технических открытий. Автора, как и во всякой утопии, волнуют главным образом социально-философские проблемы, поэтому он почти не теряет времени на психологические изыскания, пейзажные зарисовки и прочие беллетристические тонкости. Ему гораздо важнее показать структуру тамошнего общества и марсианскую технику, потому его герой, как и положено во всех классических утопиях, превращается в экскурсанта, которого водят, которому показывают и объясняют. Автор по­дробно описывает достижения марсиан: использование энергии ядерного распада для межпланетных перелетов; автоматизация производства и научная организация труда; применение стерео­скопических эффектов в кинематографе и создание телевидения; омоложение организма и продление жизни, разработка прин­ципов кибернетики и многое другое.

Социальные преобразования на Марсе дались трудящимся с большей легкостью, чем их земным собратьям. Благодаря природным условиям, отсутствию крупных естественных преград все народы Марса были испокон веков гораздо теснее связаны друг с другом, чем на Земле. У них и язык один, что опять-таки облегчало сплочение масс. (Невольно вспоминается ЭОЯ - Эра Общего Языка из романов И. Ефремова, которая, по мнению автора, наступит на Земле еще очень-очень нескоро.) Конечно, капиталистическое расслоение происходило и на Марсе, но оно закончилось быстро, так как укрупнение участков было необходимостью: мелкие владельцы не могли противостоять суровой марсианской природе. Рабочим удалось национализировать "землю" и взять власть в свои руки, не прибегая к кровопролитным войнам. Описывая такой спокойный путь общественного развития, как некую историческую данность, А. Богданов все время противопоставляет ему Землю, вовсе не собираясь выставлять этот путь в качестве образца. Теперь на Марсе труд стал активной потребностью каждого, он доставляет творческую радость, рабочий день длится полтора- два с половиной часа, хотя желающие и увлеченные своим делом зачастую засиживаются долго. Люди часто меняют работу, чтобы испытать ее многообразие. Как же в этих условиях обеспечивается экономическая устойчивость? По плану, который выдают вычислительные машины. Вычислительные машины в 1908 году! Это первое, скорее всего, в мировой литературе предвидение века кибернетики - "изобретение" устройства, которое мгновенно перерабатывает огромное количество непрерывно поступающей информации и так же непрерывно выдает сведения, скажем, об избытке или недостатке рабочей силы в тех или иных отраслях промышленности.

 Какое бы то ни было насилие вообще исключено из жизни марсианского общества, оно допускается лишь при воспитании детей, если у них неожиданно проявятся атавистические инстинкты, и с душевнобольными. Юное поколение воспитывается не в семье, а в "домах детей", где ему преподносится широкая образовательная программа, начинающаяся не с книг, а с изучения самой жизни. Зато потом, когда молодые люди переходят к теории, она дается им без скидок, всерьез, с философской глубиной. Например, учебник по истории начинается с космологического обзора мира, с образования планет из туманностей и возникновения органических соединений.

 Марсианская утопия Богданова, вся социальная жизнь и отно­шения строятся в соответствии с принципами научно-организо­ванного общества. Они предполагают высокую степень самоорга­низации и стремление индивидов к слиянию в единый творчес­кий коллектив. В этих принципах нашли отражения контуры и наброски тектологии, т. е. всеобщей организационной науки, основы которой Богданов разработал в 1913—1922 годах. Подобно тому, как в мире природы происходит объединение элементов в системы, в мире общественном должно происходить объединение личностей в высокоорганизованный коллектив.

Но в стремлении подчинить жизнь человека  идеально органи­зованному коллективу герои Богданова лишают его права до­рожить собственным "я", сохранять память о предшествующих поколениях. В структуре мира, созданного Богдановым, культ коллектив­ного обедняет внутреннюю жизнь личности, упрощает ее психические реакции и ощущения. Марсианам кажется, что они избавились от балласта условностей, излишней эмоциональности в отношениях между людьми. Общение марсиан носит слишком рациональный характер и зачастую преследует утилитарно-прагматические цели. Герой-повествователь с удивлением отмечает, что жители "красной планеты" "никогда не здоровались, не прощались, не затягивали разговора из вежливости, если прямая цель  была исчерпана".  Атмосфера, в которой живут герои романа, стерильна. Им не хватает эмоций, страстей, ярких впечатлений. Только в такой обстановке и мог родиться чудовищный проект математика Стэрни, внесшего предложение поголовно уничтожить все человечество для блага ушедших вперед в своей эволюции марсиан, которым Земля подходит для колонизации больше, чем Венера. Математик, конечно, гуманист, он намерен провести это мероприятие незаметно и безболезненно. Правда, Стэрни получает жестокий отпор от марсиан, для которых неповторимость любых форм жизни священна, но, тем не менее, из песни слова не выкинешь: такое предложение было произнесено,  обсуждено, и никто не судил математика и не упрятал его в психиатрическую лечебницу. Суд, или, вернее, самосуд устраивает над ним человек с Земли, не сумевший совладать с собой.

На молодую бурлящую Землю наиболее мыслящие марсиане смотрят с некоторой завистью. Да, Земля еще не доросла до марсианской техники и до совершенного общественного строя. Но как стремительно она развивается! То, на что марсианам понадобилось сотни лет, Земля прошла за десятки, и темпы все время увеличиваются. Разглядывая в музее скульптуру прекрасного юноши, марсианская поэтесса Энно восклицает: "Это вы, это ваш мир. Это будет чудный мир, но он еще в детстве; и посмотрите, какие смутные грезы, какие тревожные образы волнуют его сознание... Он в полусне, но он проснется, я чувствую это, я глубоко верю в это!" Это словами Энно говорит автор. Подлинная Красная Звезда для него - не столько дряхлеющий Марс, сколько юная революционная Земля.

Через несколько лет А. Богданов написал "Инженера Мэнни", тоже марсианскую утопию. Это, как бы предыстория «Красной Звезды», описывает общество на Марсе, когда там была еще классовая структура. В романе описывается строительство гигантского канала и зарождение рабочего движения.

Образ великого строителя каналов Мэнни, безжалостного эксплуататора, который бросил в болота на погибель десятки тысяч рабочих, явно героизирован. Все же нельзя не отметить, что такой же героической фигурой предстает и вождь рабочих Нэтти, хотя в его борьбе за освобождение труда есть примиренческие тенденции; Нэтти старается до последней возможности сотрудничать с правительством. Художественно самое сильное место в книге - это, может быть, излагаемая Нэтти теория вампиров - емкий сатирический образ отступников и перерожденцев. Каждый человек, говорит Нэтти, живет за счет труда других людей, своим существованием он что-то отнимает у жизни, но пока он дает ей больше того, что берет, он увеличивает сумму жизни, он в ней плюс, положительная величина. Но бывает так, что он начинает брать у жизни больше, чем давать ей. И тогда он становится вампиром - живым мертвецом, который пьет соки жизни, и он особенно опасен, если при жизни был сильной личностью.

Философские взгляды Богданова, считавшего, что для создания социализма требуется определенный уровень развития общества, хотя и были сформулированы еще до появления "Красной Звезды", но не нашли в ней отражения. Зато "Инженер Мэнни" пронизан настроениями, которые владели автором, занятым созданием теории "всеобщей организационной науки", под которой он понимал науку о построении социалистического общества. Этой наукой, по его мнению, должен овладеть пролетариат до того, как он попытается взять власть в свои руки. Такая программа отодвигала проведение социалистической революции в неопределенное будущее. Автор словно пытался предостеречь от чрезмерного ускорения близящихся революционных перемен. Возражая на подобные взгляды, Ленин позднее писал: "Если для создания социализма требуется определенный уровень культуры (хотя никто не может сказать, каков именно этот определенный "уровень культуры"...), то почему нам нельзя начать сначала с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня, а потом уже, на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя, двинуться догонять другие народы". Каким образом большевики пытались догнать и перегнать, мы сейчас знаем.

В стремлении создать "лучший из миров" авторы утопических произведений опирались на различные теории и концепции мира и человека, которые, однако, не выдержали испытания временем.                

§ 6. Модель антиутопическая

В 1907 году вышла книга Брюсова "Земная ось", первый прозаический сборник тогда уже известного поэта. Среди прочего здесь напечатаны два-три фантастических рассказа и драматические сцены "Земля".

В фантастических "сценах будущих времен" изображены последние дни последних людей на Земле. Человечество свершило свой долг перед вселенной, оно овладело Землей, познало ее тайны, утвердило связь человека с его планетой. Мощная техника подчинила стихийные силы земной "природы, и они стали безропотно, безотказно служить людям. Но, однако, после того, как была пройдена некая наивысшая точка в развитии земной цивилизации, когда человечество достигло предела своего могущества и власти и не осталось больше для него на Земле нерешенных задач, недостижимых целей, жизнь человечества стала медленно клониться к упадку. И вот уже исчерпаны резервы человеческого духа, один за другим пересыхают бассейны с водой под крышами Города, гаснет искусственный свет в, огромных залах и они погружаются во мрак, иссякают источники, некогда питавшие творческую активность человечества, его волю к жизни, его созидательные силы. Человечество выродилось, оно живет в роскошных, но неуютных подземельях с иссякающей водой, отгороженное от солнца, от голубого неба. Группа взбунтовавшейся молодежи решает привести в действие давно не работавшие механизмы и открыть крыши подземелий. Они рвутся к солнцу, не зная, что земля лишилась воздуха, что они идут навстречу смерти. Брюсов со свойственным ему максимализмом задумал изобразить самый последний акт мировой трагедии. Гибнут люди необычайно величественно и красиво. Их окружает пышный жреческий антураж, храмы, символы, секты... Даже в сценах разврата есть что-то от апофеоза.

Такая пессимистическая трактовка будущего Земли основывалась у Брюсова, помимо всего прочего, на представлении о кругообразном замкнутом движении истории, о невозможности для человечества превзойти предел, раз и навсегда указанный ему природой. Основная идея "Земли"- хотя и романтический, но безнадежный, и даже не безнадежный, в бессмысленный порыв к свободе. Брюсов стоял на других, достаточно левых, часто даже "левацких" позициях. В то время ощущается отсутствие большой стройности в его мировоззрении. В "Грядущих гуннах", например, он призывал к полному разрушению старой культуры, включая в эту культуру и самого себя.

Брюсову же принадлежит и опыт использования аллегорической фантастики в целях сатиры на политическое устройство капиталистической олигархии. Речь идет о "Республике Южного Креста" (1904-1905), произведении не вполне самостоятельном с точки зрения литературной формы, но интересном по замыслу.

         "Республика Южного Креста", как видно из самого названия, описывает утопическое или, вернее, антиутопическое государство Южной полярной области, созданное крупным сталелитейным трестом, монополизировавшим там всю землю и власть. Это была очень богатая страна с роскошным главным городом Звездным, расположенным на самом полюсе. Но при всех благах жизнь горожан подчинена жестокой регламентации. Все запрограммировано пища, платье, печать. Постоянно действует "комендантский час", не прекращается подавление недовольных. Начавшаяся эпидемия губит процветающую страну. "С поразительной быстротой обнаружилось во всех падение нравственного чувства". Люди забыли все правила приличия, растеряли остатки совести и предались оргиям и насилию.     Здесь же помещен рассказ "Последние мученики", где автор вдруг начинает поэтизировать антиреволюционные силы. В дни мировой революции в Храме заперлись члены некоей могущественной секты, сделавшей объектом своего поклонения эротическую страсть. К секте принадлежат избранные люди гибнущего общества - поэты и художники. Очень трудно сказать, на чьей стороне автор. То ли на стороне этих "последних мучеников", которые гордо решают погибнуть под пулями в момент своей последней литургии, сплетаясь на мягких коврах в любовных объятиях, то ли на стороне революционеров, окруживших храм, которые не без оснований считают поведение "избранных" попросту развратным.

На редкость показательна и история отношений Брюсова с большевиками. Брюсов был нужен большевикам. Его даже Горький пару раз хвалил. Даже Ленин лишь слегка журил и именовал «анархистом».
Впрочем, сам Брюсов как умел, провоцировал своих новых друзей. Он уже после революции переиздал рассказ "Республика Южного Креста" – одну из первых в мировой литературе антиутопий, где расписаны прелести социалистического общежития, а к четвертой годовщине Октябрьской революции сочинил пьеску "Диктатор", которую прочел в переполненном зале Центрального дома печати. Окружающие его тогда не поняли. Они в своих выступлениях продолжали утверждать, что "в грядущем социалистическом государстве не будет почвы для установления диктатуры".

ГЛАВА 3. модели будущего в первые годы

              социалистического строительства

В первые годы советской власти художники, архи­текторы вдохно­венно конструировали и проектировали города будуще­го. Искусство послереволюционного периода поражает своим размахом даже сегодня. Многим жившим в ту прекрасную и трагическую эпоху казалось, что революция, как локомотив, мгновенно домчит человечество в «социалистический рай». Однако облик светлого будущего создавался в эпоху военного коммунизма, в ко­торой даже обычная, нормальная жизнь казалась фантастической. Совсем недавно обыденное и про­стое сделалось недостижимым и почти утопическим. Искусство должно было вторгнуться в сознание масс и показать грандиозность строящегося будущего.

Именно поэтому элементы утопии преобладают в советской литературе первых послеоктябрьских лет.

§ 1. Модель политического развития (А. В. Чаянов)

Обзор советских утопий логично начать с произведения, которое является самой значительной утопией советской довоенной литературы. Речь пойдет о повести А. В. Чаянова "Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии", изданной в 1920 году в Госиздате.

Александр Васильевич Чаянов (1888-1937) - человек сложной судьбы. Энциклопедически образованный, всемирно известный ученый-экономист,  блестящий писатель, в 1920-е годы создавший целую серию блистательных романтико-фантастических повестей. В 1931 году он был оклеветан, арестован и в 1937 году по обвинению во вредительстве и принадлежности к несуществующей "трудовой крестьянской партии" расстрелян. Лишь после шестидесятилетнего забвения его произведения и научные труды обрели новое рождение.

Прежде всего, необходимо заметить, что повесть "Путешествие моего брата Алексея..." открыла новую страницу в истории русской литературной утопии и общественной мысли. Это первая в России детально прорисованная утопия развития, то есть будущее здесь рассматривается в исторической перспективе - А. В. Чаянов представляет один из возможных и, по его мнению - перспективных, вариантов политической эволюции Советской России. Одним словом, он написал тот самый "плановый роман", о необходимости которого спустя девять лет говорил Луначарский.

Герой произведения, Алексей Кремнев, начитавшись Герцена, необъяснимым образом перемещается в Москву 1984 года. Придуманная модель общества А. Чаянова прописана детально, снабжена хронологией. Итак, в 1928 году в России "был" принят "Великий декрет о неотъемлемых личных правах гражданина"; в 1932 году на смену Эпохе государственного коллективизма, в течение которой общество было доведено буквально до состояния анархии, приходит крестьянский режим. И после установления в 1934 году власти крестьянской партии, Россия пошла, что называется, демократическим путем. Прежде всего, новая власть пересмотрела идеи управления и труда. Вот как об этом сказано в книге: "Система коммунизма насадила всех участников хозяйственной жизни на штатное поденное вознаграждение и тем лишила их работу всяких признаков стимуляции. Факт работы, конечно, имел место, но напряжение работы отсутствовало, ибо не имело под собой основания". Даже не верится, что эти строки были написаны в годы "диктатуры пролетариата". И не просто написаны, а были опубликованы в государственном издательстве.

Вопросы экономики в утопическом государстве решаются на кооперативных началах, а политические - "методами общественными: различные общества, кооперативы, съезды, лиги" и т.д. "Мы придерживаемся таких методов государственной работы, которые избегают брать сограждан за шиворот". Впрочем, не все так просто и гладко в мире будущего. Не забыл фантаст упомянуть и о вполне закономерных для государства нового типа контрдействиях, путчах и восстаниях. Не всем, например, пришелся по душе "Декрет об уничтожении городов свыше 20 тысяч жителей". "Помилованные" города (включая восстановленную после одного из восстаний Москву) превратились в уютные, озелененные сателлиты деревень, места "празднеств, собраний и некоторых дел".

Существуют и другие проблемы. Например, агрессивные выпады со стороны... Советской Германии! Впрочем, вражескую армию стремительно - всего за полчаса! - разгоняют "метеофорами" - приспособлениями, которые россияне в мирное время используют для управления дождями и ураганами. И в ознаменование победы, над крестьянской Москвой звучит торжественный "Прометей" Скрябина - государственный гимн Российской Крестьянской Республики...

Любопытна и история издания этой утопии. "Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии" рекомендовал к печати сам В.И. Ленин. "Надо мечтать!" - учил вождь пролетариата... Но печально обрывались эти мечты, судьба "рекомендованного" мечтателя А. В. Чаянова - красноречивый пример. Ведь обвинения в адрес ученого и писателя строились на основании как раз его фантастической повести. Многие фантасты-утописты, даже самые лояльные, в 1930-е разделили судьбу Чаянова.

Утопия Александра Чаянова - одна из немногих попыток в ранней советской фантастике детально изобразить социальное и экономическое устройство общества и уж точно "Путешествие..." - последнее произведение, посвященное не абстрактному всепланетному коммунистическому обществу, а обустройству России.

§ 2. Модели романтико-трагедийные (В. Итин, А.Н. Толстой и др.)

Для утопистов советской эпохи казалось немыслимым построение идеального общества в рамках одной страны. Расползание "Мировой революции" по планете представлялось процессом закономерным и неизбежным. Россия если и фигурировала в произведениях, то исключительно в качестве географической точки. Романов о будущем, поднявшихся до уровня осмысления трагедии происходивших событий, тогда почти не было. И все-таки тогда было создано несколько произведений утопического жанра, так или иначе отразивших романтико-трагедийное ощущение эпохи.

В 1922 году в Канске небольшим тиражом была издана за счет средств автора повесть Вивиана Итина "Страна Гонгури". Возможно, эта одна из первых советских утопий так и затерялась бы во времени, если бы ее не заметил А. М. Горький, с подачи которого в 1927 году в несколько переработанном и дополненном варианте повесть была переиздана в 1927 году Госиздате под названием "Открытие Риэля".

Произведение построено на двух сюжетных планах - реальном и вымышленном. Молодой красноармеец Гелий, оказавшись в плену белочехов, ожидает расстрела. Его сосед по камере - старый доктор, сочувствующий большевикам, погружает юношу в гипнотический сон, в котором Гелий осознает себя другой личностью - гениальным ученым будущего Риэлем. Итин талантливо и вдохновенно рисует картину гармоничного, счастливого будущего, когда из словаря вычеркнуто слово "война", люди увлечены духовным самосовершенствованием, самозабвенно отдаются не только постижению наук и искусств, но и любви. Так бы и осталась утопия всего лишь еще одной красивой мечтой, если бы автор вдруг не ввел в повествование трагическую ноту. Ученый Риэль открыл вещество онтэ, позволившее людям покорить тяготение, изобрел аппарат, при помощи которого можно заглядывать в различные эпохи. Он обласкан обществом, любим самой красивой девушкой планеты - Гонгури. Но беспокойному ученому этого мало. Он стремится проникнуть в самые сокровенные тайны Мироздания, достичь полного совершенства. Но осознав, что это ему не по силам, кончает жизнь самоубийством.

Такой неожиданный поворот сюжета, резко конфликтующий с жизнеутверждающим пафосом предыдущих сцен, резко выталкивает "Страну Гонгури" из строя бесконфликтных коммунистических утопий и одновременно выстраивает мостик между красивой мечтой и "недостроенной" реальностью. Ведь и "реальный" юноша Гелий в конечном счете погибает. Связь между вымыслом и жизнью грубо разрушается - путь к счастью не бывает легким.

В 1938 году поэт и утопист Вивиан Итин был арестован по обвинению в шпионаже и расстрелян в Новосибирске.

Еще выше трагедийная нота звучит в небольшой повести А.Н. Толстого "Голубые города" (1925). Толстой тоже совмещает реалистический и фантастический планы повествования, момент перехода почти незаметен. Главный герой - юный красноармеец и талантливый архитектор, в сыпном бреду видит свою мечту - голубые города счастливого будущего: "Растениями и цветами были покрыты уступчатые, с зеркальными окнами, террасы домов. Ни труб, ни проволок над крышами, ни трамвайных столбов, ни афишных будок, ни экипажей на широких улицах, покрытых поверх мостовой плотным сизым газоном. Вся нервная система города перенесена под землю. Дурной воздух из домов уносился вентиляторами в подземные камеры-очистители... В городе стояли только театры, цирки, залы зимнего спорта, обиходные магазины и клубы - огромные здания под стеклянными куполами". Преобразились не только города, но и вся планета: исчезли границы, там, где когда-то были мерзлые тундры и непроходимые болота - "на тысячи верст шумели хлебные поля". Но красивая мечта сталкивается с суровой действительностью. Для Буженинова, мечтателя и идеалиста, изломанного революцией и гражданской войной, идея построения голубого города будущего становится навязчивой, смыслом всей жизни, манией. И он поджигает вполне реальный город, несовместимый с его мечтой: "План голубого города я должен был утвердить на пожарище - поставить точку...". Толстой обрывает повествование неожиданно и жестко: "Буженинов Василий Алексеевич предстанет перед народным судом".

"Голубые города" – вероятно, самая возвышенная и трагическая утопия 20-х годов. Она надолго стала символом недостижимости красивого будущего, утонувшего в серости, обыденности настоящего.

В бреду видит будущее и умирающий поэт из рассказа Николая Асеева "Завтра" (1925). Он пытается представить себе грандиозные картины мира, в котором мог бы жить и выздороветь. Люди овладели энергией, перемещают по воздуху целые города, заменяют изнашиваемые органы.

Вообще, в утопиях 20-х годов картины будущего часто возникают в воображении смертельно больных героев. Что ж, символика здесь легко прочитывается: больной, умирающий организм - современное общество, которое остро нуждается в позитивном обновлении.

В чудесной, возвышенной повести Андрея Платонова "Эфирный тракт", написанной в 1926-27 гг., но впервые опубликованной только в 1967 году, будущее тоже тесно соприкасается с настоящим. В обществе будущего человечество достигает небывалых высот в науке, ликвидированы границы и политические конфликты. Но почему тогда в этом "прекрасном и яростном" мире существует газета с названием "Беднота"?! Значит, не все так благополучно в этом светлом будущем?

§ 3. Модели научно-технологического мирового господства (Я. Окунев, В. Никольский и др.)

В подавляющем же большинстве утопии 1920-х годов изображали либо процесс, либо конечный результат интеграции мирового сообщества во Всемирную Коммуну под началом Советской России. Правда, особое внимание уделялось не столько социальным процессам в обществе будущего, сколько успехам на научном фронте. Опять, как и век назад, в своих утопиях авторы не смели конфликтовать с официальной идеологией "генеральной линии", строить свои прогнозы социальной картины будущего, ограничиваясь только научным прогнозом.

Молодая Республика делала ставку, прежде всего, на развитие промышленности. Поэтому неудивительно, что многие фантасты не призывали природу в союзники, а соперничали с нею. И позиция "Человек - хозяин природы" типична не только для литературы 20-х, но и для всего периода  существования советской фантастики. Творимая в эпоху повсеместной электрификации и всеобщей увлеченности научными знаниями, утопическая Россия виделась авторам как высокотехнологическое государство, где именно наука цементирует общество, а от нее уже зависит все - и социальный уровень жизни, и духовный. Особой любовью среди утопистов того времени пользовалось описание урбанистических пейзажей.

Одним из самых характерных, типических произведений той поры является роман Якова Окунева "Грядущий мир. 1923 - 2123" (1923). Земля XXII века представлена, как Всемирная Коммуна, где всю планету покрывает единый Мировой Город: "Земли, голой земли так мало, ее почти нет нигде на земном шаре. Улицы, скверы, площади, опять улицы - бескрайний всемирный город...". В этом урбанистическом обществе все до предела унифицировано, даже люди ходят в одинаковых униформах, и мужчины и женщины на одно лицо - волосяной покров здесь не приветствуется. "Каждый гражданин Мирового Города живет так, как хочет. Но каждый хочет того, что хотят все...". Не хотелось бы дожить до такого будущего, хотя авторам прошлого такая модель казалась идеальной.

Похожий урбанистический, сверхтехнологичный счастливый мир "без людей" рисует и Вадим Никольский в романе "Через тысячу лет" (1926). Кстати, это произведение привлекает не столько панорамой технических достижений будущего, сколько своим точным прогнозом. Дело в том, что автор предсказал атомный взрыв, который "произойдет" в... 1945 году!

Куда привлекательнее выглядит будущее, придуманное В. В. Маяковским в утопической поэме "Летающий пролетарий" (1925), пропитанной яростной ненавистью к коммунальному, кухонному быту, уничтожающему человеческую личность, его свободный дух. Поэт переселяет людей из подвалов и коммунальных квартир - таких обычных в революционном мире 20-х - в небеса, в воздушные замки. С большим остроумием описал Маяковский будни гражданина ХХХ века.

В романах "Межпланетный путешественник" и "Психомашина" и примыкающей к ним повести "Ком-са" (все - 1924) Виктор Гончаров не решился изобразить мир победившего коммунизма, ограничившись развитым социализмом. Но, опять же, в мировом масштабе - экспансия Советской России привела к образованию Союза Советских Федеративных Республик Европы, Азии, Африки и Австралии. А что же Америка? "Да! Америка, значит, до сих пор держится, но уже гниет на корню... скоро мы будем иметь федерацию республик мира".

Похожую картину изобразил и Александр Беляев в "Борьбе в эфире" (1928): Советская Европа дает последний и решительный бой оплоту загнивающего капитализма - Америке. Беляев, кстати, так же как и Окунев считал, что люди будущего будут абсолютно лысыми. Герой, современник Беляева, даже не сразу может отличить мужчин от женщин. Хотя, "Борьба в эфире" - это скорее роман-буфф, скрытая пародия на штампы коммунистической утопии, что и послужило причиной запрета книги.

Постепенно коммунистической утопии становилось тесно на Земле. В первом отечественном "космическом"  романе Николая Муханова "Пылающие бездны" (1924) идеи коммунизма шагнули в межпланетный простор. Автор нарисовал весьма впечатляющую панораму мира 2423 года. Уничтожены границы и расовые различия, человечество объединилось в Единую Федерацию Земли, подчиненной идеям Великого Разума. Освоен космос, заселена Луна и астероиды, установлен трехчасовой день, люди овладели телепатией. Поэтому на улице они предпочитают носить темные очки, чтобы никто не мог прочитать в глазах их мысли. Наконец, земляне научились с помощью эматориев воскрешать мертвых и средняя продолжительность жизни увеличилась до 150 лет. Самое же примечательное, что в этой утопии распространены смешанные браки между землянами и марсианами - нашими союзниками и одновременно коммерческими конкурентами. В контексте истории фантастики весьма занимательна находка Муханова относительно имен людей будущего. Например: Омер Амечи, где Омер - имя, а фамилия указывает на место рождения: Америка, Чикаго. Или такие имена - Гени Оро-Моску, Альби Афрега, Роне Оро-Беру. Видный философ и фантаст И. А. Ефремов, написавший «Туманность Андромеды», наверняка читал сочинение Муханова.

§ 4. Кризис жанра утопии

Фантасты тех далеких лет проявляли безудержную фантазию по части технических достижений. Но, создавая монументальные полотна коммунистического триумфа, они так и не смогли подняться до социального анализа грядущих перемен, отчетливо выстроить социальную структуру общества будущего, показать духовную жизнь обитателей выдуманного мира. Слишком сложной для них, в условиях жесткой регламентации партийной идеологии и ограничений, оказалась эта задача. Даже в лучших образцах коммунистической утопии - романах Яна Ларри "Страна Счастливых" (1931), Михаила Козырева и И. Кремнева "Город Энтузиастов" (1931) и Александра Беляева "Звезда КЭЦ" (1936) - человеческая составляющая схематична, отдельная личность едва угадывается за картинами общего плана. В основном же это были экскурсии по миру будущего. Таковы романы Сергея Боброва "Восстание мизантропов" (1922), Сергея Григорьева "Гибель Британии" (1926), Федора Богданова "Дважды рожденный" (1928) или слащаво-радостная картина коммунистической утопии, где пионерами стали все дети Земли, придуманная Иннокентием Жуковым в повести "Путешествие звена "Красная звезда" в страну чудес" (1924).

О необходимости создания полноценного образа коммунистического будущего писал в то время А.Н. Толстой: "Если мы хотим фантазировать о том, что будет через десять лет, прежде всего наше внимание мы должны остановить на психологическом росте человека за этот период бурного строительства материальной базы".

Ущербность утопической литературы чувствовал и ведущий фантаст тех лет А. Р. Беляев: "Самое легкое, - писал он в одной из статей, - создать занимательный, острофабульный научно-фантастический роман на тему классовой борьбы. Тут и контрасты характеров, и напряженность борьбы, и всяческие тайны и неожиданности. И самое трудное для писателя - создать занимательный сюжет в произведении, описывающем будущее бесклассовое коммунистическое общество, предугадать конфликты положительных героев между собой, угадать хотя бы две-три черточки в характере человека будущего. А ведь показ этого будущего общества, научных, технических, культурных, бытовых, хозяйственных перспектив не менее важен, чем показ классовой борьбы. Я беру на себя труднейшее".

В 1930-е годы советская фантастика заметно теряет интерес к будущему - для авторов построение коммунистического общества кажется вопросом, максимум, нескольких лет. Показательна в этом смысле утопическая зарисовка "Газета будущего" некоего К. Бочарова, помещенная в ленинградском журнале "Вокруг света" за 1931 год: "Мы знаем, какой будет эта страна, поэтому, когда мы говорим о будущем, это не беспочвенная фантастика, а всесторонний учет наших возможностей и задач. Фантастику же мы оставляем м-ру Герберту Уэллсу".

Попытки продолжить анализ будущих преобразований были немногочисленны. Это уже упоминавшиеся "Город Энтузиастов" (1930) М. Козырева и И. Кремнева, красивая, романтическая утопия, в которой люди будущего с помощью искусственного солнца побеждают ночь, и "Хрустальная страна" (1935) Д. Бузько. Стоит еще упомянуть роман Леонида Леонова "Дорога на Океан" (1936), так же содержащий утопические главы.

Самая же значительная утопия 30-х годов принадлежит перу Яна Ларри. "Страна Счастливых" (1931). Это произведение выделяется на общем фоне более высоким уровнем художественности. Внешне мир Ларри мало, чем отличается от множества таких же счастливых миров, придуманных фантастами 20-х - здесь так же царствует счастливый труд, так же ликвидированы границы, а человечество шагнуло в космос. Но есть и принципиальное отличие: утопия Ларри - не статична, не бесконфликтна, ее населяют живые люди, обуреваемые страстями и противоречиями.

Присутствует в повести и публицистическая заостренность. Страной Счастливых управляет экономический орган - Совет Ста. И вот два лидера Совета, два старых революционера, Коган и Молибден, выступают против финансирования космической программы. Прогрессивная общественность восстает и, разумеется, побеждает. В образе усатого упрямца Молибдена без труда угадывался намек на "главного фантаста мира", так что остается только удивляться, каким чудом книга смогла проскочить сквозь заслон цензоров. Впрочем, довольно скоро "Страна Счастливых" была изъята из продажи и библиотек, а спустя десять лет писатель был арестован и, по обвинению в антисоветской пропаганде, провел 15 лет в лагерях.

Единственным  из фантастов 1930-х, кто всерьез интересовался, как будет жить человек в бесклассовом обществе, какие социальные и этические вопросы могут возникнуть в этом обществе, остался, кажется, только Александр Беляев. С этими вопросами, по его личному признанию, автор "обращался к десяткам авторитетных людей, вплоть до покойного А.В. Луначарского, и в лучшем случае получал ответ в виде абстрактной формулы: "На борьбе старого с новым".

Беляев понимал, что социальный роман о будущем не может обойти стороной этические размышления, описания быта и духовной жизни человека коммунистического общества. Он честно попытался разносторонне изобразить "как будет через десять лет жить человек в тех самых социалистических городах". Обществу преображенной России фантаст посвятил романы "Прыжок в ничто" (1933), "Звезда КЭЦ" (1936), "Лаборатория Дубльвэ" (1938), "Под небом Арктики" (1938) и несколько этюдов, в том числе "Зеленая симфония" и "Город победителя". Но дальше "терраформирования" и научных достижений так и не пошел. Нужно отдать должное Беляеву - он не просто понимал, но и не побоялся открыто признаться, что решить поставленную задачу не сумел. Социалистическая мораль, рационализировавшая человеческую жизнь, подчинившая ее коллективному разуму, насильственно принуждавшая человека к счастью, сделала его несвободным. В дальнейшем это могло привести только к перерождению личности до уровня замятинских оболваненных "нумеров", снижению уровня образования, талантов, наук. Развития демократических свобод в том обществе тоже не предвиделось. Тема "хрустальных замков" и научных побед будущего была полностью "разработана". Все это и создало определенный утопический тупик в литературе 30-х годов XX столетия

ГЛАВА 4. ПОЯВЛЕНИЕ НОВОГО ЖАНРА.

§ 1. Модели предостерегающие (А. Марсов, М. Козырев, и др.)

Опасные тенденции в советском обществе нарастали с неимоверной быстротой. Писателей волновали не только бытовое мещанство и мещанство бюрократическое, высмеянное В.В. Маяковским в псевдоутопических сатирах "Баня" (1929) и "Клоп" (1930). Существовали куда более опасные тенденции.

Первыми опасность трансплантации буйных утопических фантазий из мира вымысла в реальность, опасность превращения самой жизни в огромное утопическое произведение почувствовали писатели. В эпоху торжества утопических проектов появляется новый жанр социальной фантастики, сатиры на утопию - антиутопия.

Повесть безвестного Андрея Марсова "Любовь в тумане будущего" вряд ли известна большинству читателей. Она вышла в том же, 1924 году, что и «Мы» Замятина, но в Москве - в государственном издательстве. Почему мы упоминаем Замятина? Судите сами: "Высшее управление Великой Республикой сосредоточилось в руках Совета Мирового Разума, который, построив жизнь на совершенно новых началах, добился полной гармонии между внутренними переживаниями и внешними поступками человечества. С момента открытия ультра-Рамсовских лучей, давших возможность фотографирования самых сокровенных мыслей, все импульсы подсознательного "Я" каждого индивидуума были взяты под самый строгий контроль... Преступников больше не существовало, так как преступления открывались до их совершения, и человечество, освобожденное от всего злого и преступного, упоенное братской любовью, с восторгом отдалось плодотворной работе в рамках самосовершенствования... Через несколько поколений люди достигли вершины благополучия".

Знакомые мотивы, не так ли? Содержание этой небольшой повести поразительным образом пересекается с замятинским "Мы". Но если государство, описанное Замятиным - абстрактно, то в унифицированном, "обнулеванном" (здесь так же люди имеют личные номера) мире Марсова вполне отчетливо упоминается Россия, как часть некоего мирового сообщества - Совета Мирового Разума. В этом мире все подчинено контролю - мысли, чувства, рождение... и даже умереть нельзя без особого разрешения Совета. И ежечасно за вами строго наблюдают вездесущие Слуги Общественной Безопасности.

Еще более жуткую картину будущей России нарисовал Михаил Козырев в повести "Ленинград". Вымысел Козырева, хоть и отнесен в недалекое будущее (действие происходит в 1951 году), но очень плотно соприкасается с действительностью. Оказавшись в Ленинграде 1951 года, профессиональный революционер ужасается происшедшим переменам. В почете доносительство, политический сыск и террор, экономика разваливается, газеты беззастенчиво лгут, восхваляя несуществующие успехи социализма, зажиревшая партийная верхушка проводит время в кутежах, сама же бывшая буржуазия вкалывает на заводах по шестнадцать часов, а портреты вождей размещены в иконостасах... Повесть была написана в 1925 году, но впервые увидела свет только в 1991-м. Фантаст и сатирик Михаил Козырев был расстрелян в 1941 году.

К жанру утопии-предупреждения, популярному в XX веке, относятся рассказ А. Платонова «Потомки солнца» и повесть Е. Зозули «Гибель Главного Города».

Поверив в свои силы, людям легко переоценить собственное могущество. Так произошло с персонажами рассказа А. Платонова «Потомки солнца». Человечество, застигнутое врасплох всемирной катастрофой, находит возможность объединиться ради великой цели – выживания. Все чувства, даже любовь, оказываются бесполезными. Энергия, тратившаяся на эмоции, вкладывается в дело. Кажется, настало время праздновать победу над стихией. Но это «пиррова» победа, ведь и сами люди изменились: превратились в вечных работников, которым недоступно наслаждение красотой, не нужна любовь, непонятно и не нужно различие мужчины и женщины. Единственное их увлечение – познание. Именно оно толкает на поиски другой родины, другого мира. Может быть, там удастся человечеству вновь обрести себя? Пока же рассказчик – «сторож и летописец опустелого земного шара» – обретает бессмертие. Это бессмертие – память… В рассказе Платонова Земля, как птичье гнездо, покинутое выросшими птенцами, ещё не знающими ностальгии.

«Гибель Главного Города» Е. Зозули – повесть о выборе между свободой и сытостью. Захватчики строят над поверженным городом верхний ярус. Побеждённым вход туда запрещён. Всем, кроме неба, дневного света, они обеспечены. Забыты нужда, голод. Жителям Главного Города не хватает самой малости – того, что Твардовский называл «правдой сущей». Для них создано даже особое министерство иллюзий. Для «плебеев» показывают не существующие небо, солнце, которое заслонено Верхним Городом. И многим нравится жить в обмане. Но иллюзии, как показывает жизнь, всё-таки порой рассеиваются. Вспыхивает восстание. Гибнут оба города. Но над кровью, безумием и ужасом торжествует чистое небо.

§ 2. Роман Е. Замятина «Мы»

Роман Е. Замятина «Мы», увидевший свет в 1924 году, был написан по горячим следам не только эпохи военного коммунизма, но и всего историческо­го периода, породившего и радужные на­дежды, и горестные предчувствия. А впоследствии сам роман стал отправ­ной точкой для новых, еще более заостренных антиутопий О. Хаксли и Дж. Оруэлла.

Не случайно именно в XX веке, в эпоху жестоких экспериментов по реализации утопических проектов, антиутопия окончательно оформляется как литературный жанр.

Свой роман Замятин назвал словом, ставшим ло­зунгом, призванным объединить униженных и оскорб­лённых и сделать их политической силой, строящей новый мир. Тогда это слово было символом сознания массы. Замятин четко выбирает ухронию и урбанизм, но, с другой стороны, его мир затерялся где-то во времени (кажется, это XXIX век) и пространстве (изображение лишено географической определенности).

Задавшись целью показать, к каким по­следствиям могут привести определенные тенденции, заложенные в современном ему обществе, Замятия создал емкую социаль­но-философскую модель бу­дущего. Город Замятина сделан из прямолинейности и прозрачности. В том, как выглядит город будущего, он нередко почти цитатно повторяет описания клас­сических утопий: города-коммуны (по Томасу Мору), города Солнца (по Томмазо Кампанелле) или алюми­ниевого рая из сна Веры Павловны. В этом образе интегрирована большая утопическая традиция - от фаланстеров и хрустальных дворцов социалистов-утопистов, включая Чернышевского, кабинета редкостей со стеклянной крышей, в который превратил в своем романе «4338 год» Васильевский остров В. Одоевский, — до сияюще-электрических городов поэтов-пролеткультовцев и Маяковского.

Утопическое Единое Государство, изо­браженное в романе, создалось на Земле через несколько сотен лет после разруши­тельной и катастрофической Двухсотлет­ней Войны, в результате которой выжила лишь малая часть населения земного шара. Причудли­вый синтез впечатлений от первой мировой войны, военного коммунизма и английской технократии (писатель не раз бывал в Ан­глии и хорошо знал ее) делает описания Единого Государства живыми и реалистичными.

Чтобы сохранить остатки цивилизации и самих себя, оставшиеся жители Земли за великой Зеленой Стеной, отделяющей их мир от всего, что находится за его предела­ми, создали тотально организованное и функционирующее как единый механизм общество. Личностей, людей в точном смысле этого слова в этом обществе нет. Нет у них даже личных имен. Есть только «нумера» — злая пародия на измышления пролеткультовцев, в первые послеоктябрьские годы предлагавших отказаться от лич­ных имен и перейти к номерам.

Это общество строжай­шей регламентации, точнейшего распоряд­ка, определенного Часо­вой Скрижалью. «Но Часо­вая Скрижаль каждого из нас наяву пре­вращает в стального шестиколесного героя великой поэмы.— признается главный герой романа, матема­тик по «имени» Д-503,— Каждое утро, с шестико­лесной точностью, в один и тот же час и в одну и ту же минуту мы, миллионы, встаем как один. В один и тот же час единомиллионно начинаем работу — единомиллионно  кончаем. И сливаясь в единое, миллионнорукое тело, в одну и ту же, назначенную Скрижалью, секунду мы под­носим ложки ко рту и в одну и ту же секунду выходим на прогулку в аудиториум, в зал Тэйлоровских экзерсисов, отхо­дим ко сну...»

Обращает на себя внимание определение «шестиколесный» — уродливый   синтез идеи всеобщего муравейника, тревожившей еще Достоевского, с его достижениями «техни­ческого прогресса». Строжайше запрещено все, что отклоняется от установленного порядка, начиная от алкоголя и никотина, кончая сомнением в справедливости и целесообразности установленного тоталитарного строя. Для надзора существуют институты, как профессио­нальных шпионов, так и добровольных доносчиков. Их деятельность наполнена не просто государственным, а глубоким рели­гиозно-мистическим смыслом: «Как лампа­ды в древней церкви, теплятся лица: они пришли, чтобы совершить подвиг, они при­шли, чтобы предать на алтарь Единого Государства своих любимых, друзей, себя». Донос, опоэтизированный как жертво­приношение, как акт священнодействия, как высшее, что может совершить человек в этом «прекрасном новом мире» — такова одна из граней философии рисуемого писа­телем общества.

Есть в Едином Государстве и свое искус­ство, и наука. О задачах первого Государ­ственная Газета говорит однозначно: «Вся­кий, кто чувствует себя в силах, обязан составлять трактаты, поэмы, манифесты, оды или иные сочинения о красоте и вели­чии Единого Государства». Задача науки тоже предельно ясна - она упрочивает и охраняет благосостояние жителей этого го­сударства в дозволенных пределах, а глав­ное — охраняет святость и незыблемость самих этих пределов, святость уста­новленного строя. И, наконец, идейное обоснование всего этого режима, его философия. У Замятина изложена кон­цепция мироздания в Едином Государстве, базирующаяся на Ветхом Завете, на якобы извечной тяге человека к состоянию раб­ства, понимаемого как высшее счастье. «Древняя легенда о рае...— размышляет один из персонажей романа.— Это ведь о нас, о теперь. Да! Вы вдумайтесь. Тем двум в раю — был предоставлен выбор: или счастье без свободы — или свобода без счастья; третьего не дано. Они, олухи, вы­брали свободу — и что же: понятно — по­том века тосковали об оковах». Горькой иронией наполнено в изложении автора сказание об Адаме и Еве. Действительно, если считать раем изображенный Замяти­ным мир, что же тогда ад?

«Мы помогли Богу окончательно одолеть дьявола,— продолжает тот же герой,— это ведь он толкнул людей нарушить запрет и вкусить пагубной свободы, он — змий ехидный. А мы сапожищем на головку ему — тр-рах! И готово: опять рай. И мы снова простодушны, невинны, как Адам и Ева. Никакой путаницы о добре, зле: все — очень просто, райски, детски просто. Благодетель, Машина, Куб, Газовый Коло­кол, Хранители — все это добро, все это — величественно, прекрасно, благородно, воз­вышенно, кристально чисто. Потому что это охраняет нашу несвободу — то есть наше счастье».

Дилемма свобода или счастье создана, конечно, не Замятиным, но именно в рома­не «Мы» она приобрела такую направлен­ность. Счастье стало синонимом обыватель­ского «достатка», плата за который относи­тельно невелика — готовность поступиться свободой, тем более, что для обывателя в России сло­во это испокон веков практически ничего не означало. Итак, общество всеобщего ма­териального благополучия и романтиче­ский бунт одиночки — вот полюса, опреде­ляющие структуру романа.

Вся «теорети­ческая» база Единого Государства выгля­дит зловещей карикатурой, сюрреалистиче­ским гротеском, наполняющим прямо про­тивоположным смыслом все близкие чело­веку и дорогие для него понятия веры, любви, надежды, свободы или счастья. Но именно эти слова - перевертыши, их якобы неразрывная взаимосвязь и необхо­димость составляют «идейные основы» замятинского чудовищного мира.

Подобный пафос мыслей, осужденных Замятиным, пафос насильственного «осчастливливания» в 20-е —30-е годы охватил, словно пламенем безумия, не только рядовых граждан нашей страны, но так или иначе отразился в исследованиях теоретиков, чьи имена уважаемы и в наше время. «Индивидуальную психологию считаю несуществующей»,— писал в 1922 году наш знаменитый педагог А. С. Макаренко, и тому же Макаренко при­надлежат другие слова: «Самым опасным моментом еще долго будет страх перед человеческим разнообразием... Поэ­тому у нас всегда будут жить попытки остричь всех одним номером, втиснуть че­ловека в стандартный шаблон».

Причудливое сплетение правды и лжи в самой атмосфере общества растущего то­талитаризма и породило двойственность идеологии, непрерывно балансирующей между правдой и ложью. Но призывы бес­пощадно расправиться со всеми, кто меша­ет «всеобщему счастью», очень быстро об­наружили свою обоюдоострую природу — от высокопоставленных партийных деяте­лей, павших жертвами словно накликан­ных ими репрессий, до рядовых ученых, писателей, деятелей культуры и искусства, которые порой выглядят персонажами, сошедшими со страниц романа, в ослеплении исступленно призы­вающими «искоренять», «ликвидировать», «истреблять», «уничтожать» по первому призыву свыше...

Образ диктатора — в романе он выступает, как Благодетель — занимает у писателя важное место. Важное не тем, что ему уделено много места и его сверхчелове­ческое величие поражает сознание, как это происходило не раз при близком знаком­стве с диктаторами прошлого (вспомним потрясение Гете при беседе с Наполеоном или восторженное преклонение Макиавел­ли перед Цезарем Борджиа). Важное иным — тем неожиданным ощущением какой-то внутренней  пустоты и даже мелочности Благодетеля, которое возникает и у героя романа, и у ав­тора, и у нас. Благодетель выглядит откровенно примитивным, его мысли не выходят за круг банальных понятий, его чувства убоги и жалки, а воля невелика. Более того, обычный животный страх оказывается едва ли не главным руководящим мотивом всех его поступков. В сравнении с ничтожным замятинским «Благодетелем» действительно значительным выглядит даже Великий Ин­квизитор в «Братьях Карамазовых». «Благодетель» в романе — лишь верх­няя соломинка в сложном здании мура­вейника Единого Государства. Величие, приданное ему — плод усилий реальных теневых руководителей этого государства, предпо­читающих оставаться за сценой, и одновре­менно плод недомыслия и самообмана обол­ваненных «нумеров», населяющих этот го­сударственный концлагерь.

Меха­низм власти, созданной не на основах добра и милосердия, неминуемо становит­ся механизмом угнетения и подавления. Стремление к повседневному благополу­чию ведет к духовной деградации. Точно сказано об этом в романе: «... работа высше­го, что есть в человеке — рассудка — сво­дится именно к непрерывному ограниче­нию бесконечности, к раздроблению беско­нечности на удобные, легко переваримые порции...»

Осмысление романа Е. Замятина «Мы» нельзя производить только в контексте российской истории. Его проблема­тика соотносится с назревав­шими опасностями в судьбах цивилизованного мира в це­лом. Дж. Оруэлл писал об од­ной из этих опасностей - и совсем не случайно - под впе­чатлением от замятинской ан­тиутопии в рецензии «Мы» Е.И. Замятина» (1946): «Цель Замятина, видимо, не изобра­зить конкретную страну, а по­казать, чем нам грозит машин­ная цивилизация». Сам автор упорно повторял: «Написанный в 1919—1920 гг. утопический роман «Мы» — в первую голову представляет собой протест против какой бы то ни было машинизации, механизации человека» (письмо К. Федину, 21 сентября 1929 г.); «Близорукие рецензенты увидели в этой вещи не более, чем политический памфлет. Это, конечно, неверно: этот роман — сигнал об опасности, угрожающей человеку, человечеству от гипертрофированной власти машин и власти государства — все равно какого» (интервью Ф. Лефевру, апрель 1932 г.).

 Оруэлл утверждал в своем программном манифесте «Ли­тература   и   тоталитаризм» (1941): «Ведь мы живем в эпо­ху тоталитарных государств, которые не предоставляют, а возможно, и не способны пре­доставить личности никакой свободы. Упомянув о тоталита­ризме, сразу вспоминают Германию, Россию, Италию, но, думаю, надо быть готовыми к тому, что это явление сделает­ся всемирным». Свой прогноз писатель мотивировал не в по­следнюю очередь и тем, что «либеральный   капитализм», как он выразился в той же статье,  обеспечивавший  в определенной степени права и свободу личности, «со всей очевидностью идет к своему концу».

ГЛАВА 5. МОДЕЛИ ГАРМОНИЧЕСКОГО БУДУЩЕГО советской эпохи (И. Ефремов, А. и Б. Стругацкие и др.)

К концу 1940-х годов процесс истребления художественной фантастики и утопии был завершен установлением официальной литературно-идеологической доктрины. Как метко подметил исследователь русской литературы ХХ века Леонид Геллер: "Утопия перестала быть нужной в советской литературе, потому что вся литература принялась изображать действительность как осуществленную утопию".

Перед фантастами стали ставить четкие прикладные задачи: "Разве постановление о полезащитных лесных полосах, рассчитанное на пятнадцатилетний срок, в течение которого должна быть коренным образом преображена почти половина нашей страны, преображена настолько, что даже изменится климат, - разве это постановление не является исключительно благодатным материалом для настоящих фантастов?" (С. Иванов).

Прогнозирование будущего вне официальной идеологии стало не нужным. Более того - оно признано вредным. Утопия ведь рассказывает о мире, который вряд ли удастся на деле создать. Стало быть, своим существованием она подрывает "правду" генеральной линии об уже построенном социалистическом рае. Почти два десятилетия эта концепция определяла "фантастическую политику".

Кратковременная хрущевская "оттепель" подарила новые надежды и планы на будущее. В фантастике "оттепель" наступила раньше других видов литературы - в 1957 году, когда всего за несколько месяцев до запуска первого искусственного спутника Земли на страницах журнала "Техника-молодежи" стартовала, вероятно, самая значительная утопия ХХ века - роман И.А. Ефремова "Туманность Андромеды". Чаще всего исследователи называют ефремовскую утопию гимном коммунизма, но мне ближе позиция критика Всеволода Ревича: "Ефремов написал вовсе не коммунистическую - в нашем смысле слова - утопию... В меру сил он написал общечеловеческую утопию". Именно этот общечеловеческий, космополитический характер "Туманности..." и выделяет ее в ряду других утопий. Аналогов "Туманности Андромеды" в утопической литературе не было ни до, ни после. Отдалив мир будущего на тысячелетие, писатель совершил беспрецедентную попытку изобразить радикально новое человечество - не просто отличное от нас интеллектуально, но и с принципиально иной этикой. Ефремовский мир - подчеркнуто космополитичен, он лишен не только государственных границ, но национальных особенностей. Заслуживает огромного уважения смелость Ефремова, с которой он взялся охватить все стороны человеческой деятельности и жизни - от прорисовки инфраструктуры и достижений науки, до сугубо гуманитарных сфер, как то - педагогика, культура, досуг, любовь и т.д. Мир, нарисованный писателем, неоднозначен и противоречив, но тем и привлекателен.

Если Ефремов раздвинул горизонт коммунистической утопии, то А. и Б. Стругацкие населили эту самую утопию живыми людьми, которых не хватало в "Туманности Андромеды". Люди будущего у Стругацких вообще мало чем отличаются от современников. Бесспорно, цикл новелл "Возвращение. Полдень ХХII век" (1962) - одна из лучших панорам далекого будущего, созданных в советской литературе. В сущности, Стругацкие написали не просто утопию, а Историю Будущего, хотя и мир Полдня по мере удаления от дня сегодняшнего приобрел черты статичности - недостаток, свойственный большинству утопий вообще.

На мой взгляд, недооцененной оказалась попытка Вадима Шефнера изобразить в романе "Девушка у обрыва" (1965) гармоническое общество 22 века. А между тем, наряду с утопиями Ефремова и Стругацких это одна из лучших и самых живых утопических картин советской литературы. Шефнеровский роман - яркий пример гуманитарной утопии, которой присуща нарочитая "несерьезность", что заметно выделяет произведение из ряда других образчиков жанра. Шефнера мало волнуют научные достижения будущего (хотя один из главных героев - ученый, открывший Единое Сырье аквалид, что привело цивилизацию к абсолютному благополучию), в центре его внимания - человеческие отношения. А они, как оказывается, совсем не изменились. Ну разве что ругательства вышли из употребления и алкоголиков стало поменьше (их автор остроумно окрестил словом "Чепьювин" - т.е. Человек Пьющий Вино). В юмористических красках писатель изображает сложности обновления общества. Например, вместе с деньгами Всемирный Почтовый Совет решил отменить и почтовые марки, а их коллекционирование признано "пережитком, не приносящим человечеству никакой пользы". Разумеется, это вызвало решительный протест со стороны многочисленных филателистов.

Из попыток создать масштабную коммунистическую утопию стоит упомянуть и роман-эпопею Сергея Снегова "Люди как боги" (1966-1977). Стремясь облегчить восприятие социально-футурологических идей, автор втиснул утопию в жанр "космической оперы". "Опера" получилась великолепной, захватывающей, но зато утопические сцены - самые провальные в романе.

По большому счету, подобные произведения отличались друг от друга разве что сюжетом и степенью литературного мастерства. Триада Ефремов-Стругацкие-Шефнер исчерпали ресурсы коммунистической утопии, ничего не оставив коллегам по перу. В советской литературе был возможен только один вариант будущего, шаг вправо, шаг влево немедленно карался. Из наиболее литературно талантливых произведений, посвященных обществу будущего назовем "Мы - из Солнечной системы" (1965) Г. Гуревича, "Глоток Солнца" (1967) Е. Велтистова, "Скиталец Ларвеф" (1966) Г. Гора, "Гость из бездны" (1962) и "Гианея" (1965) Г. Мартынова, "Леопард с вершины Каллиманджаро" (1972) О. Ларионовой.

Уже к 1970-м утопия практически исчезла с литературного небосклона. Она закончилась вместе с "оттепелью". Она просто не могла существовать в реальности застоя, с которой вступала в демонстративное противоречие. Утопию загнали в ведомство детской литературы. Фантастику нивелировали, усреднили не столько даже цензоры, сколько сама реальность. Для создания достойных картин будущего, фантастике недоставало упоения революционными свершениями из 20-х, ни даже "накала" "холодной войны" из 50-х. 1970-е - "мертвый сезон" в советской фантастике. Эта разочарованность "вдохновила" певца Мирового Коммунизма И. А. Ефремова написать "Час Быка" (1968). Всего десятилетие спустя А. и Б. Стругацкие разрушат внешнюю благость Полдня убийством Абалкина в "Жуке в муравейнике". Немногим позже автор "розовощекого" романа "Путешествие длинною в век" (1963) В. Тендряков напишет антиутопию "Покушение на миражи" (1988).

ГЛАВА 6.  Антиутопия постсоветского периода

В середине 1980-х годов идея планетарного коммунизма окончательно развалилась на просторах России, чем была стимулирована литература социальных прогнозов. События конца XX века в России и в мире породили своеобразный бум антиутопий, сопоставимый с бумом социальных утопий в советской литературе середи­ны века и пробудили как бы к новой жизни классические ан­тиутопии первой половины XX века, эталонные образцы этого жанра: «Мы» Е. Замятина, «1984» Дж.Оруэлла, «О див­ный новый мир» О. Хаксли. Ди­намика исторического процес­са и его непредсказуемая ло­гика соединили в жизни и в литературе первую половину века с его завершением.

С Перестройкой пришли не только гласность и подобие демократии, но и ощущение надвигающейся катастрофы. Именно предчувствие распада империи и предчувствия возможных политических, социальных и психологических последствий этого процесса, прогнозирование катастро­фических перспектив, составляют основное содержание большинства произведений конца 80-х - начала 90-х. Таким образом, картины будущего, которые рисовали авторы, целиком зависели от той позиции, какую они занимали по отношению к настоящему.

В романах отечественных писателей социально-фантастические сюжеты заметно модернизируются (происходит сближение антиутопии с уто­пией, стала обычной неопределенность смыслового дуализма финала). Современная утопия предстает во всем своем разнообразии форм, помогающих выразить представления художника о современности. Это - тенденция, о чем говорит ее наличие в произве­дениях, создававшихся непосредствен­но на материале российской действительности конца века. Утопия перестает являться исключительным достоянием только научной фантастики (хотя, разумеется, фантасты задают тон в создании утопии). Картины будущего, как и вообще элементы фантастики, часто встречаются у самых различных писателей, творчество которых, даже с большой натяжкой, нельзя считать научной фантастикой.

§ 1. Антиутопии политические (А. Кабаков, В. Войнович и др.)

Знаковым произведением этой постутопической эпохи стал роман Александра Кабакова "Невозвращенец" (1989), наиболее отчетливо выразивший суть времени. Кабаков с удивительной точностью предугадал многие негативные тенденции России 1990-х - развал страны, бессилие власти, путч, социальный террор и т.п. Конечно, содержание "Невозвращенца" не сводится к одному лишь социальному прогнозированию. Писатель поставил перед собой задачу показать беззащитность человеческой личности в эпоху распада системы, и надо сказать, с этой задачей справился блестяще.

Сюжетно роман Эдуарда Тополя "Россия завтра" (1990) близок "Невозвращенцу". В нем так же речь идет о политическом перевороте в России близкого будущего - контреформистском, организованном партийной верхушкой и закончившемся очередной народной революцией. Но если Кабаков стремился осмыслить происходящее, то популярный автор политических триллеров написал всего лишь еще один ядовито-безликий памфлет.

Антиутопия Владимира Войновича "Москва 2042" (1986) хоть и лежит в русле политической сатиры, но выдержана в пародийном ключе. Взять хотя бы то, что писатель воспользовался классическим штампом утопической литературы - экскурсантом из прошлого. Главный герой, Виталий Карцев, при помощи "космоплана" отправляется в будущее, на 60 лет вперед. И оказывается в МОСКОРЕПЕ - Московской ордена Ленина Краснознаменной Коммунистической республике, где давно уже провозгласили светлое коммунистическое завтра. Здесь царит жуткая смесь партократии и теократии - Коммунистическая партия государственной безопасности (КПГБ) причислила к лику своих отцов-основателей... Иисуса Христа, а главный церковный иерарх, отец Звездоний, имеет звание генерал-майора религиозной службы. Церковь присоединилась к государству, но "при одном непременном условии: отказа от веры в Бога". В пантеоне Коммунистической Реформированной Церкви свои святые: святой Карл, святой Фридрих, святой Владимир и т.д. Разумеется, граждане будущей России живут в условиях жесточайшей регламентации. Но традиционно пугающие антиутопические штрихи под пером Войновича приобретают комические черты. Ну, вот, например, какие правила поведения установлены в Предприятиях Коммунистического Питания:

Запрещено:

"1. Поглощать пищу в верхней одежде.

2. Играть на музыкальных инструментах.

3. Становиться ногами на столы и стулья.

4. Вываливать на столы, стулья и на пол недоеденную пищу.

5. Ковырять вилкой в зубах.

6. Обливать жидкой пищей соседей.

7. Категорически запрещается разрешать возникающие конфликты с помощью остатков пищи, кастрюль, тарелок, ложек, вилок и другого государственного имущества".

Впрочем, мир МОСКОРЕПА во многом списан с реальности Союза периода развитого застоя, поэтому при всей литературной даровитости известного прозаика, при наличии всех описательных и сюжетных находок, роман "Москва 2042" все же не претендует на сколько-нибудь почетное место в литературной истории, являясь всего лишь памфлетом-однодневкой, хоть и изящно исполненным.

Осмыслить новую реальность, понять, куда катится Россия, пытались многие писатели. В эти годы был создан целый ряд антиутопий о России. Кроме названных, это пьеса "Нежелательный вариант" (1989) Михаила Веллера, "Французская Советская Социалистическая Республика" (1991) Анатолия Гладилина, "Записки экстремиста" (1990) Анатолия Курчаткина, "Лаз" (1991) Владимира Маканина. Авторы перечисленных работ активно использовали приемы пародирования и политической сатиры.

 

§ 2. Модели альтернативно-исторические (Л. Вершинин, В. Звягинцев и др.)

Выбор пути России - центральная установка фантастики 90-х. С обретением Свободы и расслоением державы будущее оказалось многовариантным и туманным. В это время создается ряд произведений, лишь условно относящихся к фантазированию будущего. Писатели используют прием трансформации прошлого нашей истории с тем, чтобы показать, каким бы тогда могло стать наше настоящее. Но, по-моему, это только фасад. Главная мысль таких произведений - заставить читателя задуматься о последствиях настоящего в будущем, «чтобы не было потом мучительно больно…». Утопия вернулась в нашу литературу через... "альтернативную историю". Хотя, по большому счету, это уже утопия в прошлое, а не в будущее.

В 1991 году фантаст Лев Вершинин предложил такой поворот "русской темы". Он написал фантастическую повесть о декабристах "Первый год Республики". Что было бы, завершись восстание декабристов победой? По какому руслу двинулась бы история России? В основе сюжета - история революции, которой не было, но которая вполне могла случиться на юге России в 1826 году. Борьба за идею свободы для всех униженных заканчивается, вопреки "исторической достоверности", победой и образованием Республики... Но зло, совершенное даже ради благородных целей, имеет свойство размножаться. И вот тогда "белое" как-то незаметно оборачивается "черным". "Первый год Республики" - страшный, беспощадный и очень своевременный роман о тайнах "русской Свободы".

В 1990-е много говорили о невозможности, исчерпанности утопического взгляда на будущее России. Но уже к середине 1990-х потребность в позитивном взгляде на завтрашний день стала очевидной. Утопии, как нетрудно заметить, рождаются в самые трудные времена. Очередной "мечтой" постсоветской фантастики оказалось - построение просвещенной монархии. Василий Звягинцев, автор фантастической эпопеи "Одиссей покидает Итаку" (1990), "подарил" России православно-монархическую утопию. Можно сказать, что ставропольский фантаст открыл жанр "альтернативной утопии". Его герои, получив возможность перемещаться во времени, перекраивают российскую историю в соответствии со своими идеалами, заново творят историю - по "монархическому образцу".

Неожиданное продолжение эта идея обрела в творчестве Вячеслава Рыбакова, создавшего в 1992 году самую значительную монархическую "альтернативную утопию" - роман "Гравилет "Цесаревич" (1992). Петербургский фантаст выдумал действительно впечатляющую модель вероятностной России, избежавшей октябрьского переворота 1917 года, и потому она осталась процветающей монархией, в основе которой лежит мощная этика. Вячеслав Рыбаков, в сущности, возродил в современной России монархическую утопию и первым подошел к идее имперского вектора развития России. Девятью годами позже, в рамках литературного проекта-сериала "Плохих людей нет" тот же писатель (под псевдонимом Хольм ван Зайчик) предложил еще один вариант альтернативной России - образованная в XIII веке Ордусь, своеобразный симбиоз восточной и русской культур.

§ 3. Модель «неокоммунистическая» (В. Зуев)

Каким-то чудом в начале 90-х прорвалась-таки единственная во всей постсоветской литературе утопия в чистом виде... Впрочем, "прорвалась" - громко сказано. Увы, вышедшая в Калининграде в 1993 году повесть Владимира Зуева "Кровосмешение" не была замечена центральной критикой (хотя тираж книги был немаленький - 15 000 экз.). Повесть написана в соответствии с классическими канонами этого жанра. Из звездной экспедиции, стартовавшей в конце ХХ века, возвращается на Землю Владимир Навлинцев, но на планете прошло уже целое столетие, сменились не только поколения. И вот пришелец из прошлого знакомится с миром будущего.

"Неравномерность экономического развития на Земле еще сохраняется, она явилась основой существования нескольких политических конгломератов. Самый могущественный - Североатлантическое Сообщество, включающее Европейскую Федерацию, Североамериканскую Федерацию и Южноамериканскую Конфедерацию. Содружество Евразия - самый мощный соперник Североатлантического Сообщества. Сюда входят Славяно-Тюркский Союз, Китай, Индокитайский Союз".

Как вы догадались, это и есть бывший СССР, который "состоит из самостоятельных государств, имеющих тесные экономические и политические связи. Это бывшие союзные республики СССР и автономные, объявившие себя независимыми в период Великого Распада, кроме Молдовы, убежавшей в Румынию, и стран Балтии, а также Сербия, Черногория, Чехия, Словакия, Болгария и Польша. Административный центр - Ирпень, недалеко от Киева. Рабочий язык - русский".

Преобразилась не только политическая карта мира, но и Россия. Например столица перебралась в западносибирский город Чаинск, а Москва стала «обычным краевым городом без льгот и привилегий». Представительная демократия самоудалилась, уступив место Народным Советам, "на которых все граждане поголовно имеют возможность высказывать свое решающее мнение по самым кардинальным вопросам государственной и общественной жизни". Существенные перемены произошли и в других сферах человеческой жизни. Например, исчезла форма обращения на "вы", а заодно и отчество. Теперь принято... матьчество. "Это в связи с обвальным ростом населения - во-первых, с культом матери - во-вторых", - поясняют утописты ошалевшему космонавту. Институт брака практически отсутствует, россияне будущего более раскрепощены в межполовых отношениях. Педагогика будущего близка идеям Ефремова - здесь тоже принята система общественно-семейного воспитания. Автор рассматривает многие стороны жизни будущих россиян (от нацвопроса до сексуальных развлечений и культурной программы), но жесткие рамки обзора вынуждают нас ограничиться краткими заметками. В принципе, В. Зуев попытался реанимировать ефремовские идеи, подкорректировав их в соответствии со временем. "Кровосмешение" вполне можно назвать неокоммунистической утопией. Вероятно, не случайно время появления книги - 1993-й год. Кровавая осень 93-го - серьезная трещина в фундаменте новой России.

§ 4. Модели имперские (В. Рыбаков, В. Михайлов и др.)

В 1990-е российская фантастика совершила неожиданный "мировоззренческий" поворот. Именно фантастика взвалила на себя обязанность "найти выход из тупика", в котором оказалась страна к концу века. Фантасты уловили настроения уставшего от государственного беспредела общества, тоску по сильной власти.

Целое поколение авторов, вскормленных на неприятии государственной регламентации и тоталитарной идеологии, внезапно изменило свои взгляды в своем отношении к Власти. Мощная империя - вот идеал этих фантастов 90-х. Будь то монархическая, либо в союзе с исламским миром или восточной культурой, но имперская. Отечественная фантастика, по большому счету, вдруг вернулась к идеям фантастики советской.

В принципе, все здесь закономерно и логично. Они (авторы) родились в Империи, здесь учились и росли, и как бы  не противостояли ее диктату, все  же оставались ее детьми. Россия 300 лет существовала в состоянии развивающейся Империи. Ненавидя ее, они научились гордиться ее могуществом. Вчера она могла диктовать миру свои условия. А сегодня России диктуют условия другие. Русским, как никакой другой нации, трудно расстаться с иллюзиями, они еще долго не смогут смириться с мыслью, что они уже не Сила, пусть даже в руках злодеев. Фантасты, являясь частью российского общества, всего лишь эмоционально реагируют на ситуацию. Ведь это унизительно видеть стоящего на коленях великана. Сама имперская идея - защитная реакция интеллигенции, поскольку только сильная державность способна противостоять политической и, что очень важно, культурной экспансии Запада. Империя - антоним продажного безвластия, охватившего современное российское общество. И российские фантасты выстраивают свой "последний Бастион" из кирпичиков боли, нестерпимой обиды. Потому-то и большинство романов о будущем этого периода носят откровенно декларативный, программный характер.

Один из самых показательных примеров - роман Вячеслава Рыбакова "На чужом пиру" (2000). Это в большей степени трактат о выборе оптимального пути в будущее для России, нежели художественное произведение. Писатель "провозглашает" государственность, следование православным ценностям, противодействие "экономическому и культурному подавлению со стороны Запада", даже и ценой подавления собственных демократических институтов. Близкие идеи лежат и в основе романов Андрея Столярова "Жаворонок" и Дмитрия Янковского "Рапсодия гнева". Это бескомпромиссная отповедь "западному варианту" эволюции России. Александр Громов, лучший из исследователей механизмов Власти в нашей фантастике, от произведения к произведению утверждается в мысли, что только жесткая до цинизма власть способна организовать российское общество, удержать его от самоуничтожения. Эдуард Геворкян и Лев Вершинин последовательно рекламируют организующее начало имперского общества.

Возьмите любой из сценариев движения российского общества, придуманных в середине-конце 90-х - это всегда Империя. Разница только в цвете государственных знамен. Один из самых парадоксальных вариантов предложил мэтр отечественной фантастики Владимир Михайлов: в романе "Вариант И" (1997) он открыто декларирует свой идеал России - монархия под зеленым знаменами Пророка.

" Впрочем, чувствовались уже новые веяния: пьяных было куда меньше, чем полагалось по традиции. Это заметила и Наташа. Она сказала:

- И все же - перекорежит Россию ислам.

Изя лишь пожал плечами. Все-таки он уже много лет имел к этой стране лишь косвенное отношение.

- Да бросьте вы, - сказал я. - Россию ислам не перекорежит. Как и православие с ней в конечном итоге ничего не сделало. Нутро как было языческим - так и осталось. Вот Россия наверняка ислам переиначит, подгонит по своей мерке. Она всегда все переваривала, переварит и это. Зато по новой ситуации место, которое она вскорости займет в мире, вернее всего будет назвать первым".

Но имперская идея - палка о двух концах. Можно сколь угодно тешить себя иллюзиями о построении гуманной империи, в основе которой - межнациональная и межконфессиональная терпимость, но... Иной раз возникает ощущение, что "имперцы" от литературы сегодня больше озабочены не столько завтрашней судьбой России, сколько тем, как их идеи будут плодиться и множиться в этом обществе.

Идеи - недолговечны. Художественно обслуживать идеологию - занятие малопродуктивное. И дело даже не только в публицистичности, "газетности" текстов, подминающих образность. Вопрос еще сложнее. Вот, к примеру, роман самого последовательного "имперца" Эдуарда Геворкяна "Темная гора" (1999) в одном из солидных журналов к немалому раздражению автора был назван "яростно-антиимперским произведением". И действительно, подобные мотивы - на художественном уровне - там можно усмотреть. А вот его же повесть "Возвращение мытаря", опубликованная всего два года спустя ("Если". 2001, № 6) вообще наглядно демонстрирует полемику писателя с идеологом. Идеолог пытается построить империю на самом идеальном материале - силою красоты и искусства, а писатель никак не может удержаться от сомнений, что из этого выйдет что-либо путное... Художественная правда оказывается выше навязанных схем.

Молодое поколение отечественных авторов, те, которым чуть более тридцати, тоже отреагировали на модное веяние фантастики. После выхода в свет самого провокационного и скандального произведения конца 90-х - романа "Выбраковка" (1999), Олега Дивова поспешили радостно записать в радикально-имперские мессии. Автор очень тонко играет на коллективном бессознательном, ты не сразу улавливаешь подвох. Россия недалекого будущего достигает статуса Сверхдержавы. К благополучию и процветанию страна приходит через восстановление института карательной власти. Ну и что? Ну кто из нас не мечтал, чтобы всех этих олигархов, ворюг и бандитов упекли в ГУЛАГ? Ну кто не мечтал, чтобы наступили такие времена, когда ты ночью можешь пройтись "сквозь огромный город и навстречу тебе попадались сплошь улыбающиеся лица... Чтобы на каждой скамеечке влюбленные сидели, и ни одна сволочь, ни одна...". Все это есть в романе, написанном убедительно и ярко. И даже такое еще вчера пугающее понятие как "враг народа" вдруг приобретает новое значение. "Какой разумный термин - "враг народа"... Ведь действительно, любой, кто нарушает права личности, - это именно враг народа, всего народа в целом. Неважно, кража или грабеж, в любом случае это насилие, посягательство на территорию человека и его внутренний мир". Ну, как тут не согласиться? Читаешь и веришь: да, в России добро может быть только с кулаками. Да, только насильно можно и нужно наш народ привести к благоденствию. И это правильно. Книга захватывает, ты мечтаешь хоть день пожить в этом прекрасном мире, где торжествует Сильная Справедливость, и не замечаешь, как ловко автор гоняет тебя по лабиринтам социальной мечты, по закоулкам интеллигентских, кухонных комплексов, чтобы к концу книги ненавязчиво, исключительно на эмоциональном уровне привести тебя к финишу, за которым - страх. Страх, что так и в самом деле может быть. И никто не застрахован от того, что и его выбракуют.

Если "Выбраковка" - книга с двойным дном, не сразу удается распознать авторскую "подкладку", то Андрей Плеханов, автор того же поколения, более прямолинеен в своих оценках.

В романе "Сверхдержава" (2000) Россия и в самом деле становится таковой - неагрессивной империей с высоким уровнем жизни. Плеханов дал вволю насладиться читателю мечтой о великой России, чтобы затем грубо разрушить благостную утопическую картинку, сообщив, что "золотого века" страна достигла благодаря... научной переделки личности россиян!

Пока российское общество будет топтаться на перекрестке, фантасты будут разрабатывать новые маршруты, сочинять сценарии переустройства России. Утопии нужны обществу. Они предлагают варианты. Нам их выбирать. Какой из них окажется самым подходящим для России?

§ 5. Модели эсхатологические (Л. Леонов, Л. Петрушевская)

Наверное, закономерно, что в России художе­ственная мысль конца XX ве­ка после кровопролития революции и второй мировой вой­ны, социальных катаклизмов, происходивших в конце века в России, в Восточной Европе, и набирающей силу и масштабы экологической  катастрофы, выдвинула эсхатологические идеи, вопросы и проблемы. Социологи и философы гово­рят о кризисе концепции об­щечеловеческого  прогресса как непрерывного, неограни­ченного научно-технического и промышленного роста и уве­личения. Эта концепция уже столкнулась с ограниченно­стью природных ресурсов и с ограниченностью психологиче­ских возможностей человека.

Литература выдвигает свои варианты апокалипсиса. Разрабатывающие эту тему писатели рассматривают динамику отношений человека с природой и с обществом в русле антиутопи­ческой традиции.

Актуальной является созревшая в об­щественном и художественном сознании конца минувшего ве­ка потребность осмысления отношений чело­века с природой в глобальном, общечеловеческом масштабе. Такой подход к данной проблеме в русской литературе, включав­ший мотив-предупреждение «опомнитесь, люди, пока не поздно», отчетливо проявился в «Прощании с Матерой» В.Распутина и в «Царь-рыбе» В.Астафьева. А в традициях антиутопии был воспроизведен в «Пира­миде» Леонида Леонова.

 Значение романа Леонова видится еще и в том, что антиутопическая трактовка отношений человека с природой в "Пирамиде" со­седствует с сопут­ствующими с этой темой пессимистическими мотивами: «Век нынеш­ний живет и мыслит умнее и сложнее древних, однако не сытнее или честнее их, знает больше, но мельче...»; «Свои­ми замашками и капризами люди разочаровали природу и осточертели ей, и она уже, наверное, присмотрела им замену»; «Золотой век» человече­ства может оказаться нежи­лым горным пиком, а «золо­тым веком» бытия и было то, отчего все время бежали... в погоне за машинным сча­стьем». Эти цитаты взяты из размышлений лишь одного из героев «Пирамиды», востоко­веда Филуметьева. Вместе с ним поиск ответов на послед­ние вопросы бытия ведут и дру­гие герои. Все они подвергают беспощадному анализу и пе­реоценке путь человечества, включая и оценку замысла творца, сотворившего человека на базе глины, а не духа.

Опять в нашей истории «все сдвинулось, поплыло куда-то в неизвестность».  Все это полу­чило наглядное отражение в особенностях жанровой струк­туры произведений. В их сю­жетах весьма незначительную роль выполняют условность и фантастика, действие часто происходит в реально ощути­мой социальной и бытовой об­становке. Время действия при­ближено к моменту написания произведения (повесть А.Каба­кова «Невозвращенец» напи­сана в 1987 г., а происходя­щее в ней отнесено к 1992 г.). Современность, воспринимае­мая как время «исторического ужаса», не вдох­новляет писателей заглядывать дальше завтрашнего дня. Тем же обстоятельством обусловлена неопределенность финалов произведений.

Повесть Л. Петрушевской «Новые Робинзоны» (1989) по­лемична изначально в отноше­нии к традиции антиутопиче­ских произведений. Поначалу повесть воспринимается, как произведение, лишенное признаков какой-либо робинзо­нады. «Мой папа с мамой ре­шили быть самыми хитрыми и в начале всех дел удалились со мной и грузом набранных продуктов в деревню, глухую и заброшенную, куда-то за речку Мору...». Перед на­ми типично «дачный» сюжет с подробным описанием сезон­ных работ: «Вскопали огород, посадили картофеля три меш­ка, вскопали под яблонями, отец сходил и нарубил в лесу торфа...» и т.д. Однако в при­веденном отрывке не все так однозначно, как кажется при беглом чтении.

В прозе Л. Петрушевской происходит изображение быта, житейских дрязг, «житухи», но второй план в повествовании закладывался уже в словах зачина: «…и в начале всех дел…». Выделенные слова загадочны, напоминают би­блейские «в конце всех вре­мен», настраивая нас на вос­приятие изображаемого на уров­не, определяющем все наше бытие. В них присутствует намек на какое-то случившееся в ми­ре событие - и не простое, а катастрофическое, побудившее героев спасаться бегством от последствий события.

Мотивом бегства по­весть открывается, им она и за­вершается:   «Отец  однажды включил приемник и долго ша­рил в эфире. Эфир молчал. То ли сели батарейки, то ли мы действительно остались одни на свете. У отца блестели глаза: ему опять удалось бежать!» По­этому для пояснения необходимо все же уточнить, куда, зачем и отчего бегут российские Робинзоны.

Отправной пункт бегства - го­род, из которого до этого герои наезжали в деревню как дачни­ки. Но со временем их дела и заботы не ограничиваются заготовкой разной дачной снеди. Осуществляется следующий этап бегства - из деревни в лес. Здесь, в заброшенной лес­ной избушке, оборудуется новый дом, разделывается небольшой участок под овощи и озимую рожь. «Зима замела все пути к нам, у нас были грибы, ягоды, сушеные и вареные, картофель с отцовского огорода, полный чердак сена, моченые яблоки с заброшенных в лесу усадеб... На делянке, под снегом укры­тый, рос озимый хлеб. Были ко­зы, были мальчик и девочка для продолжения человеческого ро­да, кошка,.. была собака Краси­вая... В глухие метели отец ру­бил дрова... Вокруг нас прости­рались холодные пространства». Робинзонада полная и завер­шенная,  казалось  бы,  со­стоялась. Но не тут-то было. Отец, по выражению дочки, обо­рудует «новое логово», «третий запасной дом», подземный, в землянке. Потому что из дерев­ни поступили угрожающие ве­сти: появилась какая-то хозкоманда, у их бывшего огорода поставили часового, у старухи Анисьи «все переворошили, все унесли», «козу свели на вере­вочке».

 «Все стано­вится сложным, - рассуждает главная героиня, - когда речь идет о выживании в такие времена, каковыми были на­ши». В «Новых Ро­бинзонах» проявился ин­терес Л. Петрушевской к пов­седневной драме обыкновен­ного, бытового, незащищенного человека, приобретшей в по­вести остросоциальное и апо­калипсическое содержание. Не случайно именно в этом направлении осуществляется в повести детальная разработка и развитие ее сюжета.

Мир, исторгнувший героев, показывает писательница, ма­ло того что нецивилизованный, он несет в себе угрозу самой жизни и существованию чело­века. Безнадежными оказыва­ются попытки героев сохра­нить связи с этим миром. «Мы жили далеко от мира, и я сильно тосковал по своим друзьям, но ничего не доноси­лось до нашего дома, отец, правда, слушал радио, но ред­ко... По радио передавалось все очень лживое и невыноси­мое...» Как следствие происхо­дивших в мире разрушитель­ных процессов герои повести воспринимают общее запусте­ние в окружающей их жизни. В деревне, где сперва обосно­вались герои, был колхоз, бы­ли лошади и машины, было стадо коров, пастушка, свой медпункт. Машины куда-то ис­чезли, «коров съели», «лоша­дей прибили еще раньше». Пастушиха Верка, оставшись без дела, запила и повесилась. «Хлеба - ни муки, ни зерна - не было, ничего в округе не было посеяно». В деревне остались только три старухи: Анисья, «совсем обезумев­шая» Марфутка и рыжая Таня. Описание 85-летней Марфутки в повести перерастает в сим­вол заброшенности и безыс­ходного сиротства человече­ской жизни. Из тряпья, каким Марфутка   была   закутана, «виднелись лишь глаза как мо­крые дырочки». Печь в избе она уже не топила. Картофель, на зиму перетасканный в дом, замерз, лежал гнилой мерзлой кучей. Марфутка то ли ела картошку сырой при полном отсутствии зубов, то ли разво­дила огонь. Когда приезжие захотели помочь Марфутке, Анисья возразила, что «Мар­футка собралась на тот свет, нечего ей помогать, она най­дет дорогу».

Самый страшный знак беды в повести - брошенные дети. Трех­летнюю дочь покончившей с собой пастушихи Верки сперва передали в другую деревню, такой же, как Марфутка, баб­ке. Потом ее уже совсем без памяти приютили герои пове­сти. «Девочка мочилась в кро­вать, ничего не говорила, со­пли слизывала, слов не пони­мала, ночью плакала часами». Ребенка кое-как выходили. Вскоре появился мла­денец-подкидыш,  подброшен­ный, видимо, новыми беженца­ми из города. Четырехмесяч­ный ребенок «пищал пронзи­тельно и безостановочно, у не­го был твердый вздутый жи­вот». Ребенок мучился и орал, «а у нас не было даже соски».

Изображение бегства героев, людских бед и лишений в «Но­вых Робинзонах» фактически устремлено в бесконечность. Так ощущают свое положение сами герои. «Когда мы будем жить как Марфутка, нас не тронут. Но нам и до этого еще жить да жить. И потом, мы ведь тоже не дремлем. Мы с отцом осваиваем новое убе­жище». Завершая этими слова­ми повествование и не обоз­начив иной перспективы, ав­тор повести, таким образом, солидаризируется с позицией героев.

В этом контексте может быть найдена объективная оценка отечественных антиутопий кон­ца XX века, во-первых, как живого, художественно состо­явшегося отклика на историче­скую неопределенность проис­ходивших в России событий в 80-е -90-е годы, а во-вторых, как сви­детельства неприятия литера­турой мира, выраставшего из хаоса пере­стройки и последовавших сомнительных антинародных реформ.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Утопия - весьма разнородный по содержанию и форме жанр литературных произведений, в котором наши соотечественники делали попытки сконструировать облик близкого или отдаленного будущего. Эти предвидения будущего в наши дни отошли так далеко от утопии прошлого, что, в сущности, трудно даже говорить о какой-то преемственности жанра. Слишком многое изменилось в картине мира, в объеме и характере познаний, в психике людей за те века, что отделяют нас от первых произведений этого жанра в русской литературе.

Утопия в наши дни стала романом, драмой, рассказом, поэмой - чем угодно, но не социально-философским трактатом, каким она была раньше. Зато художественная литература нашего времени просто немыслима без картин будущего, без предвидений, без постоянного, тревожного, пристального взгляда в завтрашний день. Никогда еще проблема будущего не стояла так остро. И это понятно: темпы социального и технического прогресса невероятно возросли, проблемы усложнились. Но за этим встает другой вопрос, гораздо более сложный: существования самого человечества.

 В данной работе сделана попытка произвести хронологический анализ развития утопических и антиутопических тем будущего в русской литературе. Для систематизации впечатлений от рассмотренного материала попытаемся выразить заключительную часть нашей работы в виде списка выводов:

Вывод 1. Наиболее благоприятная почва для прогнозов будущего в литературе - это переломные периоды человеческой истории, когда старая система рушится, а истинный характер, реальные очертания того нового, которое идет ей на смену, еще не вполне ясны даже для наиболее проницательных современников. В этих условиях социальная фантастика может не только восполнить недостающие звенья в складывающейся новой картине мира, но и выразить в художественно законченной форме так называемый дух времени, т. е. надежды и устремления, догадки и предчувствия и всю охватывающую общество страстную жажду движения и перемен. Если сопоставить хронологию развития утопии с хроникой событий политической истории в России, то легко обнаружится взаимосвязь. Самым тяжким для страны периодам обязательно сопутствовал бурный всплеск литературных прогнозов, поскольку в этом жанре особенно прямолинейно без "излишеств", вроде метафорических кодов, иносказательных лабиринтов, сконцентрированы надежды и опасения общества, пытающегося осмыслить свершившиеся перемены, социальные потрясения.

 Вывод 2. Поначалу действие сюжетов в утопиях располагались в настоящем, в соседней точке пространства (отсюда — сюжет робинзонады). Светлое будущее или идеальное настоящее представлено в утопии либо в виде природного и патриархального целого — деревни, усадьбы, небольшого го­рода-сада, либо как продукт цивилизации — в виде сверкающего, наполненного техническими чудесами большого города. В дальнейшем утопические идеальные города и страны переместились на другие планеты.

Вывод 3. Такая утопия места, собственно утопия (место, которого нет), продолжила свое развитие в вариант бегства в будущее — ухронию (утопию времени). В утопии будущего присутствует сатирический эффект обратного действия. И он возникает, как результат оценки современной писателю социальной действительности с точки зрения предполагаемого идеального будущего, с позиций временной дистанции.

Вывод 4. Утописты XVIII - начала XIX века чаще всего оперировали гигантскими временными промежутками. Темпы жизни были так медленны, что интервал в одно-два столетия казался им слишком незначительным, чтобы за такой промежуток времени произошли хоть сколько-нибудь серьезные изменения в жизни человеческой вообще и в жизни русского общества в частности.

Писатели охотно рисовали образы хороших, образцовых царей и еще более охотно нападали на придворных, льстивых и корыстолюбивых вельмож, которые отгораживают царей от народа.

Вывод 5. С первых своих шагов фантастика в нашей стране понадобилась для воплощения пусть и наивных, с нашей точки зрения, но своих, оригинальных политических взглядов и нанесения сатирических ударов. Но научный прогресс человечества в этих произведениях почти не сопровождается социальным. В описываемом будущем остались высшие и низшие классы, господа и лакеи, осталось богатство, как критерий общественного положения.

Вывод 6. Впервые идеал общества будущего в России, за который следует бороться, в виде утопической социалистической модели,  нашел воплощение в романе Н. Г. Чернышевского «Что делать?». Это вдохновенные картины будущего в "четвертом сне Веры Павловны".

Вывод 7. В русских произведениях литературы второй половины XIX века стали активно использоваться элементы антиутопии, проециру­ющей мечту идеального общества в реальность жизни и показывающей всю неприглядность и античеловечность  такого общества. Это, прежде всего, «История одного города» Салтыкова–Щедрина, «Легенда о Великом инквизиторе» и «Бе­сы» Достоевского.

Вывод 8. Предреволюционные годы в России были временем консолидации не только прогрессивных, но и реакционных сил. Жанр утопии был активно использован ими..

Вывод 9. В начале XX века создается последняя классическая утопия мировой литературы - это фантастический роман Богданова "Красная звезда". В марсианской утопии Богданова вся социальная жизнь и отно­шения строятся в соответствии с принципами научно-организо­ванного общества. В этих принципах были отображены контуры и наброски всеобщей организационной науки - тектологии, основы которой Богданов разработал в 1913—1922 годах.

Вывод 10. В советской литературе первых послеоктябрьских лет преобладают элементы утопии. Искусство должно было вторгнуться в сознание масс и показать грандиозность строящегося будущего. Но фантасты тех далеких лет так и не смогли подняться до социального анализа грядущих перемен, отчетливо выстроить социальную структуру общества будущего, показать духовную жизнь обитателей выдуманного мира.

Вывод 11. На каждом историческом промежутке, в противовес утопическим картинам будущего, создавались антиутопические произведения. В эпоху торжества утопических проектов окончательно оформился новый жанр социальной фантастики, сатиры на утопию - антиутопия. Не случайно это происходит именно в начале XX века, в эпоху жестоких экспериментов по реализации утопических проектов.

Вывод 12. Роман Е.Замятина «Мы» — не политический памфлет, это сигнал об опасности, угрожающей человеку, человечеству от гипертрофированной власти машин и власти государства. Замятин использует ухронию и урбанизм, но, с другой стороны, размывает пространственные и временные координаты.

Вывод 13. В 1930-е годы советская фантастика заметно теряет интерес к будущему - для авторов построение коммунистического общества кажется вопросом нескольких лет. Тема "хрустальных замков" будущего и научных побед была полностью "разработана". Социальный аспект темы не развивается из-за идеологических ограничений. Наступает кризис жанра утопии. Единственным  из фантастов 1930-х, кто всерьез интересовался, как будет жить человек в бесклассовом обществе, какие социальные и этические вопросы могут возникнуть в этом обществе, остался только Александр Беляев.

Вывод 14. К концу 1940-х годов процесс истребления художественной фантастики и утопии был завершен установлением официальной литературно-идеологической доктрины. Перед фантастами стали ставить четкие прикладные задачи. Утопии стали не нужны. Более того - они признаны вредными. Своим существованием они подрывали веру в "правду" генеральной линии об уже построенном социалистическом рае. Почти два десятилетия эта концепция определяла "фантастическую политику".

Вывод 15. Кратковременная хрущевская "оттепель" подарила надежды и планы на будущее. В фантастике "оттепель" наступила в 1957 году, когда на страницах журнала "Техника-молодежи" стартовала, вероятно, самая значительная утопия ХХ века - роман И.А. Ефремова "Туманность Андромеды".

Вывод 16. Уже к 1970-м утопия практически исчезла с литературного небосклона. Она не смогла существовать в реальности застоя, с которой вступала в демонстративное противоречие. В советской литературе был возможен только один вариант будущего, иные варианты немедленно карались. Триада Ефремов-Стругацкие-Шефнер полностью исчерпала ресурсы коммунистической утопии.

Вывод 17. События конца XX века в России и в мире возобновили своеобразный бум антиутопий в литературе и пробудили как бы к новой жизни классические ан­тиутопии первой половины XX.века. Но с Перестройкой пришли не только гласность и подобие демократии, но и ощущение надвигающейся катастрофы.

Вывод 18. В 1990-е российская фантастика совершила неожиданный "мировоззренческий" поворот. В отечественной литературе вдруг появились произведения, проповедующие имперские модели будущего развития России.

Вывод 19. В конце XX века художественная российская мысль выдвинула на первый план эсхатологические идеи, вопросы и проблемы. Апокалипсис, испепеляющий и приносящий новую суть, рассматривается писателями, как духовное возрождение. Социологи и философы гово­рят о кризисе концепции об­щечеловеческого  прогресса как непрерывного, неограни­ченного научно-технического и промышленного роста и уве­личения. Современность в этих произведениях воспринимае­тся, как время «исторического ужаса», и уже не вдох­новляет писателей заглядывать дальше завтрашнего дня. Тем же обстоятельством обусловлена неопределенность финалов произведений.

Суммируя все изложенное выше, можно определенно утверждать, что жанр социально-фантастического прогнозирования в отечественной литературе переживает очередной кризис. Связано это с тем, что в данный момент отсутствует новая философская концепция общества будущего. Мир стал, "подобно флюсу", однополярным. Свежих идей, равнозначных коммунистическому учению в XIX веке, не создано. Само же коммунистическое учение изрядно дискредитировано семидесятилетним практическим своим воплощением на просторах СССР. Литература, вообще отвергая любую идеологию, претенду­ющую на непогрешимость и на ис­тину в последней инстанции, предостерегает, что та может быть использована для тоталитарной социальной прак­тики. Что новый тоталита­ризм может явиться совсем не с той стороны, с какой по инерции мы его ожидаем. Но это не единственная проблема. Остро встали проблемы перенаселенности, ограниченности природных ресурсов и психологических возможностей человека. И любая из этих проблем может привести общество к последней черте не только в социальном плане, но и в планетарном масштабе. Отсутствие теоретического обоснования будущего и страх от усиливающихся катастрофических процессов в мире привел к тому, что антиутопия становится преобладающим жанром в литературе. Современные утопии уже не предлагают оптимистических вариантов развития человеческого общества, они смирились с таким положением дел и "смакуют" тему апокалипсиса. Жанр смелого социального предвидения, прогноза, надежды сменился жанром безысходности и фатальной обреченности. Думается, что такая постановка вопроса противоестественна и человечество еще рано хоронить. Как будут решены все эти проблемы, какова будет следующая концепция развития общественной мысли? Вскоре это станет известно. Период неопределенности не продлится долго. На это просто уже нет времени. А сейчас нам остается только надеяться, что общество, возможно с нашей помощью, в будущем решит эти проблемы.

 

Список  используемой  литературы:

1. Айзерман Л. С. Русская классика накануне XXI века. Утопии и антиутопии в снах героев русской литературы. - М., 2001.

2. Аксёнов В. В рифме есть что-то психоделическое // Литературное обозрение. - 1999. - №4.

3. Асмус В. Платон. - М.: Мысль, 1975.

4. Горфункель А. Х. Философия эпохи Возрождения. - М.: Высшая школа, 1980.

5. Громова А. Двойной лик грядущего: Заметки о современной утопии // Альманах научной фантастики.- Вып. 1 / Сост.: К. Андреев.- М.: Знание, -1964.- С. 270-309.

6. Крылов В. Минувший век и текущий день в зеркале антиутопий // Звезда.       - 2001. - №1.

7. Муриков Г. Они и «Мы» (несколько мыслей после прочтения романа Е. Замятина «Мы») // Звезда. - 1989. -№1.

8. Нефагина Г. Л. Русская проза второй половины 80-х – начала 90-х годов XX века. - Минск, - 1998.

9. Оруэлл Джордж. «1984» и эссе разных лет. - М., - 1989.

11. Сухих И. О городе Солнца, еретиках, энтропии и последней революции // Звезда. - 1999. - №2.

14. Харитонов Е. "Русское поле" утопий: Россия в фантазиях утопистов и фантастов // Построение нового общества в утопической и антиутопической литературе: Серия очерков. - Если. - 2001. - № 6 - 8.

17. Черная Н. И. В мире мечты и предвидения: Научная фантастика, ее проблемы и художественные возможности.- Киев: Наукова думка, 1972.

12. Шайтанов И. Анатомия утопии: роман «Мы» в контексте творчества Евгения Замятина // Литература. - 1999. - №5.

13. Шохина В. На втором перекрестке утопий // Звезда. - 1990. - №11.

СОДЕРЖАНИЕ 1. Введение…………………………………………... ... ... ... ... ... ... 3 2. ОСНОВНАЯ ЧАСТЬ ГЛАВА 1. Модели будущего в XVIII – XIX веках…………… § 1. Из истории возникновения жанра………………………………… § 2.

 

• 14:21 05 Июля 2016
  Российско-китайский медуниверситет откроет магистерскую программу по TCM
• 01:21 05 Июля 2016
  На форуме МГУ Россия и Китай обсудят научно-образовательное сотрудничество
• 11:00 04 Июля 2016
  Реморенко: "ЕГЭ-туризм" в России сходит на нет
• 10:52 04 Июля 2016
  Летняя российско-австрийская школа откроется в Москве
• 15:31 01 Июля 2016
  В СПбГУ могут воссоздать географический факультет

Заказать уникальную работу