курсовые,контрольные,дипломы,рефераты
Содержание
Введение
1. Особенности менталитета средневекового человека
2. Средневековая ментальность как тип культуры
3. Психологический склад средневековой личности
Заключение
Литература
Введение
Актуальность данной темы заключается в том, что средневековье — пестрый конгломерат народов и стран — представляет все-таки единую цивилизацию. Его общественно-экономический строй (по крайней мере в крупных и развитых странах Европы) - феодализм; средневековые европейцы — христиане, их мировосприятие теоцентрично, т. е. сводит все сущее к промыслу всемогущего Бога. Трудно найти в истории более противоречивую, более сложную культуру, чем культура средних веков.
Термин «средневековье» условен. Итальянские гуманисты противопоставляли «темным» средним векам золотой век античности (культурный канон) и современность, когда происходит восстановление классики. Это идеологическое разделение стало полезным обозначением эпохи, когда язычество и монотеизм, община и государство, город и деревня, универсализм и замкнутость, книжность и неграмотность сталкивались как поляризованные и равномощные силы.
«Средневековым миросозерцанием, — писал русский философ В. Соловьев, — я называю для краткости исторический компромисс между христианством и язычеством, тот двойственный полуязыческий и полухристианский строй понятий и жизни, который сложился и господствовал в средние века как на романо-германском Западе, так и на византийском Востоке» [12, с. 344].
Сходное определение дает эпохе и современный французский историк Ж. Ле Гофф. В его определении средневековье унаследовало от Рима борьбу двух вариантов развития: открытости и закрытости. Но «Рим, замкнутый стеной, восторжествовал над Римом без границ и без стен, о котором тщетно мечтал несчастный Рем» [8, с. 9]. Средневековье же—с самого начала более сложный мир, который не может замкнуться. Этому мешает и открытость христианского вероучения.«Религия вселенского призвания, христианство не рисковало замкнуться в границах одной цивилизации. Конечно, оно стало главным наставником средневекового Запада, которому передало римское культурное наследие. Конечно, оно восприняло от Рима и его истории склонность к самозамыканию. Но перед лицом закрытого типа религии западное Средневековье создало также и более открытый ее вариант; и диалог этих двух ликов христианства стал доминирующим в ту переходную эпоху. Десять веков потратил средневековый Запад, чтобы сделать выбор между стоявшими перед ним альтернативами: замкнутая экономика или открытая, сельский мир или городской, жизнь в одной общей цитадели или в разных самостоятельных домах» [5, с.11].
В советской историографии, определявшей указанный период как становление, расцвет и начало упадка феодализма, средние века датировались с V по XVII вв. В немарксистской науке, как правило (для Западной Европы), указывают VI--XV вв. После средневековья начинается Возрождение, которое по культуре и общественно-политическому устройству отличается от средневековья, но не вполне относится к современности. Западноевропейская цивилизация делится на «темное» (VI—Х вв.), зрелое (XI—XIII вв.) и позднее средневековье.
Христианская культура сохранила основные достижения греко-римской античности, но отрицала языческое отношение к миру. Политеизму она противопоставляет монотеизм; натурализму, интересу к предметному миру —
духовность, культивирование интроспекции; гедонизму (культу удовольствий) - аскетический идеал; познанию через наблюдение и логику — книжное знание, опирающееся на Библию и толкование ее авторитетами церкви.
Цель работы – выявить особенности менталитета средневекового человека. При достижении данной цели необходимо было решить следующие задачи:
- рассмотреть характерные признаки средневековой жизни;
- выявить типичные черты личности средневекового человека.
- показать соотношение ментальности с культурной ситуацией в средневековье.
1. Особенности менталитета средневекового человека
Какие только противоположности не объединяются воедино на этом не таком уж длительном отрезке времени! Это жажда чудесного и страх перед ним; стремление к путешествиям и ограниченность кругозора местом проживания, чертой горизонта. Это учение о христианском милосердии и всепрощении, с одной стороны, и постоянные войны и казни с крайней степенью жестокости — с другой. Это соединение возвышенного и низменного в повседневной жизни: ожидание конца света, постоянная подготовка к нему и в то же время удручающая простота нравов, когда обжорство, распутство и другие пороки не выглядят аномально. Это контрасты общественного устройства с его жестким сословным делением, при котором невозможно смешение социальных слоев друг с другом. Поэтому культура тоже контрастна, разделена социальными перегородками, все в ней представляет единство "высокого" и "низкого", городского и сельского, рыцарского и цехового и других начал.
Контрасты эпохи обостряют чувства и ум, разжигают страсти — от взрывов необузданности и зверской жестокости до глубин душевной отзывчивости. Все это выливается в публичное выражение любых эмоций: скорби по поводу похорон, умиления от светских церемоний (например, бракосочетания особ королевского двора), намеренно выносившихся на всеобщее обозрение и вызывавших слезы радости у собравшихся, или непритворной кровожадной злобы на публичных казнях. Сильно и непосредственно проявляется вспыльчивость, неистово выражаются воинственность, алчность, корыстолюбие, мстительность, бурно демонстрируется верность, формирующая слепое желание следовать во всем своему господину. Средневековье — эпоха пылких страстей и наивных до детскости фантазий. Эти качества присущи менталитету всех без исключения сословий, хотя и находят различную форму воплощения [5,306].
Сознание сельского жителя развивается на другой основе, чем в городе. Деятельность крестьянина не отличается особым разнообразием, а потому и вырабатывает особую консервативность и недоверие ко всему новому, что станет позже предметом осмеяния для бойких городских подмастерьев. Но эта же монотонность жизни развивает и жажду чудесного, фантазию, населяющую весь мир за пределами видимости чудовищами или колдунами, живущими в сказках и легендах устного народного творчества. Именно здесь сохраняется древний героический эпос, повествующий о деяниях богов и героев.
Племена германцев, скандинавов, кельтов и другие были окружены не слишком радостной природой: холодное море, отвесные скалы, часто хмурое небо. Это были суровые люди, которые вели суровую жизнь, создавая не менее суровую мораль. Часть этих моральных принципов дошла до нас в виде наставлений бога скандинавов Одина в "Изречениях Высокого". Подозрительность и осторожность — таковы главные рекомендации бога:
"Прежде чем войдешь в дом, присмотрись ко всем входам: не скрывается ли где враг".
"Дня не хвали раньше вечера, жену — раньше ее смерти, оружия — пока не испробовано, девушки, пока не замужем, лед похвали, если выдержал, пиво, когда выпито" [10,8].
Недоверие к окружающему распространяется и на людей, и на природу. Кругозор сельского жителя был ограничен примерно восемью километрами в диаметре. Это — предел досягаемости, место деятельности, круг видимого мира. Весь остальной мир представляется населенным чудищами, великанами, людьми о нескольких головах, неведомым зверьем, в нем происходят волшебные происшествия и превращения. Даже ближайший лес для селянина — не только место охоты, но постоянная опасность, не только реальная (разбойники), но и вымышленная: лес — это неизвестность, а неизвестность страшит непросвещенный ум.
Сельский житель всегда зависел и от природы, и от общественных катаклизмов, поэтому ему нужна была защита, чтобы спокойно обрабатывать свои поля. Он прибегал к помощи аристократа, но за это высокородный защитник налагал на него дополнительные поборы. Земледельцу присуще было размышлять о природе и ее явлениях, но поскольку он не получал образования, все знания передавались из поколения в поколение через практическую деятельность. Земледелец не покорял силы природы — он пытался снискать их благоволение путем молитв и жертв, а на этом пути религиозность, легковерие и суеверие шли рука об руку. На этом основании у него выработались два различных стереотипа поведения: с одной стороны, абсолютная покорность и даже некоторый фатализм, иногда граничащие с показной или реальной туповатостью, а с другой—безудержное бунтарство, периодически выливающееся в жестокие и кровопролитные крестьянские войны.
Позднее, когда образовались и обособились новые государства, окончательно сложились отношения между вассалами и сеньорами, народный эпос вбирает в себя историческую тематику, воспоминания о величии королей, походах, победах; и те, кто вызывает к себе чувство восторга или симпатии, наделялись красивой внешностью, добротой и другими лучшими качествами. Таковы эпические предания о Роланде или "Песнь о Нибелунгах". Но и здесь присутствует суровость, пронизанная вассальной верностью, сливающейся в героических сказаниях с верностью роду, племени, стране, государству. Герой песен — эпический король, власть которого воплощает единство страны. Эти произведения могли быть сложены и воинами, чей кругозор несколько богаче кругозора крестьянина, но по определенной "однозначности" они и в крестьянском, и в военном эпосе поразительно похожи: такой же узкий круг тем, те же сюжетные и языковые клише, тот же однонаправленный взгляд на мир. Даже тогда, когда появились новые, патриотические темы, традиционная для эпоса борьба "светлого" и "темного" начал раскрывается через столкновение христиан и "неверных".
Городской уклад жизни никогда не отличался постоянством. Горожанин, иногда беглый крестьянин, которому нужно было продержаться в городе год, чтобы получить свободу, должен был быстро соображать, быстро реагировать на любую ситуацию и трезво оценивать реальность. Плутовство, хитрость, изворотливость становились элементами городской культуры и не воспринимались как порок.
В городе жесткая иерархия со своими запретами и ограничениями выступала особенно явственно. Например, были запрещены смешанные браки (церковь не давала благословения), одежда горожан должна была соответствовать их социальному положению. Даже богатым ремесленникам и купцам запрещалось носить платье из бархата или атласа, кружева, украшения из драгоценных камней. Нарушителя установленных правил могли подвергнуть публичному наказанию розгами или кнутом, заключению в тюрьму и крупному штрафу.
Здесь особенно сильно ощущалась разница между роскошью вельмож и грязью узких, темных из-за тесной застройки улиц, между жарой летнего дня и холодом и тьмой зимней ночи, между торжественностью церковного богослужения и разгулом веселого карнавала. Может быть, карнавальная культура была самым ярким и специфическим явлением средневекового города. Кроме карнавала, существовали особые "праздники дураков", праздник осла, а также — как часть церковного обряда — "пасхальный" и "рождественский" смех, при котором во время праздничного богослужения священник произносил речи, не всегда отвечающие требованиям повседневной морали.
Не только карнавал имел народно-площадную форму. Даже церковные храмовые праздники сопровождались ярмарками с площадными увеселениями, в которых участвовали "уроды", великаны, "ученые" звери и др. Смех сопровождал и гражданские церемониалы и обряды,— пишет М. М. Бахтин,— шуты и дураки были неизменными их участниками и пародийно дублировали серьезные действия — чествования победителей турниров, посвящение в рыцари и др. Даже на бытовых пирушках выбирались "бобовые" король и королева "для смеха". У многих народов от весенних обрядов сохранились обычаи выбирать "майскую королеву", которая олицетворяет весну. Соответственно "король" должен олицетворять зиму [2,5].
У карнавала средних веков есть свои непреложные законы: он не делит участников на исполнителей и зрителей; карнавал не смотрят, в нем живут, так как по своей идее он всенароден; пока карнавал совершается, ни для кого нет никакой другой, некарнавальной жизни. Таким образом, карнавал несет в себе две идеи: это идея особой карнавальной свободы и идея возрождения и обновления жизни. Как писал Бахтин [2,5], в карнавале сама жизнь играет другую, свободную (вольную) форму своего осуществления, свое возрождение и обновление на лучших началах.
Официальные праздники принципиально отличались от карнавала. Они были серьезны, не уводили от существующего общественного уклада, не даровали человеку освобождения от реальности, а наоборот, еще сильнее закрепляли и утверждали неизменность и вечность существующего миропорядка, его ценностей, норм, идеалов. Официальность всегда обращена в прошлое, в отличие от карнавала, который торжествовал освобождение от господствующих норм, был праздником обновления. На время карнавала как бы упразднялись иерархические отношения, которые подчеркивались на официальных праздниках. Фамильярность карнавала — особое состояние раскованности, при котором каждый человек ощущал себя равным среди равных. Существовал и особый карнавальный язык, богатый и способный выразить мироощущение народа, враждебное всему застывшему, раз и навсегда данному. Для него, как говорит Бахтин, характерна логика "обратное -ти", "наоборотности", мира "наизнанку", логика "снижений", профанации, шутовских увенчаний и развенчаний [2,5]. Смех карнавала всенароден, он — не индивидуальная реакция на какое-либо отдельное явление, а направлен на весь мир и его устройство, высмеивает всё и вся, в том числе и самих участников.
Влияние карнавального мироощущения на городскую культуру было велико, так как города средневековья жили в условиях карнавала в общей сложности до трех месяцев в году. В повседневной жизни также невозможно было полностью преодолеть карнавальное мышление. Даже те люди, которые обычно предавались ученым трудам, не избегли мощного воздействия карнавального смеха. Школяры, монахи, высокопоставленные церковники и ученые богословы умели веселиться, уходя от привычной серьезности. Одно из произведений — "монашеские шутки" — написано на "ученой" латыни, но представляет собой пародийные трактаты богословского и теоретического характера. Здесь все обряды и богословская идеология показаны в смеховом аспекте.
Миру известны пародийные произведения, которые показывают, как глубоко проникала смеховая карнавальная культура в стереотип средневекового человека. Например, освященная традицией вольного "пасхального" смеха "Вечеря Киприана" дает карнавальную версию всего Священного писания. Были созданы пародийные дубли на все стороны и моменты церковного культа и вероучения, пародировались различные литургии, молитвы, в том числе и священнейшие — Отче наш и Аvе Маriа, церковные гимны и псалмы. Эта литература не была враждебна христианству, она его не высмеивала, а, как это ни покажется странным, сохраняла и частично использовала в "празднике дураков", который шел по календарю следом за праздником Рождества Богоматери и проводился в том же храме теми же богослужителями.
Конечно, нельзя считать, что городская культура обособлена от сельской или культуры средневекового воинства. Но именно город являл собой соединение всех противоречий и противоположностей средневековья в целом. Ведь город был административным центром, здесь находились резиденция сеньора, если город был в его власти, или епископский дворец, ратуша и прочие официальные учреждения. Здесь были сосредоточены ремесленные цеховые организации со своей сложной структурой, деловыми отношениями, обычаями, праздниками, процветали торговля и ростовщичество. Здесь можно было встретить богатого купца и расчетливого крестьянина, веселого подмастерья и солидного цехового мастера, бродячего монаха, школяра, разорившегося рыцаря и спесивого сеньора.
Городская культура повлияла на развитие языка. Деловая переписка, любые документы, ученые и богословские трактаты, некоторые уличные представления, разговоры монахов и школяров, богослужения и пародии на них — все это писалось, читалось и слушалось пока еще на латинском языке. Но уже просыпался и разворачивался, расширяя свое влияние, народный язык, тот, что до этого существовал как варварский. Разговорная, "кухонная" латынь мешалась с народными говорами в шутовских площадных представлениях и народной литературе. Именно в городе появилось крамольное и забиячливое "Сказание о Лисе" — одно из первых сатирических произведений.
Это произведение заслуживает внимания, так как, во-первых, оно связано со старинными баснями, известными всему европейскому миру из античных источников, во-вторых, сами басни — продукт древнейшей индоевропейской культуры, гораздо старше античности. Герой басен — Лис, носящий германское имя: Рейнгард, Рейнеке, Ренар. Один остроумный поэт (XII в.) дал всему циклу повестей о Лисе (всего их двадцать шесть) название "Роман о Лисе" или "Роман о Ренаре", которое звучало как сатирическое сопоставление с рыцарскими или куртуазными романами, намекая, что народ на свой манер изображает жизнь высшего общества, рыцарей и дам. Это изображение носит характер маскарада, при котором звери имеют все чины и черты феодального общества.
Звериная держава управляется императором Львом по имени Нобль (Благородный). Он действительно благороден и справедлив, но его окружают коварные хитрые вассалы: волк Изегрим со своей мрачной и ненасытной супругой, хитрый кот Тьебо, обжора и тугодум медведь Брюн, трусливый, глупый и угождающий всем баран Белин. Осел Бернар имеет титул архиепископа. Но и лис Ренар — вовсе не герой, а воплощение разбоя, беззакония и насилия. Ренар еще и смутьян, он издевается над императором и ослом-архиепископом, над всеми, кто пытается внушить ему послушание. В его проделках отражается дух общества, в котором он живет и в котором решающим оказывается право кулака. Героем же становится простой крестьянин, охраняющий свой дом от произвола мелких и крупных хищников. Именно у него Ренар униженно просит милости и суда над своей четвероногой братией.
Хотя основу "Романа" составляет народная сказка, сложившаяся в сельской культуре, но только город со своим сатирическо-карнавальным мышлением мог так по-карнавальному выразить недовольство основами строя, пародирующее "высокую" литературу своего времени, а также отразить неоднородность общества и городской среды [1, З].
В этом романе проявилась еще одна особенность всей средневековой культуры — символичность. Для средневекового человека вообще многие предметы окружающего мира — символы божественной воли или замысла. Но не только христианская символика царила в мышлении и мировосприятии. Многие явления природы, еще не раскрытые познанием, читались как приметы, отзвуки некоего нематериального, мистического начала, уходящего корнями в далекое языческое прошлое. В искусстве большое место занимали описания снов, видений, толкований различных знаков, предсказывающих будущее, исход любого начинания. Особенно явственно это проявляется в литературных произведениях и в архитектуре, наполненной различными фантастическими фигурами, другими элементами, имеющими глубокий смысл и значение для взора средневекового человека. В искусстве постепенно появляются символические обобщения, различного рода аллегории, выражающие какие-либо качества или стремления людей: аллегории Верности или Благочестия, Любви или Смирения и т. д. В романе о Лисе мы тоже видим пример аллегорического изображения мироустройства и человеческих отношений. Каждый социальный слой имел свою символику, так же, как и свой образ жизни и особый слой культуры. Поскольку сословная иерархия не способствовала взаимопроникновению элементов этих культур, то мы имеем дело каждый раз с вполне оформленной культурой того или иного сословия. Так, можно говорить об особой культуре и образе мышления крестьянина и феодального вельможи, горожанина и цехового ремесленника, воина или рыцаря.
2. Средневековая ментальность как тип культуры
Отечественный исследователь-медиевист А.Я.Гуревич посвятил ряд работ изучению средневековой ментальности. Он поставил в центр собственного культурологического анализа категорию личности. Все особенности исторической ментальности — восприятие времени и пространства, отношение к природе и сверхъестественному, понимание возрастов человеческой жизни, трудовая мораль и отношение к богатству и бедности, право, мир эмоций — все это различные обнаружения человеческой личности. Без ее истолкования нельзя подойти к проблеме ментальности.
Речь идет не о совокупности ценностей, а именно о постижении ментальности. Все упомянутые культурные феномены как раз в личности организованы в единую систему. Они находят выражение в ее сознании и бессознательном. Культурные самообнаружения направляют активность личности, придают человеческому поведению исторически своеобразные формы, специфический стиль. Однако в теории ментальности слабо разработаны категории индивидуальности, то есть отдельного человеческого экземпляра, и личности.
А.Я.Гуревич проводит различие между индивидуальностью и личностью. В известной мере личность можно определить, по его мнению, как средний термин между обществом и культурой. Индивид оказывается личностью, усваивая, интериоризируя конкретное культурное наследие — систему ценностей, видение мира, характерные для того или иного общества или группы. Вот почему в каждом социуме в определенную эпоху и в исторически специфический миг вырабатывается своеобразный тип личности. Что же касается индивидуальности, то предполагается постижение обособленного человека, некое саморефлектирующее Я.
Когда мы изучаем личности конкретной эпохи, то одновременно погружаемся в пучины ментальности. Постигается то содержание сознания, которое индивид разделяет с другими членами своей группы. При разборе личности постигается не общая ментальность, а некоторые черты самосознания и самоанализа человека. Поэтому вполне логичной оказывается мысль о том, что для истолкования самосознания индивида лучше всего использовать такие исторические памятники, как автобиографии и исповеди. Однако здесь историка культуры подстерегает непредвиденное. Жанр этих памятников позволяет упрятать уникальное и личное за стойкими трафаретами.
Средневековая ментальность такова, что человек той эпохи обязательно будет отождествлять себя с какой-либо моделью или образцом, взятым из древних текстов — библейских, созданных первыми христианами или отцами церкви. Речь идет вовсе не о простом пиэтете перед авторитетами прошлого. Точнее сказать, что средневековая личность может опознать себя только в том случае, когда она использует «фрагменты» других личностей, взятых напрокат из литературных текстов.
А.Я.Гуревич приводит выразительные иллюстрации. Средневековый теолог Гильбер де Ножан пытается реализовать себя, подражая «Исповеди» Августина, и видит образ собственной матери в облике Моники.
Припоминая наиболее критические эпизоды собственной жизни, французский богослов Абеляр подражает святому Иерониму. Он описывает, как разбиралось его дело церковным советом, используя почти буквально те же выражения, которыми в Евангелии рассказывается о приговоре, вынесенном Христу Синедрионом. О том, что личность Абеляра уникальна, не приходится и говорить. Но он выражает себя по канонам XII в. Абеляр воссоздает свою индивидуальность, опираясь на архетипные конструкции. То же самое можно сказать и об Элоизе. Свою любовь к Абеляру она оркеструет ссылками на «Песню песней». Она ощущает себя Корнелией, вдовой Помпея; после его поражения Корнелия готова была принести себя в жертву, чтобы умилостивить богов. Элоиза намерена уйти в монастырь, чтобы оказать помощь супругу.
Это ли не парадокс особого типа мышления: самобытность личности выражается прямо противоположным ходом — через отвержение собственной уникальности. Так возникает возможность для сопоставления средневековой и современной ментальности. Личность средневековой культуры ориентирует себя на внешние по отношению к ней нормы и формы. Ядро современной личности гнездится внутри самого индивида. Вот разительный культурный контраст.
Представитель средневековой культуры, составляя собственную апологию, станет порицать себя за беспредельную гордость и будет рассматривать собственные беды как справедливый Божий гнев, вызванный человеческими грехами. Так поступает, скажем, Абеляр. Незаурядная личность нелегко вписывалась в рамки средневековой культуры. Она казалась подозрительной даже в собственной самооценке.
Другая иллюстрация, которую приводит А.Я.Гуревич, имеет отношение к личности итальянского монаха первой половины XIV в. Опицинуса де Канистриса. Психотическая концентрация на мысли о грехе и невозможности его искупления превратила Опицинуса в классический пример психопатологии. Однако даже душевное безумие выражается в специфических формах культуры. Это душевное неблагополучие современника культурного кризиса средневековья. Воскрешая черты средневековой ментальности, А.Я.Гуревич излагает жизнеописание монаха на основе написанных им религиозных трактатов и рисунков.
И вот что поразительно. С параноидальным постоянством повторяются в этих материалах символические изображения церкви, Христа, Девы Марии, патриархов и пророков, знаки зодиака и другие характерные для средневековья изображения библейских сцен, микрокосма и макрокосма, которые сопровождаются отрывочными и не всегда ясными записями. Особенность этих рисунков в том, что Опицинус привносит в священный контекст элементы картографии и анатомии, создавая новые символические значения. Не утрачивая связи со своими предшественниками и современниками, Опицинус творит собственное духовное пространство.
Так, на одном из автопортретов Опицинуса на груди его или, точнее, в отверстой груди изображен медальон. В нем нарисована перевернутая карта Средиземноморья. Контур Европейского материка напоминает фигуру мужчины: его голова — Иберийский полуостров, бюст — север Италии и юг Франции, сердце — в Авиньоне, где находилась тогда папская резиденция. Мужчина склонился к женщине, контур которой образует побережье Северной Африки. Надпись, сделанная под рисунком, указывает, что мужчина и женщина олицетворяют Адама и Еву в момент грехопадения.
Однако это еще не все. Контуры Средиземного моря напоминают Опицинусу гротескную и внушающую страх фигуру дьявола, сидящего на троне и подталкивающего людей к отпадению от Господа. Психоаналитик мог бы прокомментировать: больной использует в своих фантазиях культурный материал эпохи. А.Я.Гуревич разъясняет: антропоморфная карта Опицинуса оказывается одновременно «морализованной картой», «символической географией». Грех и дьявол царят в мире, но зло не просто распространено вокруг, оно гнездится в душе самого Опицинуса. Вспомним святую Хильдегарду из Бингена (XII в.). Рисунки, иллюстрирующие ее видения, отличаются совершенной упорядоченностью, гармонией и равновесием между микро- и макрокосмом. Хильдегарда, как и Опицинус, постоянно изображает себя на этих рисунках. Она рисует себя склонившейся у ног человеческой фигуры, внизу и вне картины, воссоздающей микрокосм и макрокосм. Она видит себя зрителем, который, не участвуя в тайне гармонической симфонии «большого» и «малого», оказывается простым свидетелем благодати Божьей.[3,275]
Все выгладит иначе у Опицинуса. В его рисунках, как и в картинах Хильдегарды (неизвестных ему), круги и овалы охватывают видения макрокосма и микрокосма. Однако гармония между этими мирами обнаруживается не в откровении, явленном набожному и аскетичному визионеру, а в постоянно возобновляемой попытке угнетенного ума выразить мучающие его страхи и ожидания. Хильдегарда — только посредник между небом и землей. Опицинус же творит образы двух миров, не переставая утверждать собственную субъективность.
Можно ли, сопоставляя видения Хильдегарды и Опицинуса, говорить об изменениях в религиозном сознании с XII по XIV в. Обозначилась ли в поздней культуре новая ментальность? Безусловно. Гармония сменилась дисгармонией, картина священного космоса, не превратившись еще в дезорганизованный хаос, стала образом дьяволического мира. Рисунки Опицинуса говорят о его глубоком отчуждении от мира, о противоречиях в его отношениях с Богом. Через патологическое состояние Опицинуса проступает новая ментальная ситуация, когда люди были травмированы неискоренимым страхом Последнего Суда, и этот страх разрастался до степени фобий и массового психоза. Опицинус ищет собственный прототип и находит его в христианском философе Боэции времени «Утешения философией». Менталитет средневековой культуры выражается в нарастании личностного самосознания. Это не только безличные штрихи культуры. Это самовыражение человека, способ его самореализации и самопонимания.
3. Психологический склад средневековой личности
Человеческий тип средневековья вырисовывается благодаря работам И. Хейзинга, М. Блока, Л. Февра, Р. Мандру, Ж. Дюби, Ж. Ле Гоффа и других историков. Найденные этими авторами характеристики складываются в достаточно устойчивый образ.
Специфику средневекового характера видят прежде всего в эмоциональной сфере. Возможно, эмоциональность средневековья сразу бросается в глаза историку ментальностей. У современной цивилизации достаточно средств, чтобы нейтрализовать воздействие слишком сильных эмоций на течение социальной и политической жизни. Управление и особенно стратегические решения должны находиться под контролем государственного расчета. Напротив, в феодальной Европе был распространен тип необузданного и фантазирующего правителя. И, можно предположить, дело заключалось не только в импульсивности властителей, но и в отсутствии представительных органов управления, процедуры коллективных решений, политической культуры гражданского общества. Политика считалась личным, семейным, клановым предприятием, религиозным подвижничеством, рыцарской авантюрой, но никак не работой подотчетных населению служащих и его избранных представителей. «Как правило, нам трудно представить чрезвычайную душевную возбудимость человека средневековья, его безудержность и необузданность. Если обращаться лишь к официальным документам, т. е. к наиболее достоверным историческим источникам, чем такие документы по праву являются, этот отрезок истории средневековья может предстать в виде картины, которая не будет существенно отличаться от описаний политики министров и дипломатов XVIII столетия. Но в такой картине будет недоставать одного важного элемента: пронзительных оттенков тех могучих страстей, которые обуревали в равной степени и государей, и их подданных. Без сомнения, тот или иной элемент страсти присущи современной политике, но, за исключением периодов переворотов и гражданских войн, непосредственные проявления страсти встречают ныне гораздо больше препятствий: сложный механизм общественной жизни сотнями способов удерживает страсть в жестких границах. В XV в. внезапные эффекты вторгаются в политические события в таких масштабах, что польза и расчет то и дело отодвигаются в сторону» [10, с. 20].
Но в средневековой эмоциональности усматривается не только повышенная интенсивность, но и крайняя быстрота смены состояний. Причем переходы происходят между полярными эмоциями: от восхищения к гневу, от подавленности к эйфории, от неуверенности к самодовольству. Обратимся опять к свидетельству И. Хейзинги. «Когда мир был на пять веков моложе, — пишет он, — все жизненные происшествия облекались в формы, очерченные куда более резко, чем в наше время. Страдания и радость, злосчастье и удача различались гораздо более ощутимо; человеческие переживания сохраняли ту степень полноты и непосредственности, с которой и поныне воспринимает горе и радость душа ребенка...
...Из-за постоянных контрастов, пестроты форм всего, что затрагивало ум и чувства, каждодневная жизнь возбуждала и разжигала страсти, проявлявшиеся то в неожиданных взрывах грубой необузданности и зверской жестокости, то в порывах душевной отзывчивости, в переменчивой атмосфере которых протекала жизнь средневекового города» [10,с. 7].
Указанную особенность психики историки ментальностей называют поляризованностью эмоциональной сферы.
Элементом средневековой чувствительности была нерасчлененность интеллектуальной и эмоциональной сфер. Под этим понимается такое состояние мыслительной деятельности, когда знание аффективно окрашено. Всепроникающая эмоциональность обволакивала в средневековом сознании самые абстрактные понятия. Отделить объективные признаки чего-то отличного отношения к нему было трудно. «Люди этого времени в их способах аргументировать не испытывали потребности в строгой точности... освобождаясь от нее под владычеством неистовых страстей» [9,187].
Средневековый человек, как его рисуют исторические источники, предстает перед нами чрезвычайно чувствительным. Слезы, рыдания, заламывания рук, обмороки часты как у женщин, так и у мужчин. Средневековый человек любил яркие, контрастирующие цвета, его притягивали драматические, часто кровавые зрелища. «Жестокое возбуждение и грубое участие, вызываемое зрелищем эшафота, были важной составной частью духовной пищи народа» [10,9]. Эту черту можно назвать сверхчувствительностью (гиперсеизитивностью).
Еще один факт, на который обратили внимание историки ментальностей, состоит в том, что наиболее аффективные виды восприятия — слух, осязание, обоняние — представлены в познании средневековья шире, чем в современном. Чувственная опора интеллектуальной деятельности наших дней — зрение. В средние же века люди в основном слушают, а не читают. Медики определяют болезнь по звуку и запаху. Музыка оказывает на людей глубочайшее впечатление. Л. Февр назвал указанную особенность строения восприятия визуальной отсталостью. Он считал, что люди средневековья и Возрождения еще не нашли достаточного применения для зрения в познавательной деятельности. «...Они не поместили его еще среди чувств, необходимых для познания полученных данных. Очевидная вещь: переход от качественного к количественному необходимо лежит в основе. того, что мы называем визуализацией восприятия» [9, 424].
На первый взгляд, И. Хейзинга трактует соотношение перцептивных модальностей в средние века иначе. «Основная особенность культуры позднего средневековья — ее чрезмерно визуальный характер. С этим тесно связано атрофирование. мышления. Мыслят исключительно в зрительных представлениях. Все, что хотят выразить, вкладывают в зрительный браз. Полностью лишенные мысли аллегорические театральные сцены, так же как и поэзия, могли казаться терпимыми именно потому, что удовлетворение приносило только то, что было зримо» [10, 318].
Но пишут И. Хейзинга и Л. Февр все-таки о разных вещах. И. Хейзинга — о позднем увядающем средневековье, о разложении его ученой культуры в бесконечных навязчивых визуализациях (и, с другой стороны, об экстатической власти музыки над тем миром). Историки же «Анналов» претендуют на обобщение перцептивного опыта средневековья в эпохальный тип восприятия. И хотя в культурной иерархии восприятий места разных перцептивных модальностей по периодам, странам, социальным слоям, разумеется, меняются, прикидка Февра в целом остается верной: средневековье в сравнении с нашим веком — визуально отсталая эпоха. Но речь идет, разумеется, о символических средствах выражения, а не об остроте зрения!
В сфере групповых отношений характерной особенностью средневековой личности был конформизм по отношению к своим и социальная агрессивность по отношению к чужим. Средневековую личность можно назвать корпоративной. Она вращалась в своей среде и принадлежала к своей касте (сословию, фамилии, общине, гильдии, цеху). Поэтому, как считают историки культуры начиная с Я. Буркхардта, «в средние века обе стороны самосознания — по отношению к внешнему миру и своему внутреннему «Я» — как бы дремали под одним общим покрывалом. Последнее было соткано из бессознательных верований, наивных воззрений и предрассудков, весь мир с историей представляется сквозь это покрывало в своеобразной окраске, я человек познавал себя только по кастовым особенностам или по признакам, различающим народ, партию, корпорацию, семью, — другими словами, понятие личности связывалось всегда с какой-нибудь общей формой» (1,157].
Сходным образом высказывается А.Я. Гуревич: «Средневековье имеет ясную идею человеческой личности, ответственной перед Богом и обладающей метафизическим неуничтожаемым ядром — душою, но не признает индивидуальности. Установка на всеобщность, типичность, на универсалии, на деконкретизацию противоречила формированию четкого понятия индивида» [2, 278].
Но советский историк писал о понятии (культурной категории) «личность». Корпоративная личность средневековья, как и политический человек античности, и люди родо-племенной архаики, — это один из типов поведений, хотя и преобладающий. Он хорошо отражен в социальных нормах эпохи, является ее эмблемой. Воспитание, социальная память, традиция воспроизводят и передают именно этот тип. Другие человеческие образы затушевываются и даже стираются. Но они, разумеется, есть. Любое общество знает не только безличных статистов, но и творцов с широким кругозором и неординарным поведением. Своей репутацией средневековый человек во многом обязан своеобразному складу учености, которая охотно обобщала и универсализировала, но мало интересовалась индивидуальными чертами человека и потому «опускала» их.
Редкий медиевист не отметит, насколько жизнь средневекового человека окрашена страхом. «Чувство неуверенности — вот что влияло на умы и души людей средневековья и определяло их поведение. Неуверенность в материальной обеспеченности и неуверенность духовная; церковь видела спасение от этой неуверенности, как было показано, лишь в одном: в солидарности членов каждой общественной группы, в предотвращении разрыва связей внутри этих групп вследствие возвышения или падения того или иного из них. Эта лежавшая в основе всего неуверенность в конечном счете была неуверенностью в будущей жизни, блаженство в которой никому не было обещано наверняка и не гарантировалось в полной мере ни добрыми делами, ни благоразумным поведением. Творимые дьяволом опасности погибели казались столь многочисленными, а шансы на спасение столь ничтожными, что страх неизбежно преобладал над надеждой... Итак, ментальность, эмоции, поведение формировались в первую очередь в связи с потребностью в самоуспокоении» [5, с. 302].
Но средневековый страх, как и остальные феномены ментальности тех веков, многосложен. И это потому, что в жизни была не только пугающая изменчивость, но и незыблемый порядок. Вряд ли какая другая эпоха имела столь хорошо разработанную иерархию небесных и земных сил. Над этим трудились отцы церкви и теологи, королевские министры и правоведы. Средневековье известно не только необузданными страстями, но также ученой схоластикой и юридической казуистикой. Человек того времени видел в Боге творца незыблемого порядка, в котором ему, человеку, отводилось незыблемое место.
Религиозный «страх господень» — синоним совести, а светское бесстрашие воспринимается как отсутствие морали и даже как богоборчество и демонизм. Священное содрогание перед тайной божественного могущества совсем не похоже на страхи перед демонами, наоборот, оно в родстве с уверенностью в неотвратимости воздаяния и спокойствием, граничащим с фатализмом («Все в руке божьей»).
Страшную зыбкость мира питают скорее миф и магия — такие же столпы средневекового мировосприятия, как и христианская вера. Ведь средние века, по Соловьеву, — это компромисс между христианством и язычеством. Иначе говоря, компромисс (но и противоборство) между книжно-ученым и народным, серьезным и карнавальным.
Заключение
Итак, из всего выше изложенного можно сделать выводы
1.Средние века — эпоха, наполненная противоречиями. Как и всякая другая, она имеет свои темные стороны, но она — ступень в развитии культуры человечества, имеющая заслуги перед мировой культурой и свою специфику.
2. Среди специфических сторон следует назвать прежде всего интерес к духовной жизни человека, который возник в средневековой культуре под активным влиянием христианства. Это отразилось на менталитете всех слоев средневекового общества и нашло свое выражение в искусстве, обратившем внимание на эмоциональную сферу каждого отдельного человека, показав ценность и внутреннего мира, и эмоционального отношения к действительности.
3. Средние века значительно развили систему логического мышления. От Тертуллиана, говорившего: "Верую, ибо абсурдно",— через Ансельма Кентерберийского (XI век) с его утверждением "верую, чтобы понять"— Средневековье приходит к Пьеру Абеляру (XII век), считающему, что нужно "понимать, чтобы верить". Споры номиналистов и реалистов, развитие схоластики, диспуты привели к попыткам сделать разум основанием рассуждений и найти законы его существования.
4. В это время развивается, углубляется и совершенствуется искусство. Появляются новые формы и жанры, новые направления литературы: роман, городская сатира, живущая в виде фаблио шванков (нем. "шутка"), новелла, имеющая и сатирический, и поучительный характер, лирика Прованса, открывшая для себя богатство созвучий в словах — рифму; новые особенности музыки; в XI веке появляется почти современная система записи музыки, а в творчестве трубадуров, труверов и миннезингеров — многочисленные жанры песенного творчества; в архитектуре складываются романский и готический стили, связанные с новыми способами и формами конструктивного решения зданий и храмов.
5. Появляются новые языки, основанные на латыни, но к ней не сводящиеся, впитавшие в себя все богатство народного мышления.
6 Средневековье вывело человечество из мрака разрушения, связанного с падением и гибелью античного мира, на такой уровень культуры, который подготовил последующий всплеск человеческой деятельности, характерный для следующей эпохи - эпохи Возрождения.
Литература
1. Артамонов С.А. Литература средних веков. – М.: Просвещение, 1992.
2. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. – М.: Наука, 1990.
3. Быстрова А.Н., Киселев В.А. Мир культуры и культура мира. – Новосибирск, 1996, 1997.
4. Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1973.
5. Гуревич А.Я. Проблемы средневековой культуры. – М., 1981.
6. Гуревич П.С. Культурология. /Учеб. Пособие. – М.: Знание, 1999.
7. Ле Гофф Ж. Цивилизация средневеково Запада. М., 1992.
8. Февр Л. Бои за историю. М., 1991.
9. Хейзинга И. Осень средневековья. Исследование форм жизненного уклада и форм мышления в XIV и XV веках во Франции и Нидерландах. М., 1988.
Содержание Введение 1. Особенности менталитета средневекового человека 2. Средневековая ментальность как тип культуры 3. Психологический склад средневековой личности Заключение Литература Введение Актуальность данн
Особенности мировой культуры
Особенности музеефикации и культурный туризм
Особенности развития женского костюма XVII века
Особенности русских народных промыслов (росписи, игрушки)
Особенности современной субкультуры
Особенности средневековой духовной культуры
Особенности становления культуры средних веков
Особенности устной публичной речи
Особливості і характер сучасної культури
Особливості постмодернізму
Copyright (c) 2024 Stud-Baza.ru Рефераты, контрольные, курсовые, дипломные работы.