курсовые,контрольные,дипломы,рефераты
Е.И. Глушенкова
Гражданское политическое участие, или “демократия участия”, то есть участие граждан в принятии политических решений, — неотъемлемый, а в некоторых областях и ключевой элемент политического процесса в странах Запада. Его формы следует рассматривать в контексте постиндустриальных, постмодернистских изменений в мировой политике последней трети нашего столетия.
“Демократия участия” — это ответ на совокупность новейших вызовов традиционной мажоритарной демократии, ее альтернатива, существующая наряду с ней (1).
Как известно, современная теория политики сформировалась под влиянием идеи представительства, основанной на мажоритарной демократии (2), идущей, в частности, еще от Монтескье. В недрах индустриального общества, из демократии вырастает олигархия и даже нечто еще более далекое от “власти народа...”: демократия превращается в свою противоположность. С постиндустриальным сдвигом экономики, отходом от массовости, укреплением локальной общины и горизонтальных социальных связей зарождается и постиндустриальная политика. “Демократия участия” — ключевой ее элемент и как возвращение к изначальным императивам “власти народа” — прямой, непосредственной демократии — и как (в потенции) противоядие против тоталитаризма, олигархии и иных бед политики индустриального общества, и как заманчивая новейшая социальная технология.
Основной персонаж “демократии участия” — не активист, а рядовой гражданин данной страны, а сама партиципаторная демократия — не массовые акции поддержки, выступления в защиту и т.д., характерные для “традиционной” политики, а прямое, непосредственное участие конкретных граждан в политическом процессе, выражение их интересов и запросов перед лицом власти, участие в перераспределении ресурсов и властных полномочий.
В политической жизни современного общества существует, по меньшей мере, два вида гражданского участия: участие НПО в деятельности органов государственной, прежде всего исполнительной власти, и участие рядовых граждан , в первую очередь через местные органы власти, в принятии и реализации политических решений. Последнее также происходит, в действительности, обычно при поддержке со стороны НПО. В политологии их описывают соответственно плюралистическая и коммуналистская теории принятия решений. В основе последней заложена идея “наделения людей властью”, представляющая собой новое издание “прямой демократии” (3).
Рассмотрим элементы практики “демократии участия” в России, взяв в качестве примера политику в области охраны окружающей среды и существующие неправительственные (некоммерческие) экологические организации (экоНПО).
Природоохранная сфера — одна из тех сфер, где гражданское участие играет, пожалуй, наиболее важную роль. Само утверждение экологической проблематики в политической повестке дня и начало систематического осуществления государствами экологической политики было результатом развития гражданских экологических инициатив и массового алармистского экологического движения в США и Западной Европе 1950-1960 гг. XX в. Одновременно борьба за утверждение экологическими движениями и организациями — экологическими неправительственными организациями экоНПО соответствующей проблематики в политической повестке дня стала началом их собственного систематического политического участия.
ЭКЭкоНПО в большинстве развитых стран превратились к 1980 гг. в самостоятельную мощную политическую силу, в “формы коллективного поведения, которые [представляют собой] попытки относительно неструктурированных организаций предложить нововведения в социальную систему”(4).
В основе их существования и функционирования — соответствующие ценности (а не цели!), что также отличает их от иных организаций гражданского общества, в частности, от партий (5). Среди направлений деятельности экоНПО — формирование системы лоббирования и осуществление постоянного давления на власти, привлечение прессы к проблемам, которые еще не осознаны общественностью и не отражаются в деятельности властей, изменение ценностей населения, формирование у них граждански активной позиции, пропаганда среди населения альтернативного образа жизни. Непосредственно “демократия участия” прибавляет к этим целям еще и задачу превращения экоНПО в канал постоянной коммуникации населения и властей в целях совместного принятия решений.
С населением для организации его политического участия работают в основном так называемые низовые, первичные НПО. Есть и экоНПО экспертного типа — организации, где преобладают специалисты в области охраны окружающей среды, а не активисты-общественники; с населением они обычно не работают.
Уже упомянутая коммуналистская концепция и практика принятия решений в экологической политике предусматривает передачу государством полномочий в принятии определенных решений группе граждан, которых эти решения затронут в первую очередь. Именно эта концепция напрямую базируется на идее “прав местного населения”, что предполагает широкое участие рядовых граждан в деятельности органов власти на местном уровне. Она получила хождение наряду с более традиционной плюралистической концепцией экологической политики, которая предусматривает участие организованных представителей гражданского общества, в частности, экоНПО. Есть и иные концепции, однако все они, как и вышеупомянутые, применимы либо для традиционных в большинстве стран Запада практик плюралистической (представительной) демократии, либо для новейших постсовременных практик.
При описании практик политического участия приходится помнить, что масштаб и характер распространения “демократии участия” в данном государстве зависит от того, как здесь функционирует система “государство — гражданское общество”.
Здесь имеются различные модели. Например, американская модель, предполагающая тесное взаимодействие государства и представителей гражданского общества. Государство поддерживает “правила игры”, не становясь на сторону ни экологических организаций, ни промышленного сектора. Одновременно оно санкционирует создание институтов, в рамках которых предлагает представителям гражданского общества самим разрешить все возникающие между ними противоречия. Нормотворчество, создание и воспроизводство экологического законодательства становится центром всего процесса политики; в судах, на слушаниях сталкиваются разнородные акторы экологической политики; победа одного их них (или компромисс) закрепляется в соответствующем итоговом юридическом документе.
В Европе в целом менее распространен формально-институциональный подход к экологической политике, широко применяемый в США. Здесь минимум экологических законодательных актов и представительских институтов при большей повседневной работе с бизнесменами и экологической общественностью, при открытой поддержке государством последних (6).
Важно отметить концептуальную близость американской модели с идеей плюралистической экологической политики в целом: она осуществляется путем создания институциональных рамок для борьбы интересов основных заинтересованных групп — представителей бизнеса, технических экспертов (7) и государственной бюрократии, экологистов, выступающих от имени и исходя из интересов населения. Но особая роль здесь, как и в экологической политике вообще, принадлежит экспертам, их оценке, так как они устанавливают рамки, в которых рассматривается конкретный вопрос (8).
ЭкоНПО, мобилизующие население на участие, и собственно “демократия участия”, не могут легко сосуществовать с господствующей мажоритарной демократией, так как не разделяют доминирующей социальной парадигмы. Но на практике они вынуждены это делать, поскольку пока нет страны, где единственной формой осуществления политики была бы “демократия участия”. В Англии, например, соответствующие политико-правовые рамки “демократии участия” в экологической политике были созданы специально в ходе деятельности по претворению в жизнь решений Всемирной Конференции по окружающей среде и развитию в Рио-де-Жанейро (1992), точнее, в ходе выработки стратегий долгосрочного устойчивого развития отдельных регионов и местностей. Практика участия в данном конкретном процессе касалась привлечения людей не к принятию простого решения, а к созданию региональной стратегии устойчивого развития. Эта задача, и именно в такой — партиципаторной— трактовке, вытекала из итоговых документов, принятых в Рио-де-Жанейро, в частности, так называемой “Повестки дня на ХХI век" (9).
Участие экоНПО в политике зависит также и от политической традиции в целом, и от особенностей национальной политической культуры, культурных возможностей, которые можно определить как “русло культуры, в котором движение может действовать, не подвергая сомнению господствующие в обществе культурные коды и стандарты” (12).
В нашей стране мобилизация населения на гражданское участие, как и деятельность НПО, представляет собой сугубый вызов и на уровне культурной традиции, и в рамках традиции принятия решений. Здесь преобладает модель осуществления политики, аналогичная скорее европейской, чем американской, но и на первую в России накладывается специфический отпечаток — господствует управленческо-технократический тип политики, с полным доминированием государства на всех этапах принятия решений. Он не предусматривает включение в систему принятия решений неинституциированных субъектов . Это не значит, что в России невозможно политическое участие. Оно было возможно даже при советской системе, но либо на непостоянной основе, либо в форме “корпоративного участия” (13). Хотя государство осуществляет принятие решений, сам факт постановки проблемы — результат импульса извне. Советские ученые влияли на осуществление экологической политики путем создания алармистских экспертных систем и выражали тревоги экологической общественности, формально от имени корпоративной структуры — Академии наук, например. С американской же моделью российская расходится прежде всего вследствие несравненно более скромной роли гражданского общества в принятии решений.
В 1987 г. известный экополитолог Б.Джанкар писала, что в экологической политике СССР всех участников можно разделить на государственных и неправительственных акторов. Государственные институты — это “инсайдеры”, внутренние участники процесса принятия решений, а неправительственные участники и группы — “аутсайдеры”, внешние участники экологической политики (14). Экологическая политика СССР формировалась как результат консультаций, согласований между основными министерствами и ведомствами (15) и оформлялась как их коллективные решения, при ограниченном, зачастую, неформализируемом вмешательстве со стороны “аутсайдеров”. Исследователи видят здесь элемент бюрократического плюрализма, плюрализма политико-корпоративных интересов государственных ведомств. Но верно и то, что “корпоративное участие” институциализировало и формализовало разнородные интересы посредством существовавшей тогда системы принятия решений.
Ведомственность и корпоративность сохранились в экологической политике современной России, как и полная закрытость самого процесса принятия решений. Но если в СССР система двойного управления со стороны партии и формальной государственной структуры создавала широкие возможности для “корпоративного участия”, то с распадом СССР и однопартийной системы прежние способы артикуляции настроений разных страт общества были утеряны; принятие решений стало более бессистемным и индивидуализированным, в нем усилились субъективизм и волюнтаризм, а “корпоративное участие” начало сдавать позиции. “Аутсайдеры” политического процесса (как экоНПО) не только не стали его “инсайдерами”, скорее, наоборот, круг лиц, допущенных к принятию решений, еще более сузился; деятельность независимых политических акторов теоретически допускается, но она должна всецело регулироваться государством, которое по-прежнему является источником и главным инструментом социальных изменений.
Впрочем, на практике государство зачастую “не замечает” экоНПО, не будучи, таким образом, вовлечено в процесс управления ими. Поэтому, с одной стороны, каких-либо внешних, институциональных преград политическому участию граждан нет. А с другой — до последнего времени ни судопроизводство, ни системы социального партнерства и местного самоуправления не создали в нашей стране определенных рамок политического участия. Но ответственность за это лежит не на государстве; добиться создания условий для собственного участия могут только сами НПО. К сожалению, гражданское общество России в нынешнем его состоянии атомизировано, разобщено, уровень его развития в целом очень низок. Это сказывается на развитии экологического движения и на решении экоНПО главных своих задач.
Развитие движений в России в целом совпадает с общемировым по содержанию этапов, но отстает в плане временных границ. В мире экологические движения уже прошли два больших этапа — до начала 1970-х гг. это были практически только сугубо охранительные движения, носящие неполитический характер. Позже в охрану окружающей среды был методологически включен социум. Первым инвайроменталистам были особо присущи протест против индивидуализма, призыв к социальным реформам. Произошла сильная политизация экоНПО, но в рамках традиционной политики экологисты все время терпели неудачи. Отказ экологистов от политического участия традиционного типа, который ознаменовал новый этап развития экодвижений с начала 1990-х гг. — этап внедрения практик “демократии участия”.
Природоохранное движение в России изначально было подчинено основным постулатам господствовавшей тогда идеологии, оно было встроено в структуру общественных организаций. В период оттепели общественные выступления (прежде всего, частных граждан) против экологических нарушений были легализованы (не затрагивая политических основ общества). С 1958 г., когда студенты Тартуского университета создали первую в нашей стране экологическую группу, и до середины 1980-х гг. экодвижение России пребывало в латентной фазе. До перестройки экоНПО можно назвать лишь студенческие дружины охраны природы, которые находились в состоянии вынужденного сотрудничества с властями и не могли носить протестный характер. Активная фаза массовых движений, завершившаяся их профессионализацией и ознаменовавшаяся появлением в общественном сознании понятий социальной и политической экологии, а в обществе — Социально-экологического Союза, имела место с 1987 по 1991 гг., когда в развитых странах происходил переход уже к третьему этапу развития экодвижений.
После 1985 г. заметна политизация экологических групп, имеющая ярко выраженный протестный характер (что типично для данного этапа). При этом или делались попытки вписаться в традиционную политическую структуру: первые избирательные кампании в союзные и местные органы власти в 1989-1990 гг. проходили при активном участии экологистов; пришедшие во власть экологисты почти все вышли из экодвижения, но не стали самостоятельной силой, а влились в партии и движения, чаще всего демократического крыла (16). Поредевшее экодвижение, уже не носившее протестного характера, стало более профессиональным, что ознаменовало наступление периода так называемого сотрудничества с властями 1991-1993 гг. Он характеризуется массовым переходом экологистов в исполнительную власть. С 1993 г. окружающая среда экодвижения стала крайне неблагоприятной, и экоНПО не столько пытаются расширить свою нишу, сколько сохранить ее, работая на выживание; придерживаясь тактики защиты, экологи теряли завоеванные позиции, пока с ликвидацией Минприроды в 1997 г. ситуация с управлением экологической сферой России не оказалась отброшена к доперестроечным временам.
Отечественные экоНПО считают, что они просто осуществляют то, что государству не под силу, или “руки не доходят”, то есть затыкают собой дыры государственной политики и полагают, что если политика государства будет эффективнее, то и никакие НПО не нужны (17). Россия так и остановилась на втором этапе развития экологического движения, который будет пройден, только когда российский экологизм, исчерпав все ресурсы традиционного участия, окажется способен осознать всю значимость политики “демократии участия”.
В целом медленный процесс превращения российских экоНПО в полноправных участников экополитики обусловлен в том числе и изначально присущей экодвижению недостаточной массовостью, отсутствием обратной связи с населением, слабой организованностью, недостаточной компетентностью их членов. Экологическое движение в России представлено прежде всего научной и технической интеллигенцией . Группы их обычно невелики и не имеют опыта принятия политических решений, тем более участия в “большой” политике. Финансовая, организационная слабость экоНПО в России усугубляется отсутствием стратегического сотрудничества и политической координации между ними. Среди экологистов, то есть участников экодвижения, нет и единства во взглядах: среди них можно встретить биоцентристов, альтернативистов (анархо-синдикалистов), экопатриотов и представителей иных, самых разных политических взглядов (18). Более того — экологические движения России нельзя в полной мере назвать частью движений общества за политические изменения, каковой они являются на Западе.
США не считаются форпостом “зеленой” политики, но имеют солидную традицию существования экологических НПО и движений
История американских НПО более длительная. Крупнейшие природоохранные НПО, которые постепенно трансформировались в так называемые “политизированные”, то есть экоНПО второго этапа, созданы еще в XIX веке.
Специализация имела место в США изначально и способствовала тому, что разные НПО работали в разных сферах экологической политики: Environmental Defense Fund – в охране окружающей среды человека, Zero Population Growth занималась лоббирование структурной реформы экономики в целях ограничения экономического роста, Friends of Earth — преимущественно флорой и фауной. В России, как кажется, все экологические движения занимаются одновременно всем, а СоЭС — вообще “зонтичная” организация.
В США экологические движения основывались на местных инициативах и зарождались часто в маленьких городках и поселках, там, где особенно развиты связи внутри местных сообществ. В России такой закономерности не прослеживается; сначала экоНПО возникли в больших городах и только к концу XX в. стали распространяться в малых (в больших их деятельность все менее активна).
В экологических организациях США еще в 1975 г. состояло 20 млн. человек, из которых 5 млн. — активные члены соответствующих первичек (19). В России не ведутся соответствующие подсчеты. (Правда, крупнейший в России СоЭС насчитывал в 1995 г. 230 полных членов, включая коллективных, и годовой бюджет 0,8 млн. долларов.) (20) Но известно, что в США 12 % декларируют свое участие в деятельности какого-либо экоНПО или движения, а в России даже в период относительного расцвета экодвижений это сделали только 3% (21).
В США студенческие экологические организации появились лишь в 1970-е гг., и это обусловило разрыв между экологическим движением первого и второго поколений, хотя в конце концов они смешались. Члены НПО — средний класс, в основном — работники сферы услуг, затем — профессионалы, домохозяйки, далее — студенты, пенсионеры (22). В России в движении изначально явно преобладали студенты, молодые ученые, вообще выходцы из академической среды, так что с упадком студенческих организаций и биологических дисциплин в стране к 1995 г. и как форма активности экологизм упал на порядок.
У российских НПО финансирование организации в 1990-е гг. осуществляется в первую очередь за счет грантов, а в США и на Западе в целом — это частные пожертвования членов гражданского общества, реже — предприятий и фирм (23). На Западе, в США в частности, преобладают про-активные экоНПО, то есть те, основа деятельности которых не сводится к реакции на некую ситуацию. В России таких движений, кажется, почти нет.
Подавляющее большинство западных экологистов все же предпочитают рынок государственному регулированию. Совершенно очевидно, что российские экологисты более оптимистично настроены по отношению к государству. Первые считают, что коллективные интересы выше индивидуальных (24), а в России у “прогрессивной”, ориентированной на Запад общественности, уже 10 лет в моде индивидуализм, не обязательно коррелирующий, однако, с либерализмом.
Традиция осуществления политики России если и предусматривает политическое участие, то только участие именно организованных сегментов гражданского общества. И тем более парадоксальным является то, что в постсоветской России отдельные члены экоНПО участвуют в политической деятельности и процессе принятия решений (например, А. Яблоков, — лидер Центра экологической политики России, бывший Советник Президента РФ по экологии), но как представителя организации они — за рамками политического процесса.
Поскольку в России чрезвычайно узки институциональные рамки для лоббирования, экоНПО избирают преимущественно экологическое просвещение населения, а внимание политиков привлекают громкими акциями, такими как лагерь протеста, марш, сбор подписей, письма, общественные слушания, петиции, массовые демонстрации, обращения в суд, акции гражданского неповиновения, бойкот и т.д., вплоть до таких силовых акций, как захват объекта (25). Впрочем, выражать интересы населения перед лицом власти — это функции первичных экологических групп и НПО. Но в России таких относительно немного. При организации экоНПО цепочка “местная инициатива — создание группы — лоббирование в местных органах власти — успех и создание общенационального движения с целью завоевания политических позиций на национальном уровне” часто не образуется, что чаще всего НПО создаются вследствие наличия местной проблемы и с ее разрешением исчезают. Те экоНПО, что существуют, порой не осуществляют своей деятельности на постоянной основе, ограничиваются разовыми акциями “прямого действия” (26).
Ударом по экоНПО стала децентрализация системы управления экологической политикой 1991-1992 гг. (создание областных Комитетов экологии и системы внебюджетных региональных Экологических фондов). Экологисты полагали, что она приведет к росту активности населения, возникновению новых инициатив и росту числа экоНПО “на местах”. Но на практике произошла передача всей полноты влияния в сфере экологической политики в руки местной администрации (мэра, губернатора). Власть на местах в результате децентрализации подхватили созревшие еще в недрах советской империи региональные национальные, промышленные и иные элиты. Расцвет органов местного самоуправления как развитие “низового” экологического активизма возможен лишь в рамках этой модели. Именно через местные органы власти, по крайней мере на первом этапе, ведется в странах с длительными демократическими традициями основная лоббистская деятельность экоНПО.
Региональная власть зачастую создавала для еще слабых ростков гражданского активизма “на местах” крайне неблагоприятные условия, пытаясь подорвать их. Так, экологические организации могли пользоваться областным экологическим фондом, а с 1994 г. эти последние консолидировали с местными бюджетами (27). Враждебнымк экологам местным властям часто удается настроить население против “заезжих” экологистов, изображаемых смутьянами, подрывающими основы хозяйственной жизни края; тем более такая позиция местных властей ведет к угасанию местного экоактивизма. Но данная ситуация лишь отражает всю незавершенность реформы местного самоуправления. Даже если экологическое лоббирование достигло успеха, местные органы власти должны быть достаточно влиятельны, чтобы инициировать какие-либо решения вышестоящих органов. Если это невозможно, логично, что экологисты будут работать с теми, кто более влиятелен. Это в принципе может повысить эффективность экологической политики, но это не повысит шансы “демократии участия” в России. Только крупные и влиятельные экоНПО, которыми гражданские инициативы обычно не становятся, способны лоббировать на республиканском и федеральном уровне. А это означает, что потенциальные участники такой формы демократии “ вымываются ”, оттесняются на задворки политического процесса. Развитие экологического движения в России полностью зависит от дальнейшей реформы местного самоуправления.
Экологическое движение неспособно объединить даже имеющиеся у него ресурсы в силу неоднородности. Российские экологические организации, которые уже включились в мировую систему, становятся все более зависимыми от внешней помощи, от финансовой поддержки из-за рубежа28. Небольшие региональные организации не имеют возможности заявить о себе и не находят подобных источников финансирования. Более политически ангажированные НПО, особенно экспертного типа из больших городов, выживают в одиночку, а “низовые” НПО в условиях еще большего сжатия пространства для существования всех экологических организаций гибнут.
Население же в ходе децентрализации не было наделено властью, как и органы местного самоуправления, так что к России по-прежнему нельзя применить высказывание о предпочтительной для “демократии участия” модели, когда в данной стране “вся политика — это политика на местном уровне” (29).
Постматериальные ценности преимущественно исповедуют те, кто живет в “обществе изобилия” и может претендовать на этот статус. Неоднократно и разными исследователями отмечалось, что россияне не осознают конфликта между экономическим ростом и экологическими ценностями, готовы ответить отрицательно на вопрос: “Готовы ли вы пожертвовать ростом личного благополучия, если это необходимо для охраны природы?”. Но рассмотрим эту проблему подробнее.
Если результата опроса, посвященного восприятию постматериальных ценностей, соотнести с национальным доходом на душу населения, то не обнаруживается их взаимозависимости. Так, едва ли не самой “продвинутой” в плане восприятия постматериальных ценностей оказалась Южная Корея, которая находится на 29 месте по уровню доходов (всего опросы проводились в 50 странах), ее опередила лишь Германия, самая богатая из стран-участниц; население Японии имеет относительно невысокие показатели восприятия постматериальных ценностей, такие же, как в Турции (46 место по национальному доходу). Испания и Чехия, располагающие примерно одинаковым национальным доходом, имеют первая — один из самых высоких коэффициентов восприимчивости к постматериальным ценностям, а вторая — самый низкий, если не считать Индии, и т.п. (30). Что касается России, то обнаружено, что, хотя уровень доходов в России в целом ниже, чем отдельно по Москве, уровень восприятия постматериальных ценностей в России в целом ощутимо выше, чем в “состоятельной” Москве.
Интересно, что у России оказался почти самый большой (не считая Южной Кореи) разрыв в оценке ценностей между поколениями. Самые старые респонденты не разделяют от постматериальных ценностей совсем, а самые молодые – ничем здесь не отличаются от своих сверстников из развитых стран.
Из сказанного, помимо прочего, можно сделать и вывод о том, что в России молодежь готова к развитию практик гражданского участия, поскольку ее сознание вполне адекватно им, но эти лица пока не преобладают в обществе. Среди представителей серьезных, “оперившихся” экоНПО преобладают люди немолодые, зато среди лидеров местных гражданских инициатив много молодежи.
Многочисленные опросы общественного мнения фиксируют то обстоятельство, что в России даже очевидная угроза здоровью может не влиять на рост числа прямых протестных акций, носящих политический характер; в зоне экологического бедствия может вообще не быть экологических инициатив, зато экологические движения развиваются в “обычных” регионах, где для этого лучше социально-политические условия (позиция местных властей и т.д.), политическая окружающая среда. Прослеживается тенденция — чем более сужалось поле рассмотрения экологических проблем (в республике, регионе, городе), тем ниже было количество тех, кого она волновала. Россияне оказались более озабочены выживанием человечества, чем своим собственным .
В отличие от населения индустриально развитых стран Запада, считающего, что именно граждане и их организации должны в первую очередь участвовать в выработке важных решений, россияне не стремятся ни к политическому участию в экологической политике, ни к участию в общественно-политической жизни страны вообще (31).
Сравнительный анализ результатов опросов показывает, что россияне в значительно большей степени, чем и американцы и европейцы, уповают на государство и его институты и в меньшей, чем другие, — на гражданское общество как на средство решения экологических проблем.
Россияне не пассивны, но они не видят эффективных форм политического участия. В 1997 г. на вопрос, какие существуют формы политического участия, 53% заявили, что таковых в России нет (в 1994 г. — 49,9%), 7% опрошенных в 1994 г. и 21% в 1997 г. назвали участие в выборах, что никак не характеризует позиции населения с точки зрения “демократии участия”, так как выборы к этим практикам не относятся; соответственно 10% и 14% назвали участие в митингах и забастовках и только 7% и 6% упомянули участие в деятельности общественных организаций. В 1996 г. в акциях “прямого действия” (митинги, демонстрации, забастовки), которые могут быть отнесены к практикам партиципаторной демократии, участвовали 3,3%.
Россияне считают свое участие политически бесперспективным: в апреле 1997 г. 18,8% респондентов выразили согласие с утверждением о том, что “в делах страны многое зависит от простых граждан”, а 59,9% не согласились с подобным суждением, одновременно 70,3% опрошенных поддержали мысль о том, что “в делах страны ничего не зависит от простых граждан, все зависит от руководителей и политиков” (32).
Некоторые аналитики пытаются представить такие результаты как побочный продукт роста индивидуализма, но на Западе именно индивидуализм является основой политического участия. Парадоксально то, что именно отечественные “индивидуалисты” не хотят ни в чем участвовать. Видимо, это наслоение на более глубинный пласт сознания россиянина: издавна здесь считалось, что личность, “единица — вздор, единица — ноль”, что силу придает ей организация, которая за ней стоит (отсюда прежнее распространение практик корпоративного участия).
Так или иначе, но состояние массового сознания и политической культуры граждан России, похоже, не адекватны той роли, которая предназначена им в экологической политике, если следовать западным моделям “демократии участия”. Современная российская экоНПО воспроизводит себя чаще всего как сеть прагматически ориентированных профессиональных организаций, то есть экоНПО экспертного типа, представленных небольшими группами представителей научной элиты, на практике поддерживающая традиционный способ принятия решений.
На эволюцию форм политического участия в России безусловно накладывает отпечаток та среда, в которой развиваются различные сегменты гражданского общества. Это и “культурные возможности”, и политическая окружающая среда и т.п. В России, как уже говорилось, традиция не поощряет участие на индивидуализированной, а не на организованной основе. С другой стороны, разобщенность различных институтов гражданского общества, отсутствие горизонтальных связей и т.д. не создают и предпосылок для развития индивидуализированного участия. Более того. Вследствие экономического кризиса люди сейчас наиболее озабочены текущими проблемами собственного выживания; сохраняется их экономическая и физическая уязвимость, зависимость от макроэкономической ситуации.
Россия пережила серьезное падение не только экологического активизма, но и экологической озабоченности населения. В итоге “экологическое движение как согласованная последовательность массовых действий практически перестает существовать” (33). Конечно, экоНПО, экодвижение как целое нашло свою нишу и сохранится в ней, но пребывание в этой нише, похоже, и не предусматривает прямую связь с населением, внедрение практик участия. Предусматривается сотрудничество с государством, ожидание помощи от него.
В целом российские экоНПО видят себя в качестве адвоката человека перед властью, но не как посредника в политическом участии собственно граждан в политике государства, что отражается на характере их экологической пропаганды (34) (отечественные пропагандируют ценности экологии, подчеркивая сложный характер экологических взаимозависимостей, в то время как на Западе экологисты утверждают, что достаточно лишь информированности и здравого смысла, чтобы участвовать в политике).
Таким образом, анализ перспектив экологического движения показывает: то направление, которое приобрело реформирование общества последние 5-7 лет, ведет с неизбежностью не к расширению потенциала участия граждан в политическом процессе, а наоборот, к сужению такого потенциала для гражданского общества в целом.
Попытка применить теорию “демократии участия” при анализе практик дает возможность с ее помощью, как с помощью “лакмусовой бумажки”, проверить, какая политическая реальность находится позади заклинаний политиков о трудностях переходного периода.
С распространением “демократии участия” в первую очередь следовало бы связывать развертывание демократического процесса в нашей стране; по крайней мере, можно было бы быть уверенными в том, что невозможно возвращение к тоталитаризму. “Демократия участия” не идет и не может идти вразрез с расширением роли местного самоуправления в России. “Демократия участия” и реальное местное самоуправление немыслимы друг без друга. Местные органы власти дают важнейший канал для политического участия и консолидируют местное сообщество, в то время как “демократия участия” наполняет функционирование институтов местного самоуправления реальным содержанием.
Институциональное закрепление практик партиципаторной демократии позволило бы вдохнуть в реформу жизнь. Впрочем, пока политическая и в равной, и даже большей мере интеллектуальная элита России не осознает важности вовлечения России в партиципаторные практики. А это означает, что, видимо, постматериальные ценности так и останутся дремать в глубинах сознания населения России.
Список литературы
1) Milbrath L. W. Environmentalists. Vanguard for a New Society. — Albany, 1984. О партиципаторной демократии см. также: Paehlke R.C. Environmental Values and Democracy. The Challenge of a Next Century // Environmental Policy in the 90s. Toward a New Agenda. — Washington, 1990; Williams B., Matheny A. Democracy, Dialogue And Environmental Disputes. New Haven-London, 1995; См. также о постмодернистской политике: Abramson P.R., Inglehart R. Value Change In Global Perspective. — Ann Arbor, 1995; Gare A.E. Postmodernism and the Environ-mental Crisis. — London-New-York, 1995.
2) См. Арон Р. Демократия и тоталитаризм. — М., 1993.
3) Williams B., Matheny A. Democracy, Dialogue and Environmental Disputes. — New Haven-London, 1995.
4) Cotgrove S. Catastrophy or Cornucopia. The Environment, Politics and Future. — Wiley, 1982.
5) Здесь и далее оставляем за скобками деятельность «зеленых» партий, поскольку она лежит за пределами «демократии участия», в рамках которой население вовлекается в принятие каждодневных решений, в сам процесс политики, а не только в избирательный процесс.
6) Vogel D. National Styles of Regulation. Environmetal Policy in the Great Britain and USA. — London, 1986.
7) Экологи — это ученые-естественники, которые не имеют никакого отношения к политике, если только не участвуют в процессе принятия соответствующих решений, давая свои экспертные оценки. Экологистами называют гражданских активистов из экоНПО: идеологию экологического движения на Западе называют экологизмом, а экологисты — все, кто ее разделяет, то есть потенциально любой гражданин.
8) Перипетии борьбы между экспертами, действующими в рамках своих цеховых интересов, или в интересах (и от имени) государства, и экологистами за повышение эффективности экологической политики, наверное, — наиболее распространенный сюжет в зарубежной экополитологии.
9) Отметим здесь, что, поскольку Россия тоже подписала эти документы, в нашей стране тоже должна быть проведена соответствующая работа. Автору, однако, известно, что если региональные стратегии у нас и создавались, то население к работе не привлекал никто; всю работу выполнили «эксперты», научные сотрудники, которые просто сели и написали данный документ, как пишут научный трактат.
«Демократия участия» призвана на порядок повысить ее эффективность путем изменения схем принятия решений. Качественные отличия схем принятия решения с привлечением партиципаторных практик — значительно повышается информированность лиц, принимающих решение о предмете, появляется уверенность в том, что решение будет выполнено (к его принятию допускаются те, от кого будет зависеть его осущест-вление), отметаются все нереальные и заведомо невыполнимые идеи и предложения. Пока в России все политические документы, тем более проекты долгосрочного развития, будут писаться так, как они пишутся сейчас, эффективность политических решений и осуществимость проектов будет с неизбежностью стремиться к нулю.
10) Young St. A Mirage Beyond The Рarticipation Hurdle? — In: Lafferty W.M., Eckerberg K. From the Earth Summit to Local Agenda. — London, 1998.
11) Stakeholder — от слов stake и holder — держатель шеста. Переселенцы на Дикий Запад втыкали в землю шест, и данный участок земли таким образом становился «забит» за данным владельцем. Local stakeholders — те, у кого «шест» в этой земле, от кого как-то зависит жизнь в этой местности.
12) Яницкий О. Н. Экологическое движение в переходном обществе: проблемы теории // Социс, 1998, № 10.
13) Как указывал Ch. Zigel, при том, что государство играет первую скрипку в постановке проблемы, на следующем этапе принятия решения имеет место привлечение государством представителей неких корпоративных групп; здесь граждане участвуют в политике в рамках их профессиональной организации. (См.: Environment And Democratic Transition. Policy and politics in Central and Eastern Europe. — London, 1993.)
14) Jancar B. Environmental management in the Soviet Union and Yugoslavia. — Durham, 1987.
15) Данная модель принятия политических решений в западной экополитологии получила название департментализма (от “department” — департамент, министерство, ведомство).
16) Это относится, напр., к Борису Немцову, который вместе со своим братом Игорем (Эйдманом) начинал в рядах экологических активистов, в частности, участвовал в борьбе за закрытие горьковской атомной станции. Став политиком федерального уровня, он полностью отошел от экологического движения.
17) См., напр.: Акции экологического движения: руководство к действию. Под ред. И. Халий. — М., 1996.
18) См. Яницкий О.Н. Экологическое движение в России. Критический анализ. — М., 1996.
19) Sandbach F. Environment, Ideology and Policy. — New Jersey, 1980.
20) См. Яницкий О.Н. Указ.соч.
21) Докторов Б.З., Сафронов В.В., Фирсов Б.М. Уровень осознания экологических проблем: профили общественного мнения // Социс, 1992, № 12.
22) Sandbach F. Op.cit.
23) Например, Гринпис вообще не принимает пожертвований от фирм и работает в режиме жесточайшей экономии средств (15% — административные расходы), сотрудники чаще работают на общественных началах. Западные НПО учатся обхо-диться минимумом средств, в них преобладают горизонтальные связи, контрольные функции находятся у активистов на местах, центр поддерживает информационную прозрачность и координирует информационные потоки, но не распределяет финансы. Российские схемы администрирования экоНПО традиционны, громоздки. «Их» экоНПО — предельно демокра-тичны, а наши — олигархичны.
24) Cotgrove St. Op. cit
25) Акции...
26) Например, акция самарских экологистов в защиту парка «Самарская Лука», акции Гринпис против Минатома.
27) Яницкий О.Н. Указ.соч.
28) Степень влияния на российское движение из-за рубежа вообще невозможно переоценить. Так, известную экологическую организацию Прибайкалья «Байкальская экологическая волна» возглавляет в настоящее время гражданка Великобритании Дженнифер Саттон.
29) Jancar B. Op. cit.
30) Abramson P.R., Inglehart R. Value Change in Global Perspective. — Ann Arbor, 1995.
31) Мозговая А.В. Экологически устойчивый образ жизни: факторы становления // Социс, 1999, № 8.
32) Вы нас не трогайте, и мы вас трогать не будем // Русская мысль, 5 марта 1998 г.
33) Яницкий О.Н. Указ.соч..
34) См., напр.: Яницкий О.Н. Социальные движения. (Сто интервью с лидерами). — М., 1991.
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://busbook.narod.ru
Экологические проблемы подтопления территории Ставропольского края
Антропогенное воздействие на природу
Основы биологической экологии
Экология и экономика
Понятие и виды ресурсов. Отходы
Экозащитная техника и технологии
Взаимоотношения организма и окружающей среды
Мировой опыт в решении проблемы бездомных животных
Рациональное использование природных ресурсов
Биосфера и человечество. Основные проблемы охраны окружающей среды и пути их решения
Copyright (c) 2024 Stud-Baza.ru Рефераты, контрольные, курсовые, дипломные работы.