курсовые,контрольные,дипломы,рефераты
Курсовая работа
(на материале советских политических текстов 30-х гг.)
студента гр.721
Власова Павла Николаевича
Научный руководитель:
доктор филологических наук,
профессор Н.А.Илюхина
Самара
2002
ПЛАН
Введение
Глава I. Теоретические аспекты анализа дискурса
§1. Дискурс как сверхтекст: рабочая модель
§2. Дискурс: многообразие определений
§3. Методологические проблемы анализа дискурса
Глава II. Политическое и тоталитарное: введение в вопрос
§1. Политический дискурс: общие характеристики
§2. Тоталитаризм: исторический комментарий
Глава III. «Краткий курс истории ВКП(б)»: концепты, стратегии, тактики
§1. «Краткий курс истории ВКП(б)»: исторический комментарий
§2. Суггестивная стратегия текста и базовая оппозиция «свой – чужой»
§3. Типология модальности: текстоидность и религиозность тоталитарного дискурса
Заключение
Бибилиографический список
Введение
Преодолен очередной «психологический» рубеж хронологии – наступил XXI век. Это обстоятельство заставляет по-новому (перспектива другого столетия) пересмотреть взгляды как на всю историю человечества в целом, так и историю только что ушедшего века. Последнее десятилетие стало подлинным закатом казавшихся непоколебимыми систем: социалистический лагерь перестал быть глобальным, его форма – уже не архипелаг, а отдельные острова на карте мира; обрушилась архитектура апартхейда, выстроенная в ЮАР доктрором Вервёрдом; ядерное оружие перестало быть привилегией супердержав; изменились контуры внешнеполитических отношений.
Уже с конца двадцатого века в гуманитарном знании все большим числом исследователей отмечается наступление эры постмодерна. Борис Гройс в одной из своих работ[1] называет актуальную культурную ситуацию в России «постсоветизмом», для которого характерен признанный плюрализм: ни один из стилей, в числе и стилей рассуждения и оценки, не рассматривается как исключительно значимый, общепризнанный. Эта обстановка создает серьезную предпосылку трезвого, непредрассудочного осмысления истории, синтеза уже накопленных знаний.
В поворотные моменты истории возникает острая необходимость в критическом переосмыслении прошлого: кризисная ситуация заставляет искать корни многих проблем, ошибок, трудностей, противоречий.
Стоит отметить также, что сюжетное поле тоталитаризма в условиях переходного периода – один из обязательных аспектов внимания исследователя: в современной России существуют политические партии как лево-, так и праворадикального толка, программные установки которых часто прямо содержат призывы к установлению «сильной руки», «железного порядка». Эти политические силы, кроме того, обращаются к этой эпохе как к орудию политической борьбы, аргументации. Поэтому науке необходимо объективно понять как сущность феномена тоталитаризма, так и корни этих движений (что вызывает их к жизни?).
Кроме того, в теперешней России наряду с традиционными вероисповеданиями существуют различного рода культы, классифицируемые как «тоталитарные», поскольку в методах обработки сознания и контроля верующих используют механизмы, опробованные властями тоталитарных государств. Эти структуры так же должны быть осмыслены.
Необходимо также избавиться от известной либеральной предвзятости по отношению к тоталитарной советской культуре как феномене хаоса, деструкции, принуждения. Требуется сделать остановку и – увидеть время как систему с имманентной логикой, ре-конструировать (лингвистическими методами) жизнь человека в эпоху, которая дала интереснейшие памятники архитектуры, скульптуры, плакатного творчества; эпоху, в которой жили будущие нобелевские лауреаты Б.Пастернак, М.Шолохов, быть может, самые загадочные русские авторы - А.Платонов и М.Булгаков, крупнейшие русские философы ХХ века – А.Ф.Лосев и М.М.Бахтин. Эта реконструкция, если ее проект будет предпринят в достаточной полноте, будет ре-визионизмом по отношению к устоявшимся в исторической науке оценкам.
Таким образом, исследование тоталитаризма обладает рефлективной актуальностью как для понимания истории, так и для осмысления современности.
Цель работы – провести анализ «Краткого курса истории ВКП (б)» в аспекте лингво-когнитивных (т.е. относящихся к мышлению, сознанию и языку) категорий «концепт» и «стратегия» и категории «метанарратив», позволяющей установить роль «Краткого курса истории ВКП(б)» в системе тоталитарных высказываний.
Достижение поставленной цели предполагает постановку и решение автором работы следующих задач:
- теоретическое конструирование категорий «дискурс», «концепт», «стратегия», «метанарратив»;
- осмысление модальности как идеологического миромоделирующего аспекта дискурса;
- решение вопроса о модели дискурса и единицах его анализа;
- выделение особенностей политического и тоталитарного;
- исторический комментарий «Краткого курса истории ВКП(б);
- аналитика суггестивной стратегии высказывания и характерных для нее тактик;
- анализ смыслового наполнения и лексической репрезентации суперконцептов «свой» – «чужой», существующих в советском тоталитарном дискурсе в модусе гипероценочности;
- выявление типологических черт модальности тоталитарного дискурса.
Материалом исследования послужил текст «Краткого курса истории ВКП(б), частичная выборка из которого (оценочная лексика) составила более 1200 единиц. В целом же концептуальный анализ «Краткого курса…» диктует рассмотрение данного высказывания как макротекста.
Методологической основой работы послужили положения когнитивной лингвистики и дискурсивного анализа (Е.С.Кубрякова, Дж. Лакофф, М.М.Бахтин, Фуко М., Ю.С.Степанов, А.Вежбицка, Ю.Н.Караулов, А.А.Ворожбитова, А.П.Чудинов, С.С.Неретина, С.Г.Воркачев, И.В.Саморукова, Н.К.Данилова).
Теоретическая значимость работы обусловлена относительной новизной проблематики анализа дискурса в российской гуманитаристике, поэтому даже такое «первое приближение» к формулированию подходов к анализу дискурса является значимым.
Введение, на взгляд автора, должно еще до чтения основного текста работы рассказать читателю о том, какие вопросы не затрагиваются в исследовании, должно быть в некоторой степени апологией, упреждающей возможные нарекания:
Во-первых, частное исследование всегда принципиально неполно. На наш взгляд, исчерпывающее описание и исследование тоталитарного дискурса (своего рода идеал) должны с необходимостью решить следующие вопросы:
¨ истоки тоталитарного дискурса (источники тоталитарной модальности; источники тоталитарной риторики: синтаксис, образность, фразеология, словарь);
¨ тоталитарный дискурс в синхронистическом аспекте: речевые тактики (семантикон) и стратегии (тезаурус и прагматикон). Синхронистическое исследование должно включать в себя не только изучение высказываний, задающий тон, и «ключевых», принципиально важных высказываний (центральная публицистика, речи и сочинения лидеров государства, официально признанные и, возможно, премированные художественные произведения, научные труды, признанные властью авторитетными, юридические документы эпохи и т.п.), но и маргинальных текстов: региональная, локальная и малотиражная публицистика, детские книги для чтения, частная переписка и проч. Таким образом, будет возможность сложить как можно более полную картину функционирования тоталитарного дискурса. Для выявления функционирования стереотипов и клише тоталитарного дискурса необходимым окажется и рассмотрение высказываний, противопоставляемых/противоставляющих себя официальному режиму;
¨ тоталитарный дискурс в диахронии: эволюция его во времени, авторитарный дискурс, инерция тоталитарного дискурса - неототалитарный дискурс (патриотическая публицистика в России, официальная печать в Белоруссии);
¨ типологически родственные явления: тоталитарный дискурс в Германии тридцатых-сороковых гг., тоталитарный дискурс в странах-сателлитах Германии в тридцатых-сороковых гг. (Италия, Испания, Япония, Финляндия и др.), тоталитарный дискурс в Китае времен культурной революции, тоталитарный дискурс в Кампучии времен правления «Красных кхмеров», авторитарный дискурс латиноамериканских диктаторских режимов, тоталитарный (авторитарный) дискурс в современной КНДР, Ираке, Сирии, Кубе; религиозный дискурс деструктивного культа.
Более того, неполнота мотивирована и тривиальной недоступностью ряда работ[2].
Во-вторых, в исследовании не используется ряд весьма перспективных и эффективных на данном материале исследовательских стратегий: мифопоэтика и «ключ» архетипологии К.Юнга, нарратология; интертекстуальность и интердискурсивность как стратегии обнаружения гетероглоссии (цитаты, аллюзии и реминисценции как источники тоталитарной риторики и образности).
В-третьих, несмотря на то, что дискурс в диахронии есть эволюция («дискурсивная деятельность представляет собой непрерывный процесс образования речевых продуктов, бытие которых связано с социальной и культурной жизнью общества и отражает эволюцию норм и правил речевого общения в бесконечном эволюционном процессе»[3]), а в синхронии дискурс представляет собой коммуникацию (смыслов, высказываний), обусловленную соседством и общностью высказываний, в данном исследовании анализировалось концептуальное виртуальное (системное) пространство дискурса в призме «системы очевидности» (Л.Витгенштейн) культуры – «Краткого курса…», т.е. одного текста.
В-четвертых, кроме цели и задач, указанных выше, автор ставил себе задачу понять явление тоталитарности для себя, поэтому может показаться, что текст излишне цитатен, похож на центон, компендиум, но это вовсе не следствие погони за энциклопедичностью, а желание понять. Этим обстоятельством объясняются и еще три особенности работы: автор пытается самостоятельно, имманентно взглянуть на «Краткий курс..», поэтому, несмотря на обилие источников по проблеме тоталитаризма, работа цитирует минимум; желание разобраться диктует специфическую логику развития мысли - логику «расширяющихся кругов» (так, например, теоретические параграфы сконцентрированы не в одной части работы, а во всех главах); необходимо отметить и доминирование теоретических рассуждений над анализом материала (это исследование есть как бы prolegomena к более обстоятельному анализу собственно текстов тоталитарной культуры).
В-пятых в эту работу по разным причинам не вошли ряд идей, которые обсуждались в ходе исследования: не включен теоретический параграф по проблемам религиозности тоталитарного дискурса («Русская философия имени и критический анализ дискурса»), который раскрывает философский потенциал слова в религиозной культуре, отсутствует лингвистический эксперимент чтения тоталитарного художественного текста современным читателем, из исследования исключена четвертая глава, посвященная «текстовому анализу» (Р.Барт) обвинительной речи А.Я.Вышинского на Третьем московском процессе. В дальнейшем эти направления нашей работы будут развиваться в первую очередь.
Работа состоит из введения, трех глав (восемь параграфов), заключения и библиографии из единиц.
лингво когнитивный тоталитарный высказывание
Глава I. Теоретические аспекты анализа дискурса
§1. Дискурс как сверхтекст: рабочая модель
Историческая ретроспекция, само понимание истории, а особенно – философская рефлексия гуманитарных наук, с очевидностью требуют диалогического подхода к изучаемым феноменам. Если классическая гносеологическая парадигма мыслила человека как объект, позволяла видеть не человека, а человеческое общество как некую обезличенную силу (нпр., классовая теория Карла Маркса, рассматривавшая интересы класса в отрыве от единичных личностей и личности вообще), то теперь наука все чаще осознает потребность понять человека, и в частности, - человека прошлого, - как Другого, как «Ты»; такое понимание возможно только в пространстве диалога. Но диалог требует общего языка, общего кода – аналитика дискурса позволяет сконструировать тезаурус, разобраться в том, чем же действительно жил человек прошлого: чем была для него реальность, что было для него идеалом (абсолютом, с которым сравнивается собственное бытие), что было для него значимым.
Российская историческая наука дала несколько образцов аналитики тезауруса культуры, отдаленной от исследователя значительным временным интервалом[4].
Первый такой проект («Категории средневековой культуры») критиковался и критикуется за известную долю презентизма, т.е. за «осовременивание» культурной ситуации средневековья, накладывание на текст неприсущих ему (или, по крайней мере, маргинальных для сознания эпохи) смыслов.
Использование лингвистических методов продиктовано, по крайней мере, двумя соображениями: в распоряжении исследователя нет никакой другой действительности, кроме источника (текст); лингвистический анализ, имеющий серьезную эмпирическую основу, достаточным образом гарантирует непроизвольный характер выводов.
Итак, всякая историческая эпоха дана исследователю как системно-организованная совокупность знаковых практик; сам исторический процесс может быть прочитан как текст[5]. И вообще, «вся загадка нашей сознательной жизни состоит в том, что мы тексты читаем текстами, и только текстами можем прочитать»[6].
Чем дальше отстоит от исследователя эпоха, чем более она «непонятна», тем сильнее возрастает роль вещественного источника; чем ближе интересующий период к аналитику, тем более увеличивается значение сказанного, а следовательно, и увеличивается роль лингвистического подхода в историческом разыскании.
Лингвистическое исследование источников даст исторической науке обширный материал для анализа общих закономерностей исторического процесса рассматриваемого периода. В подтверждение необходимости использования лингвистических методов в истории приведем слова Ф.Ф.Зелинского: «Филология – это обращенная к памятникам, история – обращенная к общим законам развития сторона историко-филологической науки; история и филология – не две различные науки, а два различных аспекта одной и той же области знания»[7]. Филология как история, обращенная к памятникам, в случае лингвистического анализа замкнутого исторического периода имеет дело с рассмотрением некоторого массива высказываний.
Эта совокупность текстов может быть понята как «лингвориторическая картина мира», как «дискурс-универсум» (в терминах А.А.Ворожбитовой)[8], как «семантическая область», «глубинная организация содержания, поддающаяся формулировке в виде систем ценностей или эпистемэ; (т.е. как иерархии на принципах комбинаторики)», «аксиология» (по А.Ж.Греймасу и Ж.Курте)[9], как определенный типологический ряд (по В.Хорольскому)[10], говоря метафорически – как «смысловой космос», как текстосфера (логосфера) – по аналогии с ноосферой (Вернадский).
Мы (теоретически) обращаемся к «языку эпохи», ко всем текстам – в них так или иначе отразилось время. Этот дискурс-универсум - “чрезвычайно широкий, однако ограниченный определенными рамками репертуар индивидуальных стратегий восприятия действительности и ее мыслеречевой интерпретации… задает масштаб конкретных дискурс-практик и складывающихся на их основе дискурс-ансамблей (ср. выражения типа “стиль (дух) эпохи”, “человек своего времени” и под.)”[11]. Это – “общий горизонт всей совокупности прочтений, порождаемых текстами, образующими “семиотическое тело” данного дискурс-универсума”[12].
Анализ дискурса эпохи показывает мультидисциплинарность дискурсивного анализа – в его плавильном тигле соединяются история и лингвистика: каждая глава в истории, каждый новый период есть дискурс; история общества становится историей дискурса постольку, поскольку «языковая игра [а значит, и правила дискурса – П.В.] изменяется со временем»[13], а «высказывания и их типы, то есть речевые жанры, - это приводные ремни от истории общества к истории языка»[14].
Мы понимаем дискурс как исторически и социально обусловленное, хронологически и географически очерченное, количественно и тематически неограниченное, кроссжанровое сверхтекстовое пространство, обладающее специфической модальностью и способное выступать как “машина порождения” (на основании правил “ценностного поля”) высказываний, также обладающих указанной модальностью.
Дадим некоторые пояснения к нашей модели:
1. Дискурс является «языком в языке» – это «использование естественного языка для выражения определенной ментальности, предусматривающее свои правила реализации этого языка. …За единством дискурса стоит некий образ реальности, свой мир»[15]. Дискурс создает особый ментальный мир.
Представление об историческом процессе как о последовательной смене ментальностей развивалось французской школой «Анналов» (объектом исследовательского внимания в школе «Анналов» называется «история чувств и образа мышления эпохи»). В российском интеллектуальном пространстве мысль о эволюции культуры как о динамике ментальностей развивает В.И.Тюпа[16]. Школа «Анналов» понимала ментальность как vision du monde (мировидение, Робер Мандру), как «силу инерции ментальных структур» (В.Вовель), как «коллективное сознание» (М.Блок), как «коллективное воображение» (Ж.Дюби)[17]. Все эти определения так или иначе соотносятся с представлением К.Маркса и Ф.Энгельса о идеологии как о «воображаемом отношении людей к условиям их существования»[18], как о том, что люди «говорят, воображают, представляют», как нечто говоримое, мыслимое, воображаемое, представляемое[19]. В лингвистическом аспекте ментальность есть «миросозерцание в формах родного языка» (В.В.Колесов).[20] В нашем определении миромоделирующий аспект дискурса задан понятием «модальность».
2. Модальность понимается нами не в интуитивном смысле «отношения к действительности», не в грамматическом смысле ирреальности/реальности (вернее, - не только в интуитивном смысле, а – расширительно). Модальность, modus – этимологически это способ: тон, способ говорить; модальность – это специфическая стратегия речевой деятельности[21]; а для дискурса – это способ быть (тем или иным), это его «чтойность» - модальность сообщает дискурсу то, «отчего он не может быть ничем иным, кроме как тем, чем он есть, в чем состоит его исключительность, как ему удается занять среди других и по отношению к другим то место, которое до него никем не могло быть занято … в чем состоит тот особый вид существования, которое раскрывается в сказанном и нигде более»[22].
3. Модальность определяется следующим квадратом отношений:
Говоря грубо – эта схема в предельно-абстрактной форме отражает «этическое наполнение» дискурса, его аксиологию; это «душа дискурса»[23], его λογος не в смысле «слово», но логос как «собирание», т.е. то, что придает целостность; более конкретно – четырьмя категориями, выделенными в решетке отношений, определяется картина (образ) мира, формулируется связь опыта и рефлексии, осуществляемой при помощи до-опытных категорий, в знании:
- если слово господствует над действительностью – социум живет в мифологическом пространстве (слово санкционирует, предопределяет действительность); знание и власть принадлежать не действительности, а слову. В философской практике этой ситуации соответствует средневековая схоластика, в художественной – средневековое и - в целом религиозное – искусство, эпоха барокко, авторы которой словом побеждали хаос, открывшийся обществу в постренессансную пору с развитием капиталистических отношений;
- если действительность владеет словом, то такой период можно называть гносеологическим. Слово отражает мир и ему подчинено. В художественной практике – это эпоха реализма и натурализма;
- если слово владеет субъектом – это культура «готового слова», в которой субъект лишь транслирует Истину, принадлежащую слову. В художественной практике – это религиозное искусство, искусство арабского Востока, социалистический реализм.
- если субъект владеет словом – это гносеологическая культура. (Ренессанс, реализм).
Нетрудно заметить, что отношения «слово-субъект», «слово-действительность» на самом деле решают для того или иного социума вопрос, когда-то названный Ф.Энгельсом «основным вопросом философии»: через эти отношения мы узнаем, каким статусом обладает слово (онтологическим или гносеологическим?) – иными словами, духовно (идеально) ли слово, или материально, первично ли слово/действительность, что существует подлинно (слово или мир?).
4. Отношение слова к слову задает иерархически-координативную упорядоченность единицам тезауруса, очерчивает узловые точки ассоциативно-семантической сети. Параметр отношений «слово – слово» служит самым важным в определении сущности дискурса (именно эти связи устанавливают картину мира дискурса), в формулировании системности его единиц – концептов. Модальность вносит интерпретирующую логику культуры в хаос событий и явлений. Идеологический монизм модальности обеспечивает категориальную целостность дискурса[24].
5. Модальность явлена не только как абстрактная эвристическая категория - ее реально и – концентрированно – выражает и – порождает – в других высказываниях метанарратив (ключевой текст культуры, ориентир, «дверная петля» в терминокосмосе Л.Витгенштейна, большой рассказ по терминологии Лиотара, «авторитетное высказывание» по Михаилу Бахтину; культурообразующее, фундаментальное высказывание, универсальная система объяснения, которое служит обществу в качестве самооправдания, устанавливая характерный взгляд как на историю, так и на действительность). Метанарратив в сверхтекстовом пространстве является унифицирующим, стандартизирующим высказыванием, «образцом», отражающим доминантный способ речевого моделирования мира (он задает иерархию тезаурусных смыслов и самую цель действования уже в реальности, а не речи; это как бы доопытный архетип культуры[25]). Кон-фигурация ценностей метанарратива определяет ценностные иерархии высказываний дискурса. Метанарратив переживается как справедливая истина. И если верно то, что высказывание «представляет собой определённое соотношение ценностей, только не абстрактно-теоретическое, а экзистенциальное, событийно напряжённое»[26], то экзистенциальные смыслы определяются в нем именно метанарративом, «гегемоническим», центральным и центрирующим текстом культуры. Метанарратив есть «система очевидности»[27], он ясен и неоспорим в терминах конкретной культуры: «То есть вопросы, которые мы ставим, и наши сомнения зиждутся на том, что для определенных предложений сомнение исключено, что они словно петли, на которых держится движение остальных [предложений]. … Однако дело не в том, что не в состоянии исследовать верно – и потому вынуждены довольствоваться определенными предпосылками. Если я хочу, чтобы дверь отворялась, петли должны быть закреплены. Моя жизнь держится на том, что многое я принимаю непроизвольно[28]”.
6. Касательно метанарратива, необходимо сказать, что лингвистика имеет смыкающуюся с понятием «авторитетного высказывания» категорию «прецедентного текста». Прецедентный текст значим в познавательном и эмоциональном отношениях, носит сверхличностный характер; к прецедентному тексту постоянно обращаются. Ю.Н.Караулов указывает на прецедентный характер мифов, преданий, публицистических произведений историко-философского и политического звучания[29]. Нетрудно заметить, что именно тексты этого рода и обладают авторитетностью в смысле объяснения и оправдания – именно они задают «семантико-онтологические ориентиры» (термин Г.Ю.Карпенко) реальности, значимости, трансцендентности[30]. Широко известно высказывание М.Бахтина, которое как бы совмещает черты объяснительной системы с феноменом прецедентности:
«В каждую эпоху, в каждом социальном кругу, в каждом маленьком мирке семьи, друзей и знакомых, товарищей, в котором вырастает и живет человек, всегда есть авторитетные, задающие тон высказывания, художественные, научные, публицистические произведения, на которые опираются и ссылаются, которые цитируются, которым подражают, за которыми следуют. В каждую эпоху, во всех областях жизни и деятельности есть определенные традиции, выраженные и сохраняющиеся в словесном облачении: в произведениях, в высказываниях, в изречениях и т.п. Всегда есть какие-то словесно выраженные ведущие идеи “властителей дум” данной эпохи, какие-то основные задачи, лозунги и т.п. Я уже не говорю о тех школьных, хрестоматийных образцах, на которых дети обучаются родному языку и которые, конечно, всегда экспрессивны”[31]
Ю.Н.Караулов высказывает мысль о прецедентном тексте как о ключе к пониманию культуры: «Знание прецедентных текстов есть показатель принадлежности к данной эпохе и ее культуре, тогда как их незнание, наоборот, есть предпосылка отторженности от соответствующей культуры»[32]. И более того, равно как и метанарратив, по отношению к которому и строится вся человеческая жизнь и в котором поэтому каждый хочет увидеть-ся, онтологизироваться, а потому – прочитать, интерпретировать, - так вот как и авторитетное высказывание, прецедентный текст обречен на реинтерпретации: «хрестоматийность и общеизвестность прецедентных текстов обусловливает такое их качество как реинтерпретируемость»[33]. Эти объяснительные тексты как стереотипы мотивационно-прагматического уровня организуют, если обратиться к структуре языковой личности Ю.Н.Караулова, реальную деятельность человека.
Модальность как явленная в стандартизирующем высказывании определяет семантическую организацию дискурса и его синтаксическую конструкцию. Модальность как «душа дискурса», его логос присутствует на всех его уровнях - она наличествует в сфере целеполагания как стратегия речевого поведения и как представление о смысле бытия, как иерархия ценностных и гносеологических топосов тезауруса, стилистические черты (равно как и идеологемы) метанарратива определяют характер ассоциативно-вербальной сети. На основании модальности как детерминирующего фактора семантики/синтактики возможно построение типологии дискурсов.
Модальности как исторически обусловленному фактору дискурса присуща деонтическая логика: она определяет то, что обязательно должно присутствовать в высказывании, то, что может присутствовать (разрешено) и то, что не может быть высказанным (запрещено). Модальность – идеологически определенное универсальное в уникальном высказывании, это целое, данное в части (высказывании). Модальность метафорически может быть описана как сеть капилляров, проинизывающая каждую клетку дискурса – каждое высказывание.
Для более широкого контекста понимания понятия «дискурс» и «метанарратив» обратимся к достаточно разработанной теории жанра[34]. Содержательно жанр реализует миромоделирующую функцию, в формальном аспекте жанр как единица структурирования неоднородности есть система построения текста как завершенной целостности. Жанр сближается с дискурсом в перспективе концептуальности, выражения определенного образа мира, истолкования реальности как порядка. В жанре (как и дискурсе) можно отметить и результирующий момент (воздействие на адресата): «Жанровая структура – это своего рода код к эстетическому эффекту (катарзису), система мотивировок и сигналов, эстетически управляющих восприятием читателя»[35]. Нельзя, однако, делать попытки отождествления «дискурса» и «жанра». Более адекватным синонимом «дискурсу» в жанровой теории Н.Лейдермана будет понятие метажанр, которому сообщен смысл «принципиальная направленность содержательной формы («конститутивные черты»), свойственная целой группе жанров и определяющая их семантическое родство»[36]; это - некий общий конструктивный принцип, «конструктивное направление»[37], которое отвлеченнее и алгебраичнее жанра. Категория метажанра являет себя в бахтинском объеме понятий «роман», «эпос» и «меннипея», типах художественной проблематики Г.Н.Поспелова. Метажанр определяется идеологической атмосферой породившей его эпохи и выражает исторически детерминированное мироощущение. Метажанры – «самые крупные типы содержательно-формальных единств, которые соразмерны, вернее – сомасштабны всей истории художественной культуры»[38]. Метажанр определяет формально-содержательные признаки текстов эпохи (равно как эти ориентиры задает и метанарратив): в классицизме доминантой художественного сознания является трагедия, в романтизме – поэма, в реализме – роман. Метажанр ведет экспансию во всей системе, относительно Нового времени М.Бахтин вводит понятие «романизации». Говоря о времени 30-50 гг. в России можно говорить о «тоталиризации», определенной деформации всех текстов культуры под влиянием «большого рассказа» эпохи.
Для теории дискурса эта параллель важна прежде всего как осмысление дискурса как «социального механизма порождения речи» (Фуко), как «социальной речевой практики, в которой рождаются и трансформируются человеческие представления о мире»[39]. На примере соотношения жанр-метажанр обнаруживается, что до высказывания, даже до типа высказывания существует исторически зависимый «конструктивный принцип», именно его (правила говорения) и несет дискурс.
Если мы уже отвлеклись от основного разговора, то позволим поднять еще одну проблему, связанную с дискурсом: в каком соотношении с системой находится дискурс? Здесь мы склонны согласиться с Ц.Тодоровым:
«языковые правила, обязательные для всех носителей языка, - это лишь часть правил, управляющих производством конкретной речевой продукции. В языке – с различной степенью строгости – закреплены лишь правила комбинирования грамматических категорий внутри фразы, фонологические правила, общепринятые значения слов. Между совокупностью этих правил, свойственных всем без исключения высказываниям, и конкретными характеристиками конкретного высказывания пролегает пропасть неопределенности. Эту пропасть заполняют, с одной стороны, правила, присущие каждому дискурсу в отдельности: официальное письмо составляют иным способом, нежели письмо интимное; а с другой – ограничения, которые накладывает ситуация высказывания: личность адресанта и адресата, условия места и времени, в которых возникает высказывание. Специфика дискурса определяется тем, что он располагается по ту сторону языка, но по эту сторону высказывания, т.е. дан после языка, но до высказывания»[40].
В этом случае понятие дискурса уточняется: дискурс не только обусловлен экстралингвистически, но он являет собой «процесс, предполагающий систему”[41]. Дискурс – это способ бытия языка, раскрытие структуры; в дискурсе языку “принадлежит роль инструмента созидания величественной “архитектуры” нового мира”[42]. Из рассуждения Тодорова следует, что для дискурса первичными источником регулярности будет грамматика, а вторичными – экстралингвистические (ситуативные, а широко – исторические) ограничения.
В своем определении и своих предыдущих рассуждениях мы достаточно уже проговорили основные особенности сверхтекста: «Сверхтекст – совокупность высказываний, текстов, ограниченная темпорально и локально, объединенная содержательно и ситуативно, характеризующаяся цельной модальной установкой, достаточно определенными позициями адресанта и адресата, с особыми критериями нормального/анормального»[43]. (Мы обозначили локально-темпоральную приуроченность, модальность, связанную также и с критериями деонтической логикой разрешенного/запрещенного). Сверхтекст есть «особая системно-структурная целостность»[44]. Содержательная общность дискурса как сверхтекста понимается нами как метажанровая (наиболее общие семантико-структурные принципы). При анализе дискурс-универсума эпохи в целом ситуативное единство не столь важно, поскольку важно обратить внимание на исторически значимую «–изацию» (в нашем случае – «тоталиризацию». Сверхтекст в нашем понимании есть явление качественно-количественное, гипертекстуально-метатекстуальное. Различение гипертекста и метатекста проводится самарскими авторами Агранович С.З. и Саморуковой И.В.[45] Обе эти структуры могут быть поняты и охарактеризованы как сверхтекст. Гипертекст – это модель, «в полной или значительной мере сохранившая функцию воспроизведения целостного образа мира»[46], это «нечленимое пространство всех знаковых структур, приобретших в ходе развития человечества значение художественного базиса, коллективной основы, совокупности традиций»[47]. Гипертекст может быть метафорически представлен, согласно концепции ученых, как гидросфера или атмосфера планеты. Гипертекст есть феномен сверхструктурности, а-центрированности, открытости, незаврешенности, бесконечности, нелинейности, нестабильности, динамичности. Оппозицию гипертексту (количественное понятие) составляет метатекст (качественная категория) – «тип культуры, фиксирующий наиболее кардинальные для определенной эпохи элементы модели мира»[48], это «своеобразная иерархическая надстройка над совокупностью конкретных моделей – текстов данной культуры»[49]. Гипертексту присущи материальность, конкретность, телесность. Гипертекст лишен авторства, он стихиен. «Гипертекст этимологически – это текст без берегов, без границ родовых, видовых, жанровых и даже конкретно-текстовых. Если метатекст рождается ПОСЛЕ текста как осмысление определенного миромоделирующего единства (например, Возрождения), то гипертекст существует в прямом смысле ДО ТЕКСТА… Гипертекст несет в себе лишь возможность текста»[50]. Гипертекст – это прототекст, потенциал текста. Гипертекст – постоянно расширяющееся пространство. Метатекст – идеальный объект, абстракция, его сущность составляют «наиболее кардинальные закономерности взаимоотношения личности с окружающим ее культурным континуумом, то есть с окружающим миром, как бы пропущенным через моделирующую способность человеческого сознания эпохи»[51], метатекст – выразитель «основных идейных парадигм эпохи»[52], идеальный результат освоения автором материала – гипертекста.
Мы позволили себе достаточно подробное реферативное изложение концепции гипертекста/метатекста, для того, чтобы показать, что наше определение включает гипертекстуальную (коллективно-социальную, традиционную) составляющую, артикулированную как историческая и социальная обусловленность сверхтекста; от категории «гипертекст» дискурс в нашем понимании имеет и тематическую неограниченность. Модальность совпадает с осмыслением метатекста как ключа культуры; метанарратив и есть метатекстуальный идеальный результат освоения мира. Учитывая два этих фактора дискурс может быть понят как язык, взятый в единстве со своим социальным контекстом, социально структурированный и социально структурирующий. Нельзя, однако, полностью согласиться с изложенной теорией: фундамент культуры дан не после культуры, он присутствует в самом начале – до текста, причем не как материал, а уже как фактор. Мы покажем ниже, что базовая оппозиция тоталитарного дискурса «свой-чужой» не нуждается в рефлексии для того, чтобы начать действовать, преобразовывать материал – эта когнитивная структура дана не только в самом материале – но врождена уму, а способ ее функционирования определен историческим периодом. Если «каждое высказывание – это звено в очень сложно организованной цепи других высказываний»[53],то такой цепью и будет система дискурса как сверхтекста.
Следует обратить внимание на особую позицию адресата и адресанта, поскольку наравне с «речевой волей» адресанта «существенным (конститутивным) признаком высказывания является его обращенность к кому-либо, его адресованность. … Кому адресовано высказывание, как говорящий (или пишущий) ощущает и представляет себе своих адресатов, какова сила их влияния на высказывание – от этого зависит композиция и – в особенности – стиль высказывания”, – с этой социолингвистической позиции дискурс может быть описан либо как персональный (личностно-ориентрированный), либо как институциональный. Говорящий в персональном дискурсе раскрывает свою личность, в институциональном дискурсе - статус и роль в определенном общественном институте. В институциональном дискурсе говорит не «я», а «институциональный голос» (термин ввел Chilton), отстраненный от носителя голоса и связанный с должностью или ролью. Особенность институционального голоса в том, что событиям и людям он приписывает моральную ценность в терминах угрозы и безопасности[54]. Отношения собеседников в институциональном дискурсе описываются в терминах «институт» -«клиент». В своем исследовании мы будем рассматривать тоталитарный дискурс на примере политических текстов и институциональность не представляет проблемы, т.к. политический дискурс (об этом мы скажем ниже) несет яркие черты институционального дискурса. Но если мы обратимся, например, к частному письму тоталитарного периода, то мы с априорными дефинициями институционального/персонального дискурса будем вынуждены атрибутировать такой текст как персональный. Тем не менее, это не будет верно. Равно как в соврменной речевой практике нельзя встретить чистую институциональность (индивидуальность говорящего от имени института проявляет себя так или иначе), так и нельзя встретить чистую персональность – говорящий будет в своей речевой деятельности отражать статусно-ролевые отношения («коммуникация в масках»). Мы утверждаем, что различие двух обозначенных типов дискурса может быть по линии ситуативно-коммуникативного амплуа: если говорящий проявляет в речи себя как «себя», то мы можем говорить о персональном дискурсе, если говорящий проявляет себя как «оно», как голос традиции, растворяет свою индивидуальность в пространстве исторического стандарта, если он рассеивается по «сети мест» - «статусам, местам и позициям» (Фуко), то мы можем говорить об институциональности такого общения. Мерой рассеяния субъекта может быть степень интертекстуальности/интердискурсивности текста, его зависимости от канона культуры.
Деление дискурсов на институциональные и бытовые в достаточной мере проблематизировано: современные эмансипационные (liberation) теории (black studies, queer studies, postcolonialist studies, gender studies) демаскируют, демистифицируют механизмы подавления угнетенных в обществе – для этих перспектив особенно актуальным представляется понятие “институциональности”, связанное с взаимоотношением неравных властей (схема “угнетатель – угнетенный”). Разоблачая власть, эмансипационные теории считают все практики человеческой жизни связанными с подавлением, с реализацией определенной идеологически мотивированной роли (даже любовь и художественное творчество – словом, то, что традиционно принято считать интимными сферами общения). Так, в художественном акте реципиент подчиняется воле, точке зрения адресанта. Ясно, что дискурс в этом случае лишается субъективного начала – говорят только лишь отношения власти. Эти властные отношения, согласно презумпции теоретиков освобождения, мотивированы идеологией: автор осуществляет в тексте институализированную технологию власти, так как закрепляет в тексте в интересах какой-либо группы в обществе существующее (желаемое) положение дел. Излишне говорить, что эти утверждения сближают эмансипационную критику как с социологической критикой В.Переверзева и его окружения, так и с неомарксизмом. Такая аналитика дискурса начинается с презумпции “объективная реальность есть миф”, основывается на принципах скептицизма, критицизма и оппозиционности. Если положения эмансипационных критик о тотальной институциональности выглядят оспоримыми, то продуктивным является их вклад в теорию дискурса: дискурс понимается как действующий (performative) язык, связанный с социальными отношениями, идентичностями, властью, неравенством и социальной борьбой; более того, в теорию дискурса вносится положение о социальном пространстве как о дискурсивном по своей природе, именно поэтому в центре современных социальных исследований оказывается дискурсивный анализ: раз нет деидеологизированной, предсуществующей общественной (исторической) правды, то ангажированная, идеологически-детерминированная истина должна быть реконструирована для каждого периода, для каждого типа социальных отношений: требуется отследить систему власти, определяющую человеческое бытие в мире.В асубъективной манере, правда в несколько ином контексте, понимет дискурс и Ю.Хабермас – он определяет дискурс как коммуникацию особого вида, специфический диалог, цель которого – непредвзятый анализ реальности, очищенный от субъективизма исследователя[55].
И последнее замечание относится к проблеме порождения текстов: говоря абстрактно, на основании идеологически определенной модальности денотативному содержанию текста сообщается такая коннотация, которая атрибутирует высказывание к тому или иному дискурсу. Модальность как тип культурной целостности управляет процессом говорения/письма, о-формляет его в этически наполненное содержание. В аспекте порождения модальности присуще качество мифа – миф есть «форма рассуждения, выходящая за рамки рассуждения тем, что она хочет провозглашать ту истину, которую провозглашает»[56]. Более того, метанарратив – концентрированнй выразитель модальности – есть источник риторики культуры, ее ассоциативно-вербальной сети. Метанарратив становится арсеналом пред-данных высказыванию форм, материала, готовых частей[57]. Если “всякое конкретное высказывание – звено в цепи речевого общения определенной сферы”[58], ответ на предшествующие высказывания, то высказывание, знающее свою историю, определено и сформировано предшествующими высказываниями этого дискурса, а значит, и метанарративом. Касаясь порождения текста, необходимо отметить интегративный характер данного нами определения дискурса, поскольку оно включает в себя как порождающую систему (конструктивный принцип, модальность в нашей терминологии), так и сами порожденные произведения. Некоторые исследователи (Дж.Поккок, К.Скиннер) разводят эти явления в категории «дискурс-рамки» и «дискурс-произведения». В российском интеллектуальном пространстве интегративное определение дискурса дано Максом Фраем: «самое точное определение термина "дискурс" - "предконтекст": за миром идей и идеологий есть некий пласт явлений, их порождающих (и, в то же время, их включающий)»[59].
Такое определение дискурса не является общепризнанным; для того, чтобы отметить отличия нашего понимания дискурса от других формулировок, дадим некоторый абрис теории дискурса[60].
§2. Дискурс: многообразие определений
Внутренняя форма, смысловой субстрат термина «дискурс» определяется различно:
Большая советская энциклопедия и Современный словарь иностранных слов определяют этимон как «discursus»– рассуждение, довод, аргумент[61], авторы статьи «Дискурс» в энциклопедии «Постмодернизм» М.А.Можейко и о.Сергий Лепин безальтернативно возводят теримн «дискурс» к латинскому «discere»– блуждать[62].
Наиболее подробную картину возможной этимологии предлагает В.В.Мароши[63]: латинское «discursus» имеет следущие значения:
- бегание туда и сюда, беготня в разные стороны;
- набег;
- движение, круговорот;
- беспрерывное мелькание;
- бестолковая беготня, суета;
- разрастание, разветвление;
- барахтанье;
- беседа, разговор[64].
Факты латинского языка позволяют произвести очень важное разграничение двух,
по сути, омонимов, различающихся лишь ударением (дúскурс, дискỳрс), а также образованных от них прилагательных (дискурсúвный и дискỳрсный)[65]:
дúскурс – термин, обозначающий тип западноевропейской интеллектуальной стратегии рационально-классического ряда, дискурсúвный - рассудочный, понятийный, логический – опосредованный, формализованный (в отличие от чувственного, созерцательного, интуитивного, непосредственного);
дискỳрс – термин, обозначающий определенный лингвистический феномен.
Развитие значения понятия «дúскурс» связано с метафорическим переосмыслением ряда значений латинского слова discursus, связанных с движением (мысль – движение, логическое развитие мысли как поступательное, как бег)[66]. В этом смысле следует понимать заглавие трактата Рене Декарта “Discours de la methode”, которое в русском переводе мы знаем как «Рассуждение о методе», а на латыни название звучит как “Dissertatio de…”.
Дискỳрс же есть актуализация одного из периферийных значений discursus – беседа, разговор.
На наш взгляд, возведение понятия «дискỳрс» к «блужданию», подчеркивание прямого значения («хаотическое движение»), определенного префиксом dis– со значением «разделение», «разъединение», не вполне корректно (уже в силу традиции и переосмысления первоначального значения) и обусловлено контекстом неклассической парадигмы философствования, которой присуща презумпция относительности, аструктурированности.
В европейской и английской исследовательской традиции долгое время понятия «дискỳрс» и «текст» существовали как синонимы. Впервые терминологизировал категорию дискурса американский лингвист А.Харрис в своей статье 1952 года, посвященной языку рекламы. С этого периода начинается история термина, весьма неоднозначного и неоднородного – так, Патрик Серио выделяет 8 значений термина «дискурс», установившихся во французской школе анализа дискурса[67]:
1. эквивалент понятия «речь» в соссюровском смысле, т.е. любое конкретное высказывание;
2. единица, по размеру превосходящая фразу, высказывание в глобальном смысле; то, что является предметом исследования «грамматики текста», которая изучает последовательность отдельных высказываний;
3. в рамках теорий высказывания или прагматики «дискурсом» называют воздействие высказывания на его получателя и его внесение в «высказывательную» ситуацию (что подразумевает субъекта высказывания, адресата, момент и определенное место высказывания);
4. при специализации значения 3 «дискурс» обозначает беседу, рассматриваемую как основной тип высказывания;
5. у Э.Бенвениста «дискурсом» называется речь, присваиваемая говорящим, в противоположность «повествованию», которое разворачивается без эксплицитного вмешательства субъекта высказывания;
6. иногда противопоставляются язык и дискурс (langue/discours) как, с одной стороны, система мало дифференцированных виртуальных значимостей и, с другой, как диверсификация на поверхностном уровне, связанная с разнообразием употреблений, присущих языковым единицам. Различается, таким образом, исследование элемента «в языке» и его исследование «в речи» как «дискурсе»;
7. термин «дискурс» часто употребляется также для обозначения системы ограничений, которые накладываются на неограниченное число высказываний в силу определенной социальной или идеологической позиции. Так, когда речь идет о «феминистском дискурсе» или об «административном дискурсе», рассматривается не отдельный частный корпус, а определенный тип высказывания, который предполагается вообще присущим феминисткам или администрации;
8. специфическое определение, основанное на разграничении дискурса и высказывания. Высказывание – это последовательность фраз, заключенных между двумя семантическими пробелами, двумя остановками в коммуникации. Дискурс – высказывание, рассматриваемое с точки зрения дискурсного механизма, которое им управляет. …Взгляд на текст с позиции его структурирования в языке: текст=высказывание, лингвистическое исследование условий производства текста: текст=дискурс.
Необходимо заметить также, что понятие «дискурс» в англосаксонской лингвистической традиции с начала 70-ых широко используется в значении «функциональный стиль». Само же понятие «функционального стиля» имеет точки соприкосновения с понятием «дискурс»: функциональный стиль (как и дискурс) есть тип функционирования языка, особая языковая подсистема, но если функциональный стиль организован темой и задачей высказывания, то дискурс в рамках данной работы понимается как тип языка, определенный исторически и социально (а ỳже – идеологически). Взгляд на использование языка как определенное контекстуальными, ситуативными переменными дал синоним понятию «функциональный стиль» в англоязычной традиции – это термин «регистр» (Halliday).
Следует сказать, что понятие “дискурс” часто используется и как синоним к понятию “стиль”. Такую синонимию отмечает И.П.Ильин: если дискурс определен по Ж.К. Коке как “сцепление структур значения, обладающих собственными правилами комбинации и трансформации», то справедливо говорить о синонимии «стиль» – «дискурс»[68]. Понятие стиля у советского эстетика и литературоведа Ю.Борева наделено атрибутами дискурса (стиль как порождающая модель, стиль как феномен, определяющий тип целостности, стиль как представитель целого в части, стиль как проявление стандартизирующей, центрирующей силы)[69]. Дискурс как сверхтекст эпохи уместнее сравнить с категорией «стилистической формации»[70], суммирующей все представления эпохи; это – некое панорамное зрение, «стиль отражения мира»[71].
Относительно перечисленных определений дискурса заметим, что при понимании дискурса как специфического сверхтекста непродуктивными оказываются терминологические удвоения уже существующих и укоренившихся в лингвистике терминов: дискурс в значении parole, дискурс в значении текст. В частности, отождествляют термин «дискурс» и «текст» А.Ж.Греймас и Ж.Курте: «Если же принимать во внимание собственно языковую практику, то дискурс следует рассматривать как объект научной дисциплины лингвистики дискурса или дискурсивной лингвистики (linguistique discursive). В этом последнем смысле дискурс является синонимом текста. В самом деле, в некоторых европейских языках, не имеющих термина, адекватного франко-английскому «дискурс», его вынуждены были заменить термином «текст» и, соответственно, говорить о лингвистике текста (lingustique textuelle)”[72]. В советской лингвистике понятие «дискурс» определял как «текст связной речи» В.Г.Борботько: «Текстом можно считать последовательность единиц любого порядка. Дискурс – тоже текст, но такой, который состоит из коммуникативных единиц языка – предложений и их объединений в более крупные единства, находящиеся в непрерывной внутренней смысловой связи, что позволяет воспринимать его как цельное образование»[73], «текст – более общее понятие, чем дискурс. Дискурс всегда является текстом, но обратное не верно. Не всякий текст является дискурсом»[74];
Нельзя опереться и на транслингвистическое (в терминах Р.Барта) понимание дискурса (дискурс – отрезок текста от предложения и выше);
Из приведенных формулировок, быть может, самым важным аспектом представляется понимание дискурса как «системы ограничений, которые накладываются на неограниченное число высказываний в силу определенной социальной или идеологической позиции».
1. Этикет «пронизывает и в известной мере овладевает мировоззрением и мышлением человека» (80);
2. Этикет – «одна из основных форм идеологического принуждения в средние века» (80), литературный этикет есть явление идеологии, мировоззрения. (91)
3. Искусство не только отражает жизнь, но и придает ей этикетные формы. Этикет есть категория должного, а не сущего. (89)
4. «Литературный этикет и выработанные им литературные каноны – наиболее типичная средневековая условно-нормативная связь содержания с формой» (81)
5. Литературный этикет как единая предуставновленная нормативная система, стоящая над автором, состоит из этикета миропорядка, этикета поведения и этикета словесного: «он (этикет – П.В.) слагается из представлений о том, как должен был совершаться тот или иной ход событий; из представлений о том, как должно было вести себя действующее лицо сообразно своему положению;из представлений о том, какими словами должен описывать писатель совершающееся» (90)
Этикет (идеологические ограничения) представляют собой систему, которая в разговоре о тоталитарном дискурсе должна быть изучена, поскольку всякий мыслительный акт осуществляется в пространстве идеологической системы, концепирующей мир: «Всякое испытание, всякое подтверждение и опровержение некоего предположения происходит уже внутри некоторой системы. И эта система не есть более или менее произвольный и сомнительный отправной пункт всех наших доказательств, но включена в самую суть того, что мы называем доказательством. Эта система не столько отправной пункт, сколько жизненная стихия доказательств»[76].
Другие проблемы аналитики дискурса мы выделим в следующем параграфе, посвященном подходам к анализу дискурса.
§3. Методологические проблемы анализа дискурса
Если говорить об аналитике дискурса применительно к российскому интеллектуальному пространству, то возможно условно выделить 2 наиболее активных перспективы аналитики дискурса: «московскую» и «волгоградскую». и – пока под некоторым вопросом – «самарскую». Московское направление представлено трудами В.И.Тюпы и его коллег по журналу «Дискурс». Они продолжают определение дискурса в парадигме Т.ван Дейка: дискурс = «коммуникативное событие». Дискурс подразумевает, по В.И.Тюпе, 3 аспекта: креативный (субъект коммуникативной инициативы – автор) , референтный (предметно-смысловая сторона высказывания) и рецептивный (адресат)[78]. Специфика определенного дискурса как стратегии культуры есть равнодействующая этих трех векторов. Такая аналитика направлена на воссоздание авторского эйдоса, «образа мира» и учитывает не только авторские стратегии письма, но и стратегии чтения. В этой перспективе ключевой посылкой является интеракциональный характер общения, а значит, для исследователя актуальными будут проблемы соотношения значения и индивидуального речевого смысла и проблема идеального, имплицитного читателя, прогнозируемого дискурсом.
Волгоградская школа опирается на определение дискурса, данное Н.Д.Арутюновой: дискурс - это «связный текст в совокупности с экстралингвистическими – прагматическими, социокультурными, психологическими и др. факторами; текст, взятый в событийном аспекте; речь, рассматриваемая как целенаправленное социальное действие, как компонент, участвующий в взаимодействии людей, в механизмах их сознания (когнитивных процессах). Дискурс – это речь, «погруженная в жизнь».[79] Волгоградские ученые описывают дискурс, совмещая социолингвистические позиции анализа с лингвистикой текста. Типология дискурсов связана в волгоградской школе с критериями передачи знания, оперированием знаниями особого рода (выделяются религиозный, педагогический, деловой и др. дискурсы). Суммируя, можно говорить о дискурсном анализе волгоградской школы как о «лингво-социальном»[80].
Теория речевых жанров М.Бахтина также является лингво-социальным анализом дискурса (хотя сам Бахтин термина «дискурс» не употреблял, он появляется в заголовках английских переводов Бахтина[81]). Михаил Бахтин пишет: «Каждое конкретное высказывание, конечно, индивидуально, но каждая сфера использования языка вырабатывает свои относительно устойчивые типы таких высказываний, которые мы и называем речевыми жанрами»[82], и далее: «В каждой сфере деятельности вырабатывается целый репертуар речевых жанров, дифференцирующийся и растущий по мере развития и ускорения данной сферы»[83]. Социолингвистическая ориентация М.Бахтина отмечается в его положении о речевых жанрах как о порождениях сферы использования языка.
Необходимо отметить, что определение Н.Д.Арутюновой выделяет два аспекта анализа дискурса: коммуникативный (дискурс как социальное действие, поэтому важными оказываются экстралингвистические данные) и когнитивный (дискурс как механизм сознания). В своем определении мы учли обе эти составляющие, указали на необходимость экстралингвистического (в частности и уточняя - культурологического) и когнитивного подходов. К подобной двойственности процедур дискурсной аналитики призывает и И.В.Саморукова: «понятие дискурса обращено к ментальной составляющей языка, характеризует язык как форму социальной и культурной деятельности человека»[84]. Наше исследование представляет дискурс как особую лингвистическую и социальную данность, которая позволяет реконструировать ментальность «возможного мира». Мы анализируем тексты, взятые в особых качествах и свойствах – это тексты – источники сведений об особых ментальных мирах. Так «дискурсивный анализ становится исследованием ментальных пространств людей, выступающих в разных ролях в осуществлении разных типов дискурсивной деятельности и использующих особый лексикон, особую грамматики, приобретая статус особого мира, в котором действуют свои правила истинности, «возможного (альтернативного) мира»[85]. В этом случае анализ дискурса становится не только лингво-социальным, но и лингво-когнитивным.
Далее необходимо определить адекватную модель описания дискурса и выделить единицы анализа и параметры анализа этих единиц.
Н.К.Данилова в качестве ядерных категорий дискурса предлагает субъектно-ориентированные категории модуса и времени.[88] Эта схема будет наиболее эффективна при анализе нарративного текста[89], при анализе дискурса эпохи и реконструкции идеологической «картины мира», данный проект оказывается недостаточным.
Нельзя выделить в качестве категории анализа интердискурсивность, т.к. в случае интердискурсивного подхода мы теряем собственный предмет анализа, т.к. будем иметь дело только со следами и отголосками «ужé-сказанного»; о подобной интеллектуальной тактике (интертекстуальном анализе) Л.В.Карасев пишет: «Идеальной целью поэтики, ориентированной на поиск интертекстуальных связей, могла бы стать цепочка или веер цепочек, в которых бы прослеживалась история заимствований деталей и символов, их перетекание из одних текстов в другие»[90], как видим, в этих цепочках сам текст теряется.
Наиболее убедительной моделью описания дискурса (по крайней мере, в нашем понимании[91]) является модель языковой личности Ю.Н.Караулова[92].
Дискурс можно представить в виде структуры с трехуровневым строением:
I – семантический уровень - (Караулов называет его и по-другому: структурно-языковой (37), семантико-строевой (43), вербально-семантический (44), ассоциативно-семантическая сеть (87), лексико-грамматический (89).
Это уровень языка (точнее – этот уровень выражает системно-структурный аспект языка), его единицы - семантические, языково-ориентированные (слова), вступающие в грамматико-парадигматические, семантико-синтаксические и ассоциативные («вербальная сеть») отношения (56). К этому уровню относятся грамматические и текстовые стандартные модели (формулы, клише).
II - когнитивный уровень (тезаурус (36), иерархия смыслов и ценностей картины мира (36), лингво-когнитивный уровень (37), картина мира, мировидение (42), ценностная ориентация (45), ценностно-смысловая иерархия (45), идеологические предпосылки автора (45), система знаний о мире (238), образ мира (238).
Это уровень интеллекта, соответствует социальному/когнитивному аспекту языка. Единицами являются гностически-ориентированные единицы – концепты, вступающие в системные иерархически-координативные отношения (56), а также – и в парадигматические, и синтагматические. К этому уровню относятся и мировоззренческие установки и идеологические стереотипы.
III - прагматический уровень (мотивационный (37), целеполагающий (37), мотивационно-прагматический уровень (45). Это уровень деятельности. Его единицы – деятельностно-коммуникативные потребности (мотивы – установки – цели – интенциональности), мотивы речевого поведения, интенции продуктивных и рецептивных речевых поступков, коммуникативные ситуации, коммуникативные роли, сферы общения. К прагматикону в качестве инварианта относится и «представление о смысле бытия, цели жизни человечества и человека как вида гомо сапиенс» (37). К уровню прагматики относятся прецедентные тексты.
В целом эта структура больше отражает виртуальное пространство дискурса; в дискурсе же можно выделить следующие аспекты[93]:
1. Семиотический аспект включает в себя как “знаковые системы” (язык, жесты, образы, символические системы), так и формы знания, соответствующие определенному временному и социокультурному контексту.
2. Деятельностный аспект дискурса представляет собой различные социальные действия, направленные на поддержание существующих знаковых систем и на создание новых смыслов.
3. Материальный аспект представляет собой “окружающую среду” социального взаимодействия: время, место, условия.
4. Социокультурный аспект дискурса представляет собой взаимодействие персонального, социального и культурного знания, ценностей, идентичностей, включающее в себя знание о “знаковых системах”, социальных и политических действиях, материальном мире.
При лингво-когнитивной ориентации исследования и принятии в качестве модели анализа дискурса проекта Ю.Н.Караулова единицей аналитики дискурса является концепт. Этой точки зрения придерживается А.А.Ворожбитова, анализирующая дискурс эпохи («лингвориторическая картина мира»): «Систему и структуру лингвориторической картины мира образуют культурные концепты, выступающие в роли внешних топосов ценностных суждений, и отношения между ними, т.е. во внутренние топосы (риторические «общие места»). Они являются кумуляторами культуры на протяжении всей духовной истории человечества»[94]. Более того, концепт удовлетворяет ранее высказанному положению об аналитике виртуального пространства дискурса. И еще: концепт есть идеологически зависимая (а значит – исторически изменчивая) структура, особо важная тем, что этот способ организации знаний о мире стремится к стандартизации, выравниванию своего объема для всех членов коллектива и тем, что когнитивные акты, рассмотренные через призму всеобще-частного концепта, оказываются (так или иначе) актами нравственного суждения[95]. В рамках когнитивной парадигмы только аналитика концепта как единицы тезауруса позволяет обратится ко всей полноте человеческого опыта бытия в культуре, только обращение к когнитивным структурам позволяет дать реальные объяснения функционированию языка; собственно риторический же анализ по сути оперирует только «верхушкой айсберга»[96].
Далее определим содержание понятия «концепт».
Исторически понятие «концепт» восходит к одной из средневековых перспектив философствования – концептуализму, философскому течению, утверждавшему существование общего вне и внутри вещи. Суть концептуализма – «выявить универсальное через особенное, конкретное, которе есть сращенное бытие»[97]. Виднейшим представителем этого направления был Пьер Абеляр. Он называл концепт способом «схватывания смысла», субстанцией, соединяющей в себе память, воображение и суждение[98]. Абеляр столкнулся с проблемой слова, двоящегося на знак и смысл – концепт должен постигнуть план содержания, «интенционально-смыслополагающее действие»[99].
В логике Г.Фреге концептом названо «содержание понятия», смысл, в то время как понятие соответствует значению.
Понятию «концепт» соответствуют понятия «лингвокультурема», «логоэпистема», «мифологема».[100]
«Концепт – это как бы сгусток культуры в сознании человека; то, в виде чего культура входит в ментальный мир человека и, с другой стороны, то, посредством чего человек – рядовой, обычный человек, не «творец культурных ценностей» – сам входит в культуру, а некоторых случаях влияет на нее».[101] Концепт, таким образом, есть медиатор между культурой эпохи и человеком.
Концепт – это единица коллективного сознательного, общее понятие как содержание акта сознания[102], но концепт – по Аскольдову, есть образование ума, он выражает и точку зрения субъекта, которая обращена на нечто объективно-реальное, значит, концепт - продукт коллективно-индивидуального опыта, заключающий в себе и позволяющий осмыслять частное/общее, здесь и сейчас/везде и всегда без противоречий, поэтому можно говорить о концепте как об «онтологизированном комплексе представлений о действительности»[103].
Концепт является «результатом столкновения словарного значения слова с личным инородным опытом человека»[104]. В этом столкновении – отличие концепта от понятия: «концепт – это форма «схватывания», превосходящая схватывание в понятии, которое неперсонально»[105], «концепт … не тождественен понятию… концепт – это собрание (почти – собор) понятий, замкнутых в воспринимающей речь душе»[106]. Если понятие есть «объективное единство различных моментов предмета понятия, созданное на основании правил рассудка или систематичности знаний – понятий открыто и бесстрастно светит любому субъекту»[107], то концепт формируется пространстве сознания (а не структуры языка, грамматики, как понятие), он субъектен, наделен памятью как обращенностью в прошлое и воображением как обращенностью в будущее, суждение же корреспондирует с настоящим[108]. Если понятие представляет собой совокупность познанных существенных признаков объекта, то концепт есть ментальное национально- и культурно-специфическое образование, план содержания которого включает всю совокупность знаний об объекте, а план выражения –языковые единицы, способные этот объект номинировать и описывать.
Когнитивный статус концепта в настоящее время сводится к его функции быть носителем и одновременно способом передачи смысла, к способности «хранить знания о мире, способствуя обработке субъективного опыта путем подведения информации под определенные, выработанные обществом, категории и классы»[109]. Для А.Вежбицка концепт есть объект из мира «Идеальное», имеющий имя и отражающий определенные культурно обусловленные представления человека о мире «Действительность»[110].
Концепт есть способ мысли, сложная мыслительная сущность, «глобальная мыслительная единица, представляющая собой квант структурированного знания»[111] (З.Д.Попова, И.А.Стернин).
Собственно лингвистическая характеристика концепта – закрепленность за определенным способом языковой реализации: концепт в плане выражения представлен лексико-семантической парадигмой своих реализаций. «Концепт включает в себя помимо понятийной и психологической (ценностной и образной) отнесенности всю коммуникативно значимую информацию: внутрисистемную, прагматическую и этимологическую»[112]. Ж.Делез и Ф.Гваттари пишут: «В концепте всегда есть составляющие, которыми он определяется. Следовательно, в нем имеется шифр. Концепт – это множественность».[113]
Структурно же концепт «имеет свойства гештальта – существующего в индивидуальном или групповом (в т.ч. и национальном) сознании целостного представления с нечеткой внутренней структурой и размытыми границами»[114].
Концепт – это культурно отмеченный вербализованный смысл, ключевое слово эпохи, заключающее в себе микрокосм, образ Вселенной. Концепт отмечен лингвокультурной спецификой и тем самым характеризует носителей определенной этнокультуры. Для культуры концепт является и архетипом, и (мыслительным) стереотипом.
В трансцендентной функции концепта синтезируются когнитивная, коммуникативная, эмоционально-экспрессивная функции языка. В трехуровневой структуре дискурса концепт опирается на ассоциативно-вербальую сеть, квантует ее[115], его коннотативная субъективная значимость корреспондирует с мотивационным уровнем.
Концепты системны, выстраиваются в иерархии смыслов и ценностей картины мира; сам концепт – фрагмент картины мира.[116] Концепты отсылают друг к другу[117], и более того – «концепт лишен смысла, пока не соединен с другими концептами”.[118]
{На наш взгляд – выразим одну догадку – концептуальный анализ может быть не только компонентом лингвистического анализа[119], но и собственно методом аналитики текста (дискурса). Если сделать предположение о изоморфизме значения слова и текста, то обнаружится, что значение текста по причине фразеологичности явлено не в ССЦ, (как равно значение слова прямо не вытекает из его словообразовательной структуры), а в некоторых нетелесных элементах значения – своего рода текстовых семах (концептах?)}[120]
Дискурс как комплекс ограничений должен быть рассмотрен как нормативная система («этикет»): внутренние правила дискурса обобщаются на основании материала семантического уровня и с привлечением эктралингвистических данных социальной истории в категории тезауруса; внешние правила дискурса определяются деятельностными экстралингвистическими характеристиками.
Заключая этот параграф, перечислим основные подходы к аналитике политического дискурса[121].
Отмечается шесть фундаментальных перспектив исследования политической коммуникации:
1. Системная перспектива, генетически связанная с кибернетикой, рассматривает коммуникацию в терминах интеракции между элементами системы, связывая ее (коммуникацию) с понятием социального контроля;
2. Лингвистический подход концентрируется вокруг понятия «социальный контроль». Язык – средство социального контроля и ограничения доступа к политическим институтам и процессам;
3. Символический подход определяет коммуникацию (и политику) в терминах обмена символами: лидерство осуществляется через манипуляцию символами и дистрибуцию сиволических наград. Такая аналитика подробно рассматривает процессы создания и распространения символов;
4. Функциональный подход более интересуется не социальным контролем, но значением коммуникации для политической системы: масс-медиа выполняют функции поддержания стабильности и социализации;
5. Организационный подход представляет правительство как крупную бюрократическую организацию, связанную с теми же проблемами и ограничениями, что и любая другая организация. Анализ коммуникации сфокусирован на внутриправительственных информационных потоках и факторах, ограничивающих этот поток и дифференцирующих доступ к информации;
6. Экологический подход исследует политическую коммуникацию с точки зрения влияния на нее политической системы. Система создает среду, в которой формируются институты коммуникации и регулируются процессы коммуникации в обществе в целом.
В рамках лингвистической аналитики может быть выделено два значительных потока: дескриптивный и критический анализ дискурса. Дескриптивный подход восходит к классической традиции риторического анализа публичных выступлений, представленной в сочинениях Аристотеля, Цицерона, Квинтиллиана. В соверменной лингвистике дескриптивный подход связан как с изучением языкового поведения политиков: языковых средств, риторических приемов и манипулятивных стратегий, используемых политиками в целях убеждения, так и с анализом содержательной стороны политических текстов методами контент-анализа и когнитивного картирования с целью выявления когнитивных диспозиций отдельных политиков – ценностные ориентиры, конфликтность, характер причинно-следственных связей в соответствующих фрагментах картины мира.
Критический подход нацелен на критическое изучение социального неравенства, выраженного в языке или дискурсе. Язык в этой перспективе рассматривается как средство власти и социального контроля. Если в дескриптивной парадигме исследователь остается нейтральным, независимым, непредубежденным, то критическое исследование всегда ангажировано – в мире подавления и угнетения интеллектуальная нейтральность, объективность невозможны, поэтому презюмируется, что аналитик принимает сторону лишенных власти и угнетенных.
Один из самых продуктивных и относительно новый - когнитивный - подход позволяет перейти от описания единиц и структур дискурса к моделированию структур сознания участников коммуникации через анализ фреймов и концептов, метафорических моделей и стереотипов, лежащих в основании политических (пред)убеждений.
Глава II. Политическое и тоталитарное: введение в вопрос
§1. Политический дискурс: общие характеристики
Основной темой и ведущим мотивом общения в сфере политики является борьба за власть (овладение властью, ее сохранение, осуществление, стабилизация или перераспределение)[122].
Для этого вида общения характерна высокая степень манипулирования; язык в политическом дискурсе является в первую очередь инструментом воздействия (убеждения и контроля). Манипуляция понимается как неосознаваемые адресатом сообщения как мотивация влияние, создание мнения и формирование стереотипов поведения через положительный/отрицательный, интерпретирующий/созидательный языковой образ.
Манипуляция может быть обнаружена на всех языковых уровнях: так, на уровне лексики она проявляется в лозунгах, ключевых словах, речевых клише; на уровне текста – в стратегиях речи, стратегиях аргументации, стабильной риторике.
Основными функциями политического дискурса являются[123]:
а) интеграция и дифференциация групповых агентов политики (сплочение/отчуждение);
б) развитие конфликта и установление консенсуса (агональность и гармонизация отношений участников политического процесса);
в) осуществление вербальных политических действий и информирование о них (акциональная и информационная функция; осуществление политических действий и информирование о них);
г) создание «языковой реальности» поля политики и ее интерпретация (функция интерпретации и ориентации);
д) манипуляция сознанием и контроль за действиями политиков и электората (контролирующая и регулятивная функции).
К системнообразующим факторам политического дискурса относят[124]:
а) преобладание массового адресата; В этом отражается специфика институциональности политического дискурса, основные векторы коммуникации: институт – институт, представитель института – представитель института, представитель института – граждане, граждане – институт.
б) специфика информативности: доминирующая роль фактора эмоциональности и значительный удельный вес фатического общения (эмоции способствуют укреплению социальной солидарности и приверженности системе, выступают как мотивационный импульс к речевым действиям, мотивируя как воодушевление, так и вербальную агрессию);
в) смысловая неопределенность, связанная с фантомностью ряда денотатов и фидеистичностью; (фидеистичность – «значимость момента веры как проявление иррациональности политического дискурса»)
г) эзотеричность как результат использования манипулятивных стратегий, важнейшими из которых являются эвфемизация, намеренная уклончивость, намек и ссылки на слухи;
д) опосредованность политической коммуникации фактором масс-медиа; (опосредованность способствует регулированию дистанции лидер – масса: сближение лидера и массы говорит о высокой демократичности общения, а дистанцирование – о повышении авторитарности. СМИ выступают медиатором в следующих функциональных вариантах: ретранслятор, рассказчик, конферансье, интервьюер, псевдо-комментатор, комментатор)
е) театральность, необходимость политиков «работать на публику», привлекая ее своим имиджем(Театральность обусловлена опосредованностью через масс-медиа. Необходимость производить впечатление заставляет разрабатывать речевые стратегии и тактики создания привлекательного для публики имиджа);
ж) динамичность языка политики, обусловленная злободневностью отражаемых реалий и изменчивостью политической ситуации.
«Основным организующим принципом семиотического пространства политического дискурса является базовая семиотическая триада «интеграция – ориентация – агональность», эта функциональная триада проецируется на базовую семиотическую оппозцию «свои – чужие»[125]
К ориентации относят формулирование и разъяснение собственной политической позиции, к интеграции – поиск и солидаризация союзников, агональность – агрессия, борьба с противниками.
§2. Тоталитаризм: исторический комментарий
Для того, чтобы понять советскую культуру 20-50ых, нужно четко обозначить границы и содержание самого термина «тоталитаризм», ставшего в последнее время клише, ярлыком, приклеиваемым ко всем недемократическим режимам, а то и экстраполируемым и в прошлое (так, по Самойлову, тоталитаризм есть и во времена Каллигулы и Ивана Грозного)[126]. Ясное дело, что понятие с предельно широкими границами не является методологическим, т.к. с его помощью нельзя понять отличия разных исторических эпох.
Несколько слов об истории термина: впервые он был употреблен в газете «Таймс» в 1929 году для обозначения политической ситуации в Советском Союзе, однако, «Энциклопедия социальных наук», вышедшая в 1930-1935 гг. не фиксирует это понятие, в отличие от «Оксфордского словаря» 1933 г.[127]
Этимологически понятие восходит к латинскому корню, означающему «целостность». На уровне внутренней формы слова термин обозначает всепроникающую власть, контролирующую жизнь человека и общества целостно – вплоть до частных ее проявлений.
Практик тоталитарной власти, Муссолини, полагал, что цель тоталитарной политики – обеспечение единства личности, партии и государства во имя достижения великой цели.[128] Примерно это же подчеркивал и Георгий Димитров: тоталитаризм – «унификация всех форм общественной жизни».[129]
Очертим хронологические рамки понятия. Тоталитаризм – не синоним деспотии, авторитаризма, диктатуры, абсолютной монархии и проч. – это феномен, хронологически присущий двадцатому веку и обладающий своими характеристическими чертами.
Сущность тоталитаризма в науке принято описывать через признаки или атрибуты тоталитаризма.
Бабаев так характеризует тоталитаризм: «Тоталитарный режим отличается полным (тотальным) контролем государства над всеми сферами жизни общества, огосударствлением общественных организаций, вмешательством государства в частную жизнь граждан, господством одной политической партии или движения, запрещением или существенным ограничением деятельности оппозиционных партий, наличием одной «официальной» идеологии, преследованием за инакомыслие, значительным ограничением прав, свобод и законных интересов личности»[130]
Можно заметить, что автор предыдущей цитаты почти полностью повторяет широко известную концепцию К.Фридриха и З.Бжезинского, получившую название «тоталитарного синдрома» - выделяются следующие атрибуты тоталитаризма:
1. Политическая система, опирающаяся на тщательно разработанную идеологию, которой подчинены все сферы жизни общества.
2. Единственная массовая партия, членство в которой открыто лишь небольшому количеству населения. Партия обладает олигархической структурой; она либо переплетается с государственной бюрократией, либо контролирует её.
3. Управление посредством системы террора, направляемой партией и тайной полицией.
4. Средства массовой информации находятся под жестким контролем властей.
5. Средства вооруженной борьбы монополизированы партией.
6. Государственный контроль над экономикой.[131]
Такое моделирование тоталитаризма часто подвергалось критике, в том числе и со стороны самих авторов. Другой исследователь, Ленц, выделяет такой набор признаков тоталитаризма:
1) Единый (но не обязательно монолитный) центр власти, определяющий рамки допустимого плюрализма.
2) Одна, целостная интеллектуально обоснованная идеология, со служением которой связывает свою легитимность правящая группировка, лидер или партия. Определены пределы, за которыми критическое отношение к господствующей системе взглядов воспринимается как ересь. Идеология выходит за рамки политической программы – она претендует на универсальность толкования социальной реальности, высшей цели и смысла существования общества и индивида.
3) Партия направляет граждан на выполнение социальных функций.[132]
Попробуем интегрировать предложенные модели в рабочую схему, которой и будем пользоваться при анализе советского общества. Надо отметить, что создание такой модели – достаточно сложное действие, с которым некоторые исследователи справились неудовлетворительно: так, работа Ольшанского Д.А. с одной стороны грешит оценочностью (исключительно отрицательная оценка исторического феномена), а с другой стороны – определенным схоластическим подходом к проблеме: автор задает выгодное для его оценивания определение «культуры», которое у Ольшанского нагружено положительными коннотациями, и выводит из него пренебрежительную оценку тоталитаризма в виде «антикультуры».[133] Куда как спорными оказываются суждения о том, что человек тоталитарного общества способен только разрушать – то, что это идет в разрез с фактическим материалом излишне доказывать. Другим примером если не неудачной, то весьма своеобразной характеристики тоталитарного общества можно считать статью Ханса Гюнтера[134]: автор считает самой существенной чертой тоталитаризма «насильственную гармонизацию», «тотальную эстетизацию», государство ему видится как произведение искусства. На наш же взгляд, эстетизация – это не сущностная черта, а лишь следствие активного использования в тоталитарном обществе мифологического материала, как раз и выполняющего функцию упорядочения жизни.
Перейдем, наконец, к рабочей схеме. Мы выделяем следующие атрибуты тоталитаризма:
1. абсолютная концентрация власти, реализуемая через механизмы государства и представляющая собой этатизм, то есть вмешательство государства в экономическую и политическую жизнь страны, возведенное в высшую степень. Такая концентрация власти с точки зрения формы правления непременно представляет собой автократию, для которой характерны:
А. Соединение исполнительной и законодательной власти при фактическом отсутствии независимой судебной власти.
Тоталитарное государство не могло и не может стать правовым, то есть таким, где суд не был бы зависим от властей, а законы реально соблюдались. Такого государства система не приемлет. Незыблемость суда и торжество законности неизбежно открывали бы путь появлению оппозиции.
Признавая формально гражданские свободы, тоталитарные режимы ставят одно, но решающее условие: пользоваться ими можно исключительно в интересах системы, что означает поддержку ее власти: «в тоталитарном государстве все подчинено идее о его приоритете: государство – все, человек – ничто. Власть находится в руках правящей элиты, остальные полностью отстранены от участия в управлении государством. Беспощадно подавляется всякое отклонение от определенной государством нормы, люди лишены фактически, а нередко и юридически прав и свобод. Действует принцип: «Запрещено все, кроме предписанного»[135].
Из использования прав и свобод в интересах системы вытекает необходимость сохранения формы законности и одновременно монополии правления. Главным образом по этой причине законодательная власть не могла отделиться от исполнительной. При однопартийной системе это как раз и есть один из источников абсолютной власти. Точно так же практически невозможно было отделить власть полицейскую от судебной.
Феномен тоталитарной законности (опора власти на закон) связан не только с внешнеполитическими и пропагандистскими причинами, но немаловажно и то, что тоталитарный режим обязан обеспечить правовые гарантии тем, на кого он опирается, то есть партии. Формально законы охраняют права всех граждан, но в действительности только тех, кто не попал в разряд "врагов народа" или "врагов рейха".
В силу вышеизложенного наличествовали политические судебные процессы-инсценировки, где доминировал политический тезис; от суда требовалось уложить в рамки права заготовленный политический вывод о враждебных происках обвиняемого.
Б. Принцип "вождизма", причем вождь харизматического, мистического типа.
Теперь подробнее о принципе "вождизма". Дело в том, что ко второму десятилетию ХХ века республика с ее демократическими институтами еще не стала привычной формой государственного устройства в большинстве промышленно развитых и развивающихся стран. Отдельные государства еще сохраняли монархию, а иные совсем недавно установили республиканский строй. Этим, по-видимому, и объяснялась тоска уставших от революционных потрясений и войны народов по подобной монарху политической фигуре как объединительном начале нации.
В сущности, тоталитаризм и монархия - взаимозамещающие системы, для которых "вождизм" не является чем-то пришедшим извне. Он возникает из низкого уровня развития демократического сознания и потребности людей в вожде как в символе единства нации, особенно в период национальной нестабильности.
Авторитет вождя, таким образом, зиждется не на осознанном доверии, и связь вождя с массами носит скорее мистический, личностный характер.
2. однопартийная политическая система, не допускающая никаких иных политических организаций.[136] Такая политическая система тесно связана с двумя моментами.
Во-первых, основой однопартийной политической системы обязательно становится монистическая, господствующая идеология, исходящая исключительно от правящей партии и не терпящая никакой оппозиции или критики. Эта идеология монопольна. Если до прихода партии к власти ее идеология носит философский характер или выглядит как политическая программа, то впоследствии эта система взглядов – уже не философское вопрошание (мир для философа непонятен – через систему категорий философского прояснения философ постигает и объясняет мир), это – чистое ответствование, катехизис, поскольку переустраивать общество, все время мучаясь бытийными вопросами, нельзя. Идеология в тоталитарном обществе выполняет не только гносеологические функции, но больше – играет онтологическую и функциональную роль: идеология задает цели и ценности бытия, объясняет все явления действительности, претендуя на абсолютную истину, смыкаясь с религиозной верой.
Ортодоксальная идеология, как мы уже отметили, смыкается с религиозной верой – используются уже хорошо известные по примерам деятельности католической церкви в Средние века методы контроля сознания: запрет «лженаук», сжигание книг (ср. с «Индексом запрещенных книг» католической церкви), недопущение критики («догматы всегда принимаются на веру, т.к. человеческий разум их не может постичь»). Тоталитарная идеология использует еще один интересный прием – внедрение через средства массовой информации нового оценочного языка клише («новояз») – субъект, находясь внутри этой языковой реальности, лишается инструмента (язык) критического и рационального мышления. Все это дополняет герметизм идейного пространства – жители тоталитарного государства не имеют и официально не должны иметь другие источники информации, кроме официально разрешенных (вспомним уголовное преследование в Германии за прослушивание иностранных радиостанций).
Итак, основным методом монистической идеологии является массовая пропаганда, значение которой – подчинение духовной жизни индивида государственным установкам.
В самой партии поддерживается идейное единство, единогласность. Партия централизована, по-армейски дисциплинирована. Эта дисциплина и идеологическое единство создают основу для личной диктатуры. Партия – образ организации общества; отсутствие идейной борьбы в партии – паралич свободы в обществе.
Во-вторых, механизм власти принадлежит партии (сросся с ней) или находится под её контролем. Однопартийная политическая система сопровождается фактическим отсутствием демократических институтов (парламент, например) в результате чего достигалось тотальное отчуждение индивида от политической власти. Получить рычаги управления и влияния можно лишь через партийный механизм.
Возможное существование некоторых общественных организаций ничего не меняло, так как они контролировались партийными и государственными органами.
Более того, эти общественные организации осуществляли контроль над сознанием граждан, поскольку проводили партийную линию, основывались на установленных догмах.
Отрицанием демократических институтов режим реализовывал важную задачу - ликвидацию тех промежуточных звеньев, которые стоят между индивидом и государством, в результате чего происходит полное поглощение индивида государством, превращение его в "винтик" огромной государственной машины.
Из первых двух признаков с очевидностью следует также, что политические институты и отношения либо исчезают, либо становятся формально-декоративными – происходит редукция сложности политической жизни.
3. государственно организованный террор, основанный на постоянном и тотальном насилии. Основой тоталитарного режима может быть только всеобщая лояльность граждан, в обеспечении которой террор играет не последнюю роль, представляя собой логическое продолжение тоталитарной пропаганды.
Обращенная не к разуму, но к чувствам тоталитарная пропаганда, являясь по сути насилием над духом, подкрепляется насилием физическим. Прессинг охранительного (идеологического) и карательного механизмов подавляет мыслительные способности личности, оставляя место лишь почти непроизвольным рефлексам энтузиазма и страха.
Такое давление со стороны государства ликвидирует не только любую оппозицию, но и любую попытку к инакомыслию.
4. экономическая автаркия при жесткой регламентации экономики и существенной доле внеэкономических форм принуждения.
Появление тоталитарных тенденций в общественном развитии было обусловлено выходом ряда стран из патриархального, феодального состояния и включением их в новую систему государств с развитой экономикой. При этом развивающиеся государства вступали в конфликт с уже развитыми, занимая подчиненное положение, подобное положению полуколоний. Отсюда стремление к экономической автаркии как залога независимости.
С точки зрения внутреннего развития тоталитарному режиму также требовалась жестко регламентированная, замкнутая на государство экономическая структура. Более того, стоящей у руководства группировке была необходима такая экономическая структура, которая не просто замыкалась на государство, но в значительной степени зависела от воли лидеров.
Жесткая централизация, ликвидация свободы труда и террор позволяют значительно сократить издержки, хотя известно, что внеэкономическое принуждение гораздо менее эффективно, чем экономическое стимулирование.
Тоталитарная идеология отрицательно относится ко всем проявлениям инакомыслия и инакодействия, а следственно, и к свободе, поэтому экономика таких стран очень часто оказывается не рыночной, а плановой. Другой же причиной планирования является сосредоточение материальных богатств в руках государства. Центр тяжести планирования был на отраслях, имеющих решающее значение для политической стабильности режима. Ими были тяжелая и военная промышленность; им было подчинено все. Как следствие, возникала неизбежная несбалансированность и различные перекосы. Идеологические и политические мотивы в большей степени, чем интересы национальной экономики как единого целого, являлись движущей силой коммунистического планирования. Именно эти мотивы являлись доминирующими каждый раз, когда режим должен был выбирать между экономическим прогрессом, уровнем жизни народа и своими политическими интересами.
Тоталитарная экономика постоянно использует трудовые лагеря, где голод является важнейшим стимулом к труду.
Трудовые лагеря и разного рода "добровольные" трудовые акции, например субботники, обязательные сверхурочные, являлись тяжелейшей, крайней формой несвободного труда.
Работник был поставлен в такое положение, что свой товар - рабочую силу он должен был продавать на не зависящих от него условиях без возможности найти другого, лучшего работодателя.
Можно добавить, что тоталитарное общество – общество, основанное на насилии и индоктринации, в котором «все подчинено идеологии»[137], из-за плановой экономики характерен дистрибутивный характер социума с уравнением интересов, свойственна закрытость границ, присуща фанатизированная вера, которая направляется на слом традиционных политических, экономических, социальных структур во имя построения нового общества согласно идеологической концепции, причем сила изменений направлена не только на общество, но и на весь мир в целом (идеи космического переустройства, мотивированные верой в абсолютность идеологической истины). Государство стремится переустроить общество и «переделать» человека, эта переделка осуществляется насилием и мифологизированной пропагандой – homo totalitaricus – особый усредненный тип с уникальной ментальностью, поведением и мыслями, возникший из-за погружения личности в специфическую эмоционально-мыслительную среду. Государство становится всем – как говорил Муссолини: «Все внутри государства, ничего вне государства, ничего против государства».[138]
Генезис тоталитаризма
В двадцатом веке сложились условия, в которых мог появится тоталитаризм:
1. Развитие капиталистического производства.
Этот процесс неизбежно связан с конкурентными ценностями, которые прямо ведут к разобщению членов общества. Процесс конкуренции требует серьезного вмешательства в виде регулирования со стороны государства – так усиливаются этатистские тенденции. Высокая степень концентрации производства и всей экономической жизни страны позволяет государству целиком подчинить людей своей власти, вести учет, планировать развитие государства вплоть до мелочей, т.к. в руках монополий и государства оказывается реальная экономическая мощь. В таких условиях утрачивается база для существования гражданского общества и правового государства с их гарантиями прав и свобод, поскольку абсолютная, ничем реально не ограниченная, всеохватывающая власть вождя, партии, государства лишает гражданское общество самостоятельности.
2. Индустриализация.
Рост промышленного производства вел к детальному разграничению функций рабочих на предприятиях. Так человек, занятый на производстве, перестает принимать решения – он только выполняет работу, смысла которой не понимает. Технизация жизни вообще позволяет жестче контролировать политические процессы и манипулировать духовным содержанием людей, проникая в сферу их повседневных интересов.
3. Милитаризация.
Двадцатый век стал веком широкого распространения всеобщей воинской повинности, веком значительных армий. Люди, прошедшие школу армейской выучки, научались быть покорными, приобретали навыки повиновения.
Необходимым условием развития тоталитаризма можно считать также широкое распространение средств массовой информации, способных превратить умозрительные проекты теоретиков в идеологию, побуждающую к действию.
Тоталитаризм как режим является достижением острых кризисов, сотрясающих общество. Чем глубже и всесторонее кризис, тем питательней почва для тоталитарных взглядов. Снять его угрозу можно окончательно лишь в том случае, если кризисное развитие найдет адекватное разрешение. Связь между тоталитаризмом и кризисом общества имеет свои особенности: плодотворную почву для фашизма создает не любой кризис: необходимо, чтобы кризис продолжался долго, чтобы он не просто затронул, но в значительной мере потряс социальную структуру общества, его моральные устои, его развитие, нарушил ход экономических процессов, привел к дискредитации представительных и исполнительных институтов власти, скомпрометировал альтернативные политические силы, вызвал всеобщее разочарование в доминировавших до тех пор идеологических постулатах. Так же способствует возникновению тоталитаризма наличие так называемой массовой демократии, при которой становятся политически активными и получают каналы для выражения своей воли миллионы людей. Демократическая система предоставляет слово всем участникам политического процесса, в том числе своим собственным противникам. И если в спокойной ситуации оппозиция, как правило, находится на обочине общественной жизни и не способна сокрушить господствующий строй, то, когда огромные массы народа раздражены, деморализованы и готовы поверить любому обещанию улучшения жизни, из чьих бы уст оно ни исходило, тогда политическая роль активизирующихся революционеров может вырасти многократно, особенно если в стране нет глубоко укоренившихся демократических традиций и правосознания. При этом народ может привести к власти сторонников тоталитарной власти законным, парламентским путем, отдав им свои голоса на выборах.
Значит, тоталитаризм может возникнуть только в обществе, для которого характерен низкий уровень демократической культуры. Столкновение элементов восточной и европейской структур на периферии Европы (Россия, Пруссия, Испания) при благоприятных для этого обстоятельствах (социальный кризис и рост радикализма) способствовало выходу на передний план явного или латентного азиатского деспотизма, который и стал опорой носителей радикальных теорий переустройства мира. Этот аспект является весьма существенным и интересным для анализа: в России, государстве с сильными восточными тенденциями, уровень либерального сознания был традиционно незначителен: концепция «Москва – Третий Рим» проецировала на царя функции византийского императора – тленного Бога; помазанник Божий оказывался связующим звеном в цепи «земное – Божественное»[139] - в условиях средневековой культуры, сориентированной на вечность, это создавало условия для возведения почитания царя в некий абсолют; самодержавная власть воспринимала государство как вотчину, а подданных – как холопов; бюрократия же XIX века создавала отчуждение человека от власти, рядовые жители практически не могли влиять на власть. И если народники ощущали необходимость либерализации политической жизни, то крестьянские массы жили патриархальным укладом, фиксировавшим статику.
Век девятнадцатый провел решительную черту в осознании человеком себя: существенные открытия в естественных науках (теория эволюции и естественного отбора Чарльза Дарвина, периодический закон Д.Менделеева, отыскание и применение радиоволн и рентгеновских лучей и др.) заставили пересмотреть ту роль, которую играл в мироздании человек. Оказалось, что человеческий ум способен практически на все. Как заметил Ницше, Христос умер, на место Бога встал человек, могущий кардинально преобразовать Вселенную. Отказ от метафизического понимания жизни, от постоянной оглядки на потустороннюю «реальнейшую реальность» породил материализм, прямо исключающий идею «двоемирия». И дарвиновская концепция естественного отбора, и диалектическое понимания всякого феномена как борьбы сил определили понимание истории как борьбы. Эти немаловажные философские положения легли в основу тоталитарных мировоззрений: и сталинская, и национал-социалистическая идеология строилась на признании силы человека, его способности изменить мир, разрушить старые предрассудки[140]; обе идеологии понимали исторический процесс как арену столкновения либо классов, либо рас.
Но грубейшей ошибкой было бы приводить сталинский режим и национал-социализм к общему знаменателю материализма: немецкий «новый порядок» был агрессивно настроен по отношению к материалистическому мировосприятию – в этом продолжение традиций немецкого романтизма, сказавшегося также и в расовой доктрине: так, Гердер и Фихте резко расходились с деятелями эпохи Просвещения, рассматривавших разум как точку опоры; немцы же полагали, что каждый народ обладает своим специфическим гением, который, хотя и запечатлен глубоко в прошлом, выражает себя в бесспорной сверхсиле – национальном духе, зафиксированном в национальной культуре. Выразителем этого духа и становится государство. Так складывается понятие «фёлькише», народ как культурно-биологическая и мистическая общность.
Мы говорили уже, что тоталитаризм возможен только если отмечается развитие капиталистического производства – этим можно объяснить антикапиталистические установки как германского, так и советского тоталитаризма: в условиях усиления эксплуатации рабочий готов променять свою свободу в обмен на опеку со стороны государства. И если большевики использовали для критики капитализма труды Маркса, прогнозировавшие осуществление социализма, то национал-социалисты искали правды в прошлом, употребляя в аргументации «Феодальную критику капитализма» К.Р.Ягетцова. Одно из главных генетических схождений двух режимов – противление цивилизации Запада, ее ценностям (рынок, парламентская демократия, гражданское общество, политический плюрализм).
Самый же дух радикализма, свойственный тоталитарным режимам, возникает как результат раскрепощенного европейского сознания (Ницше) в Германии и как следствие радикализма русских революционных народников.
«Разнофланговость» германского национал-социализма и сталинского тоталитаризма определяет различия происхождения: правый тоталитаризм - защитная реакция капиталистического способа производства на радикализацию общества, левый тоталитаризм - реакция азиатского способа производства на попытки его радикальной капитализации.
Необходимо далее понять, что за вызов бросила история германскому и советскому обществам, такой, проблемы, обозначенные которым, требовалось решить тоталитаризму. В самых общих чертах важно понять, что диктатура сама по себе не есть случайность обстоятельств или чья-то злая воля – это объективный процесс.
В Германии: к 1929 году страна почти оправилась от последствий военных поражений и послевоенной разрухи, но грянул мировой экономический кризис 1929 – 1933 гг. Падение производства за 2 года составило 40%, безработица охватила 45% рабочих, из них только 1/5 могла претендовать на социальные пособия, многие из сохранивших рабочие места трудились неполную неделю.[141] В 1930 г. правительство Г.Брюнинга пыталось возложить тяготы кризиса на население страны: сокращались расходы на социальные нужды (пособия по безработице, социальное страхование), снижалась плата государственным служащим, повышались налоги; декабрьским декретом 1931 г. заработная плата сводилась к уровню 1927 г. Росло социальное недовольство – голоса избирателей, отданных центру стремительно таяли: симпатии избирателей распределились по правому и левому флангам. Раскол левых партий, отождествление массами агонизировавшей Веймарской республики и социал-демократических лозунгов, активная финансовая помощь корпораций правым, сплоченность НСДАП привели нацистов к власти. Но! – главная причина возникновения тоталитаризма в Германии – экономический кризис. В условиях исторического вызова, как мы уже видели, растет нагрузка на общество, его члены оказываются изолированными, требуется сила, способная вновь сконсолидировать общество. Программа национал-социалистов содержала следующие требования, направленные на решение острых проблем: отмена условий Версальского договора с его репарациями и ограничениями, расширение пространства германского государства (т.к. после Версальского мирного договора Германия потеряла свои колонии, могущие быть резервом ресурсов), антисемитские лозунги были продиктованы тем, что евреи оказывали конкуренцию немцам в сфере торговли и ростовщичества, требования сильного государства (т.к. Веймарская республика оказалась неспособной решить возникшие проблемы), усиление социальной помощи государства в обмен на обязательство граждан работать на общее благо (новая консолидация общества), требования национализировать крупные корпорации (т.к. монополизация капитала и концентрация производства не дает снижаться ценам), обещания аграрной реформы, освобождение от процентного рабства. Главное, что артикулировали национал-социалисты – экономические требования смягчения экономических трудностей, вызванных ростом монополий и усугубленных кризисом: рабочим – полную занятость, среднему классу – освобождение от кредитного прессинга, помощь в конкуренции с крупными предприятиями, малоземельным крестьянам – земли на Востоке. В национал-социализме монополистическая буржуазия же нашла в ней желанный выход из острой политической ситуации, созданной экономическим кризисом.
Какова же была ситуация в СССР? Почему потребовалось строгое и активное вмешательство государства в общественную жизнь? Известно, что в борьбе альтернатив послеленинского развития победила сталинская альтернатива, предусматривавшая форсированнное развитие тяжелой промышленности, что мотивировалось внешней угрозой. Также необходимо признать, что результаты новой экономической политики были только относительными: промышленное производство в 1927 г. составило 118% от уровня 1913 г., производство же зерна – 90 %, поголовье лошадей – 85%.[142] В сельском хозяйстве из-за просчетов государственной политики («ножницы цен», например, составлявшие в 1923 г. 300% от 1913[143]) наблюдалась архаизация производства: в 1926-1927 гг. 40% земель возделывались деревянными сохами, 1/3 хозяйств были безлошадными[144], сельское хозяйство обратилось к натуральной форме хозяйствования. Урожайность в Советской России была одной из самых низких в Европе. В 1926 г. перед промышленностью встала проблема модернизации оборудования, использовавшегося еще с довоенных пор: этот процесс требовал гораздо более значительных капиталовложений, чем требовалось для восстановления довоенного уровня. Эти вложения часто претворялись в действительность путем дополнительных эмиссий. В социальной сфере наблюдались негативные процессы: 1,5 миллиона безработных, снижение заработной платы, снижение общего уровня жизни.[145] Эти негативные тенденции манифестировали себя в виде различных общественных «пороков»: прослеживается разрушение семейного уклада (разрешение абортов, признание сожительства законным браком, развод с устного решения одного из супругов без решения суда), что обнаруживало себя в таких показателях: средняя продолжительность жизни брака в 1921 году составляла 8 месяцев, с 1922-1928 год число разводов увеличилось на 600%, на одного родившегося ребенка приходилось 3 зафиксированных аборта; усиливалась коррупция, в рядах чиновничества из 3500 тысяч чиновников только 233 тысячи имели законченное высшее образование, 228 тысяч – законченное среднее специальное.[146]
Сталин полагал, что в НЭПе самым важным является государственное ограничение: «Дело в том, что нэп вовсе не означает полной свободы частной торговли, свободной игры цен на рынке. Нэп есть свобода частной торговли в известных пределах, в известных рамках, при обеспечении регулирующей роли государства на рынке. В этом именно и состоит вторая сторона нэпа. Причем эта сторона нэпа более важна для нас, чем первая ее сторона».[147] Недостатки в экономике и социальных аспектах объяснялись не огрехами политики, а недостатком государственного прессинга и вредительством антисоциалистических элементов.
Итак, по сталинской модели требовалось развитие тяжелой промышленности в ущерб легкой, в убыток потребительскому рынку (вспомним сталинскую теорию постоянного товарного дефицита), за счет сельского хозяйства. В идее замкнутого саморазвития, сориентированного только на внутренние ресурсы, были заложены глубокие противоречия и диспропорции. Форсированный курс можно было реализовать, только используя внеэкономические методы, административный нажим на общество и экономику. Вообще, марксистский идеал нетоварного общества с отсутствием рынка требует жесткой организации (либо внутренней, либо внешней).
Другой немаловажной причиной тоталитаризма стала Гражданская война 1917 – 1921 гг., в результате которой низы стали элитой, разрушились традиционные институты, устои и нормы общества – появилась значительная деклассированная масса, за которой был необходим контроль[148].
Специфически советскими условиями возникновения тоталитаризма стало установление принципа единоначалия, а не коллективности в управлении партией, отсутствие правых, центристских и умеренно-левых альтернатив – к началу 20-ых гг. ВКП(б) была фактически единственной партией в СССР, альтернативными были только группировки внутри партии.
Для лингвистического анализа важными оказываются следующие из изложенных свойств тоталитаризма:
1. Исторически тоталитаризм есть явление кризисного времени, ответ общества на определенный исторический вызов (для советского общества, например, объективно требовалась модернизация экономики).
2. Тоталитаризму свойственен пафос унификации: господствует одна идеология, не терпящая критики и возражений; государственная власть сосредоточена в одном центре. (С этим фактором связана текстоцентричность и религиозность тоталитарного политического дискурса).
3. Власть активно использует общество для решения задач исторического вызова (мобилизация ресурсов страны). (С этим фактором связана ведущая текстовая стратегия суггестии).
Глава III. «Краткий курс истории ВКП(б)»: концепты, стратегии, тактики
§1. «Краткий курс истории ВКП(б)»: исторический комментарий
«Краткий курс истории ВКП(б)» (далее – КК) был впервые опубликован в сентябре 1938 года в газете «Правда», затем он был напечатан в теоретическом органе ЦК ВКП(б) – журнале «Большевик», а затем вышел отдельной книгой.
За 15 лет (1938 – 1953) КК выдержал 301 издание тиражом 42 816 тыс. экземпляров на 67 языках[149].
Первую главу учебника в «Правде» предваряла статья «Глубоко изучать историю партии Ленина – Сталина», которая содержала такую оценку КК: «В результате громадной теоретической работы, проделанной комиссией ЦК ВКП(б), лично товарищем Сталиным, наша партия, наш комсомол, все трудящиеся получили научный труд, запечатлевший со всей глубиной славную историю борьбы и побед партии Ленина – Сталина»[150]. КК позиционировался как «новое могучее оружие большевизма», как «энциклопедия основных знаний в области марксизма-ленинизма»[151].
Решающим фактором в начале работы над КК стало усиление борьбы за власть в руководстве ЦК ВКП(б), формировавшийся культ личности Сталина. Номенклатурному слою партии потребовалось легитимизировать власть, исторически обосновать право на политическое господство.
С историографической точки зрения КК намечает резкий отход в интерпретации событий от «ленинской концепции» истории партии. Для ленинской и сталинской версий истории партии общим была непримиримость, признание критической роли насилия в истории и осуществлении власти. Принципиально различным было понимание исторического факта: для Ленина были нетерпимы искажения фактов в угоду априорной теоретической установке, сталинская историческая школа умалчивала факты, подтасовывала статистику, установила цензуру самих исторических источников (в частности, и самих трудов В.Ленина). Начало «корректировки» партийной истории положил И.Сталин, выступивший в 1931 г. в журнале «Пролетарская революция» со статьей «О некоторых вопросах истории большевизма», что ознаменовало качественный переход в развитии историко-партийной науки – эта дисциплина стала инструментом политической борьбы и конструирования культа личности.
Ближайшее окружение И.Сталина внесло свой вклад в разработку новой партийной истории: концепцию Гражданской войны выстроил К.Е.Ворошилов, выдвинувший тезис «Где Сталин, там успех, там победа»[152]; И.П.Товстуха и Ем.Ярославский активно работали над созданием апологетической биографии И.Сталина; Л.Берия в 1935 году оформил проект «двоецентрия» в истории партии, уравняв роль Ленина и Сталина в коммунистическом движении.
В октрябре 1935 года Отдел партийной пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) и Ученый комитет ЦИК СССР провели совещание преподавателей Института красной профессуры, на котором обсуждался вопрос о преподавании истории партии и было принято решение о создании нового учебника по истории ВКП(б), подготовка которого была возложена на комиссию во главе с А.Ждановым.
В 1935-1937 гг. коллектив авторов под руководством В.Г.Кнорина, П.Н.Поспелова и Ем.Ярославского предложил ЦК несколько вариантов макета будущего учебного пособия, но все они были отклонены. В 1937 году авторам был дан 4-х месячный отпуск для редактуры КК, которая заключалась в введении в текст концепции истории большевизма как борьбы, периодизации истории партии по Сталину.
В конце сентября – начале октября 1938 года в Кремле состоялось совещание пропагандистов и руководящих идеологических работников Москвы и Ленинграда по вопросу об организации изучения истории ВКП(б). На совещании было прямо указано, что цель издания – унификация мировоззрения нации на основании идей, изложенных в КК, именно поэтому были дискредитированы изданные ранее учебники истории партии, допускавшие различные трактовки исторических фактов, а кроме того, содержавшие ряд «неудобных» для сталинской философии истории фактов. КК стал единственным учебником по партийной истории; именно он отражал «взгляды партии». «Создание единомыслия на базе идеологии сталинизма и культа личности – вот та цель, которая преследовалась при издании «Краткого курса истории ВКП(б)»[153]. КК стал «официальным, проверенным ЦК ВКП(б) толкованием основных вопросов истории ВКП(б) и марксизма-ленинизма, не допускающим никаких произвольных толкований», - утверждало постановление ЦК ВКП(б)[154].
Для того, чтобы достичь максимального индоктринирующего эффекта текста КК было запрещено вести кружки по изучению КК, давать публичные консультации – КК предназначался для индивидуального изучения. Более того, изучение КК было предпочтительнее изучения собственно текстов К.Маркса, Ф.Энгельса, В.Ленина. КК утвердился как объяснительная система советского общества, вошел в «канон» и стал объектом многочисленных интерпретаций в виде лекций, пособий в помощь изучающему КК. Судьба КК как метанарратива, выговаривающейся идеологии, есть как бы онтологический маршрут целой эпохи.
§2. Суггестивная стратегия текста и базовая оппозиция «свой – чужой»
Принципиальное представление о истории в КК есть представление о истории как о борьбе, например: «История нашей партии есть история борьбы и разгрома мелкобуржуазных партий; эсеров, меньшевиков, анархистов, националистов». Проф.Афанасьев пишет об историографии советского период: «Формация, процесс, класс, партия, революция, закон, марксизм, пролетариат – вот основы нового исторического словаря. Но, пожалуй, самым популярным и наиболее распространенным термином в советской историографии, начиная с первых самостоятельных произведений советских историков до конца 80-х гг. станет слово «борьба»[155]
Вообще, ПОЛИТИКА ЕСТЬ БОРЬБА есть когнитивно укорененная концептуальная (понятийная – в переводе Н.В.Перцова) метафора (т.е. та, которая структурирует «наше восприятие, наше мышление и наши действия»[156]), сравнимая с концептуальными метафорами СПОР ЕСТЬ БОРЬБА, СПОРТ ЕСТЬ БОРЬБА. Этой метафорой мы «живем», она упорядочивает наши действия в культуре: мы представляем другую точку зрения (партию, движение, идеологию) в споре (политической борьбе) как враждебную, стараемся атаковать, разбить ее – этим определяется наше отношение к собеседнику, к спору как акту коммуникации, политике как сфере жизни. Мы говорим о политике так потому, что таково наше представление о политике, и мы действуем в соответствии с нашим осмыслением соответствующих явлений. Эти утверждения справедливы и для современной культуры, но особенность тоталитарного дискурса – в уравнивании политического и исторического: для КК концептуальной метафорой будет не только ПОЛИТИКА ЕСТЬ БОРЬБА, но и ИСТОРИЯ ЕСТЬ БОРЬБА.
БОРЬБА есть форма отношений «своего» и «чужого», «нас» и «их».
Оппозиция «свой - чужой» относится к когнитивным структурам и восходит к биологическому механизму. В процессе эволюции критерии «своего - чужого» дифференцировались от преимущественно нерасчлененно-локального, конкретно-ареального (метки территории, сейчас с ареальным принципом уместно сравнить признаки национальности и расы) до социального (стратификация по принадлежности к социальному слою, по отношению к определенной идее). Хотя оппозиция «свой – чужой» несет яркие биологические характеристики (привязанность к инстинкту жизни, инстинкту самосохранения), необходимо, тем не менее, заметить и социальную составляющую этой оппозиции на фоне биологических противопоставлений «живой – мертвый», «мужской – женский».
Ментальная укорененность оппозиции может быть продемонстрирована также и бинаризмом человеческого мышления (оппозиции как и «свой - чужой»: жизнь - смерть, верх – низ, правый – левый, дом – лес, большой – маленький, мужской – женский, горячий – холодный, светлый – темный, вода – огонь, чет-нечет)[157]. Поэтому говорить об оппозиции как об «архаической» структуре[158] было бы ошибочно (трансисторическая, вневременная категория). Гиперактуализация оппозиции «свой - чужой» особенно характерна для кризисного исторического времени (рождение нового общества, нового человека, в процессе которых необходимо четко разграничить старое и новое; соперничество держав на европейской арене, сулившее войну в 30-ые).
Рассмотрим далее суперконцепты «свой – чужой» в аспекте оценочности, поскольку гипероценочность в тоталитарном дискурсе есть форма существования представления, мотивированная суггестивной стратегией дискурса. Оценка же вообще есть «конститутивная особенность высказывания”[159].
Категория («суперконцепт») «свой» представлена концептами «партия», «лидеры революционного движения», «революция», «рабочий класс».
Концепт «партия» в аспекте оценочности представлен следующими языковыми реализациями:
прошла долгий и славный путь до великой партии большевиков
росла и крепла в принципиальной борьбе
крепла и закалялась в революционной борьбе
героическая история партии
осталась верной великому знамени революционного интернационализма
монолитная и боевая
передовой отряд рабочего класса
руководящая сила рабочего движения, объединяющая и направляющая классовую борьбу пролетариата
великое дело партии Ленина-Сталина
замечательный большевик
итоги съезда внушили бодрость и уверенность в конечной победе социализма
Необходимо отметить положительную оценку партии, ее несут семы «верность», «единство», «величие», «освобождение», «стойкость», «прогрессивность», «смелость», «слава», «сила».
Крейсер «Аврора» громом своих пушек, направленных на Зимний дворец, возвестил 25 октября начало новой эры – эры Великой социалистической революции
Красная Пресня была подавлена огнем и мечом, залита кровью, пылала в зареве пожаров, зажженных артиллерией
Стачка – предгрозовая молния накануне великой революционной бури
Ленские дни, словно ураган, ворвались в ту атмосферу «успокоения», которая была создана столыпинским режимом
Пламя великого революционного пожара… сожгло дотла дворянско-помещичью царскую монархию и буржуазную власть
Грозным потоком разливается по стране рабоче-крестьянское движение
Требовалось уничтожить дотла остатки контрреволюции
Пламя революции
Оценочность концепта «лидеры революционного движения» гиперболизирует интеллектуальные качества лидеров партии, их преданность партийным интересам(=интересы пролетариата), любовь народа; образ Ленина вписывается в характерный для традиционных обществ патерналистический контекст (защитник, отец): «Метафорическая модель ГОСУДАРСТВО – ЭТО СЕМЬЯ представляет отношения между государством и гражданами, между лидером страны (царем, президентом, генеральным секретарем и др.) и народом…. Эти отношения могут концептуально представляться как отношения в семье, члены которой ощущают кровную связь между собой и душевную привязанность друг к другу, где младшие должны проявлять уважение к старшим, глава рода может при необходимости и наказать неразумного. …Отношения в семье регулируются не столько законами, сколько традиционными представлениями о том, как должны поступать родственники в тех или иных ситуациях. Все члены семьи – “свои”, и при необходимости должны совместно противостоять “чужим”; в соответствии с семейной этикой на защиту “своего” надо становиться вне зависимости от того, прав он или нет”[160]. Образ вождя имеет подчеркнуто-мессианский характер, характер образа культурного героя (“будет жить в веках”)
Ленин: поражал знанием марксизма, его выступления производили сильное впечатление, он необыкновенно глубоко знал Маркса; его горячая, несокрушимая вера в победу рабочего движения, опаснейший враг царизма, пользовался горячей любовью передовых рабочих.
Маркс: гениальная мысль Маркса, дал гениальную формулировку исторического материализма
мудрость и дальновидность ленинской политики
любимый Ленин
болезнь Ленина – большое горе трудящихся всего мира
смерть Ленина – самая тяжелая утрата рабочего класса всего мира, величайшее бедствие
Ленин – наш вождь и учитель, отец и учитель, друг и защитник трудящихся всего мира
Ленин будет жить в веках
«Рабочий класс», в первую очередь, представлен как исполнитель воли партии, как колоссальная сила, верная идее:
«подлинный трудовой подъем рабочего класса» (индустриализация), «героическая работа по восстановлению народного хозяйства», «социалистический энтузиазм рабочих», рабочие «герои-самородки».
Суперконцепт «чужой» представлен концептами: «идеологический противник», «царское правительство»,
Рассмотрим коннотативно-оценочное наполнение концепта «царское правительство»:
царизм – заклятый враг народа
царское правительство – заклятый враг народа
царизм – цепная собака капитализма
царизм – тот горбатый, которого может исправить только могила
правительство кнута и виселицы
царское самодержавие – бронированный кулак
дума – бессильный придаток царизма
дума – ширма, прикрывающая язвы царизма
царские генералы были бездарными и продажными
Столыпин развертывал свою кровавую расправу
В царских застенках мучили и пытали революционеров
царские ищейки искали Ленина
годы столыпинской реакции особенно отличались разбойничьими набегами жандармов и помещицких, царских провокаторов и черносотенских громил на рабочий класс
издало свирепые приказы
восстания были с бесчеловечной жестокостью подавлены царизмом
царские палачи и тюремщики развернули свою кровавую работу
карательные экспедиции свирепствовали во всю
царь хотел войной задушить революцию
правительство продолжало подавлять рабочих и крестьян со свирепой жестокостью
манифест 17 октября – обман народных масс, царская уловка, своего рода передышка, ловушка, провокация
натравливало один народ на другой, разжигало рознь, организовывало резню
палач и мучитель нерусских народов
дикий произвол царского правительства
загнало Ленина в Шушенское
подавило с невиданной жестокостью народное восстание в Китае
Ленский расстрел – кровавое злодеяние царского самодержавия
предпарламент – выкидыш корниловщины
хозяйничанье интервентов дошло до … зверств
царская Россия была тюрьмой народов
Частотными характеристиками будут: «физическое насилие» (удушение, палач, мучитель, жестокость, кнут, виселица, расправа); зооморфные характеристики (свирепость, цепная собака, зверство, бесчеловечная жестокость). Используется морбиальная метафора («язвы царизма», «бессильный придаток»). Метафорическая модель с исходной понятийной сферой «болезнь» есть отражение вектора опасности, агрессивности, тревожности[161], морбиальная метафора указывает на отклонение от естественного порядка вещей, представления о неправильности и недопустимости существующего положения.[162]
Оценочным становится такое плеонастическое сочетание как «царское самодержавие», где коннотативно-нагруженными оказываются оба слова. Заметна на этих примерах клишированность оценки: выражения «заклятый враг», «бесчеловечная жестокость» становятся фразеологизированными речевыми паттернами, обладающими высокой воспроизводимостью.
Наибольшим объемом обладает концепт «идеологический противник»:
Каменев, Зиновьев, Рыков – скрытые агенты Троцкого
вожди II Интернационала оказались предателями, изменниками пролетариата, оказались слугами буржуазии
ликвидаторство – агентура либеральной буржуазии в партии
ликвидаторы и отзовисты – мелкобуржуазные попутчики пролетариата
экономисты – реформисты, предающие коренные интересы пролетариата
экономисты – проводники буржуазного влияния
Колчак, Юденич, Деникин – ставленники Антанты
полчища белогвардейцев и интервентов
оппозиционная группка Троцкого
застрельщик дискуссии и борьбы против Ленина – Троцкий
оппозиционеры – плохие марксисты и круглые невежды
империалисты предъявили советской стране наглые требования
акулы империализма
атаманы прямых капитулянтов, «лидеры»
господа
помещики грабили, отнимали, отрезали, заставляли даром отрабатывать дни
выжимали последние соки
грабили
помещики, капиталисты, кулаки, вредители, шпионы – наемники капиталистического окружения
жалкая, оторванная от жизни и насквозь прогнившая фракционная группа
Зиновьев – генерал без партии
раскольническая работа троцкистов
антиленинская подпольная партия
банда политических двурушников
паразитический класс капиталистов
клика безыдейных карьеристов, обманщиков рабочего класса
отпетый двурушник
помещики, капиталисты, кулаки, вредители, шпионы – наемники капиталистического окружения
пресмыкаясь и холопствуя перед царским правительством кнута и виселицы, кадеты писали…
экономисты хоронят идею соединения рабочего движения с социализмом
они предпочли отписаться парой незначительный статей … и потом уйти в кусты
они позорно отрекались от революционных требований
выступали левые крикуны, политические уроды типа Ломинадзе и Шацкина, выступали прямые капитулянты вроде Троцкого
Троцкист Пятаков, сидевший в ВСНХ, дал преступную директиву хозяйственникам
подонки человеческого рода
Троцкий, Раковский уже давно являются врагами народа, шпионами, завербованными иностранной разведкой
Характерны инвективы предательства (шпион, скрытый агент, ставленник, предатель, слуга, проводник влияния, холоп, обманщик, пресмыкающийся), трусости, недостойности (позорно отреклись, уйти в кусты). Враги дискредитируются по линии интеллекта (круглые невежды, плохие марксисты). Используется в уничижительной функции наименование «господа» как ассоциирующееся с эксплуатацией в капиталистическом обществе. Уничижительные характеристики реализуются через словообразование с участием уменьшительно-пренебрежительных суффиксов («группки»), через прямое наименование («жалкие», «паразитическая»). Отметим употребление «иронических кавычек» («лидеры») Употребляется криминальная метафора (клика, банда, атаман), в которой концептуальным фактором является «преступник» – человек, презирающий закон, готовый пойти на все ради собственной выгоды[163]. В характеристике капиталистов используется зооморфная метафора акулы: «типичные образы агрессивности, жадности, безжалостности – это акула, волк, тигр, ястреб, а также зверь»[164], на это же указывают и прямые характеристики (наглые требования). Отрицательную эмоцию у читателя создает и агрессия по отношению к «своему» - агрессия по отношению к Ленину («антиленинская»), партии («раскольнические»), государству, имплцитно отождествляемых с народом. Эта агрессия становится знаком «отпадения от» господствующей идеологии. Сторонники «чужого» охарактеризованы метафорой хора, позволяющей в следующих контекстах выделить качества «несамостоятельность», «зависимость», «ослабление», «разрушение», «дезорганизация»: подголоски разбитых классов – жалкие остатки бухаринцев и троцкистов, меньшевистские перепевы, троцкистская демонстрация – жалкая кучка немногочисленных подпевал.
Врагу предписана семантика упадка, гибели, разрушения: насквозь прогнившая, уроды.
Капиталисты, помещики и буржуазия в целом – субъекты действий, причиняющих вред «своему»: грабили, душили, выжимали последние соки.
Использование множественного числа (капиталисты, экономисты, кулаки, господа) и существительные с семой неопределенного количества (группка, банда, клика, класс, полчища) говорят об образе врага как об обобщенном неперсонифицированном субъекте нападения, агрессии, деструкции.
Интересно посмотреть на некоторые источники тоталитарных политических клише концепта «идеологический противник»:
враг народа – источник трудно установим[165]: в Риме – hostis populo Romano («враг римского народа»), в библейской книге Есфирь – «Аман – враг всех Иудеев» (Есф., 9:24), публицистический оборот «враг народа» появился во Франции не позднее 1790 г.; 10 июня 1794 года якобинцы приняли декрет о преследовании «врагов народа». В России это выражение стало обычным с Февраля 1917 г., в Гражданскую войну было в ходу по обе стороны фронта. «Враг народа» – пьеса Г.Ибсена (1882). Актуализация французского революционного термина (мы полагаем, что источник именно такой) в советском тоталитарном дискурсе связана с идеологическим противостоянием монолитной идеологии маргинальным, запрещенным даже, точкам зрения: партия отождествляется с народом, и идеологические противники, т.о., становятся врагами народа (не государства!, а народа, т.е. врагом каждого – это своеобразное физиологическое усиление, а по сути - моральное суждение, свойственное для традиционных обществ: «поступать по совести, зову сердца»)
подонки человеческого рода – пример, когда тоталитарный дискурс прямо заимствует свое клише из религиозного текста (причем формула «род человеческий» отмечается только в «Деяниях», 17:26-27): «От одной крови Он произвел весь род человеческий для обитания по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы их обитания, 27 - дабы они искали Бога». Осознанно, либо непроизвольно в текст вторгается топос верности тексту (подонки, маргиналы отвернулись от Бога, отказались его искать, прямо выступили против).
Соотношение «своего» и «чужого» реализуется в пространстве борьбы. Концепт «борьба» представлен в КК 2 метафорическими моделями: БОРЬБА ЕСТЬ ФИЗИЧЕСКОЕ ПРОТИВОБОРСТВО; БОРЬБА ЕСТЬ (МАСКАРАДНОЕ) РАЗОБЛАЧЕНИЕ (И КРИТИКА).
БОРЬБА ЕСТЬ ФИЗИЧЕСКОЕ ПРОТИВОБОРСТВО:
зиновьевцы делают вылазку
Зимний дворец, где окопалось Временное правительство
Ленин разбил затаившихся врагов внутри партии
военный коммунизм был попыткой взять крепость капиталистических элементов … штурмом, лобовой атакой
партия дала паникерам решительный отпор
большевики осуществляли свою революционную деятельность, борясь на два фронта
большевики …очищали пролетарскую партию от скверны оппортунизма
это был переход меньшевиков …в лагерь … буржуазии
демонстрация … оказалась настоящим смотром сил партии
…вооруженные решением Таммерфорсской конференции
они окопались в «Заграничной лиге» русских социал-демократов … и стали обстреливать оттуда партию, Ленина, ленинцев
Кровавое воскресенье: в этот день была расстреляна вера рабочих в царя
тактика пролетариата, рассчитанная на полную победу революции
классовая борьба должна привести к падению капитализма, к победе пролетариата
народники в своих журналах вели травлю марксистов
идейный разгром экономизма
они решили дать бой … по вопросу о диктатуре пролетариата
передовая роль пролетариата в революционной борьбе
идейный разгром народничества далеко еще не был завершен
задача добить народничество выпала на долю Ленина
надо было до конца идейно разгромить народничество
выходка «новой оппозиции»
пакости безыдейных карьеристов
Плеханов разбил и второй ошибочный взгляд народников
Ленин стал громить «экономистов»
Ленин… обрушился на эту оппортунистическую философию, не оставив от нее камня на камне
Зиновьев и Каменев высунулись было одно время с заявлением…, но потом оказались вынужденными спрятаться в кустах
эту гнилую и антипролетарскую установку… опрокидывала вверх дном ленинская теория социалистической революции
Вообще, «милитарная метафора навязывает обществу конфронтационные стереотипы решения проблем, ограничивает поиск альтернатив в социальном развитии и решении конкретных проблем».[166] В действиях «врага» подчеркнута трусость (окопались, затаились, высунулись, отползли в кусты, вылазка), пассивность, скрытность, нечестность (травля, пакости), случайность (выходка) действий, в то время как «свои» - громят, атакуют, обрушиваются, наносят удары, опрокидывают вверх дном, разбивают, добивают.
Актуализация милитарной метафоры связана с кризисным временем, когда в хаотическом пространстве насилия единственной целью является социальное выживание, возможное только в борьбе.
БОРЬБА ЕСТЬ (МАСКАРАДНОЕ) РАЗОБЛАЧЕНИЕ (И КРИТИКА)
Плеханов разоблачал народников
Плеханов обвинял народников в идеализме
брошюра, в которой разоблачался дикий произвол царского правительства
Ленин до конца разоблачил истинное лицо народников как фальшивых друзей народа
разоблачая эту фальшивую критику, Ленин показал
буржуазные интеллигенты начали рядиться в марксистские одежды
Ленин со всей резкостью критиковал «легальных марксистов», разоблачая их истинное либерально-буржуазное нутро
подобная проповедь есть отступничество от марксизма
Ленин вынес резкий обличительный протест против взглядов экономистов
эта идеология ведет к скатыванию в болото оппортунизма
экономисты так ловко перелицевались, что им удалось протащить несколько своих делегатов
это была разнузданная пропаганда организационной распущенности, подрыва партийности и партийной дисциплины
необходимо было дать меньшевикам решительную отповедь
раскольнические действия меньшевиков
теоретики II Интернационала приняли все меры к тому, чтобы похоронить (эти идеи) в гроб и предать (их) забвению
большевики клеймили такую оценку как предательскую
меньшевики вскрыли свое антипролетарское, оппортунистическое нутро
дурные пастыри, вроде меньшевиков, должны быть отброшены прочь, как враги революции
меньшевики оказались банкротами в области национального вопроса
съезд рекомендовал разоблачать их попытки маскироваться под социалистов
критика эта … велась завуалировано и лицемерно под флагом «защиты» … марксизма
задача – дать должную отповедь этим перерожденцам, сорвать с них маску, разоблачить их до конца
ликвидаторы и отзовисты особенно наглядно показали свое настоящее лицо
тезисы Ленина вызвали яростный вой среди буржуазии, меньшевиков и эсеров
разоблачение пагубности политики эсеров
на Апрельской конференции была разоблачена антиленинская линия Каменева, Зиновьева, Пятакова, Бухарина, Рыкова
разоблачение соглашательства меньшевиков и эсеров
съезд осудил меньшевистскую теорию нейтральности профсоюзов
это была безнадежная попытка обанкротившихся политиков повернуть назад колесо революции
провокаторская политика Троцкого и его сподручного Бухарина, искусно маскируемая «левыми» фразами
Бухарин замазывал факт воодушевления и роста кулацких элементов
Ленин опрокинул эти вреднейшие взгляды Бухарина и Пятакова
ленинцы уличали троцкистов в смешении профсоюзов с военными организациями
Троцкий повторяет старые меньшевистские перепевы
Зиновьев и Каменев перепевают песенки врагов партии
криками о перерождении партии Троцкий пытался прикрыть свое собственное перерождение и свои антинародные замыслы
из всех оппозиционных платформ эта была наиболее лживой и фарисейской, это была самая лживая из всех лживых платформ
«Уроки Октября» – клеветническая книжонка
это были хамелеоны, готовые принять любую окраску
перекрашиваться под советский цвет
прикрыть свои стремления «советской» вывеской
требовалось разоблачить их … как безыдейных карьеристов, обманщиков рабочего класса, отпетых двурушников
бухаринско-рыковская группа… не имела уже возможности маскировать свое капитулянтское лицо и вынуждена была защищать реакционные силы … открыто, без прикрас, без маски.
зиновьевцы – плохо замаскированные троцкисты
Для описания идейной борьбы принципиально важным оказывается театральность, но если в 90-ые гг. двадцатого века театральность и театральная метафорика связаны только с тем, что публичный политик, как и популярный артист, работает «на публику», старается заполучить поддержку электората, то театральные образы в тоталитарном дискурсе оцениваются негативно, они противопоставлены позитивной реальности. Это объясняется тем, что театральность становится решительно важной для культуры XX века в связи с проблемой истинного/мнимого, проблемой идентичности и аутентичности, которая с остротой встала для каждой личности по причине развития капиталистических обществ и как следствие – отчуждения, а для целых государств и народов – по причине ситуации исторической неопределенности, в которой необходима национальная и социокультурная самоидентификация.[167] Театральное проводит границу между истинным и мнимым: если власти (архетип культурного героя) присущи верность знамени марксизма-ленинизма, преданность заветам Ленина, открытая борьба с врагом, то для чужого характерны предательство, скрытость, тайна, которые и разоблачаются, выводятся на чистую воду властью. Плюс к тому, нельзя не учитывать и одержимость в поиске вредителей и шпионов.
Проблема мнимого вскрывается инвективами лжи (лживая платформа, клеветническая книжонка).
Отметим также криминальную (судебную) метафору («уличать», «обвинять»). Обращает на себя внимание варьирование, вообще-то не свойственное тоталитарному дискурсу: маска – вывеска – перекрашиваться в цвет – перелицеваться – перерождение – замазывать – хамелеон – завуалировать. Именно эта необычность говорит об особой роли разоблачения и театральности в тоталитарной культуре.
Оценочность текста стигматизирующая («наклеивание ярлыков»), полярная. Н.А.Купина пишет: «Идеологическая экспансия захватывает все ступени семантической структуры слова, проникает в коннотативную часть семантики, диктует прямолинейную аксиологическую поляризацию»[168]. Заметно также, что по оппозиции «рациональность – эмоциональность» господствует эмоциональность, оценочность: текст, призванный быть объективным (учебник), в языке саму эту объективность, аналитичность игнорирует и преодолевает повышенной экспрессивностью, эмоциональностью. Так, «Краткий курс…» на правах исторического термина вводит не только понятия базис, надстройка, средства производства, орудия труда, производственные отношения, но и «обосновывает» термин «политический двурушник» и «политическое двурушничество».
Негативная оценка «чужого» провоцирует тревожность, страх читателя, заставляет его искать защиты, с другой стороны позитивная оценка «своего» формирует зависимость, страх «отпадения».
По оппозиции «информативность – фатика» преобладает фатика: характерны множественные повторы слов-клише, клишированных образов, и повторяемым, ритуализированным штампом может становится «чужое слово» классиков марксизма-ленинизма. Для ритуального слова характерным будет фиксированность формы и стертость содержания, что объясняется функцией воздействия на читателя (экстатизация, субпсихотизация).
Фразеологичность, клишированность (стереотипия), яркая оценочность создают закрытый язык с конечной, не варьируемой совокупностью средств, что формирует механизм идеологического контроля в тоталитарном обществе (язык оценки, лишенный аналитики (не доказательство, а дискредитация), не позволяет не только оценить то или иное явление иначе, но и вообще исключает возможность критического осмысления действительности, поскольку всякое высказывание и всякий его элемент подобным дискурсом, понимаемым и как текстопорождающий механизм, будут включены в систему отношений «свой - чужой», а следовательно, полярно оценены). Оценочность как бы снимает денотативный, понятийный потенциал слова, оно «развоплощается», превращается из постигаемого разумом слова в неинтеллегибельный символ: так, Троцкого в контексте тоталитарной культуры невозможно представить вне постоянного эпитета «иуда», т.о., Троцкого уже нельзя мыслить (как политика, как военноначальника), его можно только оценивать. Такая символизация и есть механизм подавления критического мышления.
Интердискурсивным источником закрытости тоталитарного дискурса являются юридический и военный дискурсы, принципиально стереотипные, кодифицированные и не допускающие инотолкований как связанные с ситуацией принятия решения. Такое предположение допустимо на основании того, что тоталитарный дискурс заимствует из юридического ряд концептов («глава государства», «парламент» и т.д. как концепты исконно принадлежат закону), а сфера политического противоборства описывается не только в терминах области «БОРЬБА» («ВОЙНА»), но и активно привлекается военная риторика жанров диспозиции и сводки.
Итак, оценка есть субститут анализа, инструмент подавления критического мышления и способ суггестии.
Относительно оценочности необходимо решить еще один вопрос. Догматичность, ориентация на ставшее (устоявшуюся теорию, взгляд на действительность) создает парадокс: максимальная оценочность характерна для публицистики, но тоталитарный дискурс далеко не публицистичен: он лишен варьирования, палитра вызываемых эмоций бедна, неоттеночна (любовь – ненависть), он не подразумевает действенного отклика (формируется, причем в процессе аутистического чтения, некое мировоззрение, взгляд на историю). Тоталитарной культуре свойственна интровертность, погруженность в себя, в свое «виденье, непостижное уму», которое на самом деле крайне рационализировано, и эта рассудочность (существование идеологического Института марксизма-ленинизма) оформляют эмоциональную дефицитарность высказывания. Дефицит эмоций скрывается уже больше логическим нагромождением однотипных средств оценки. (В типологически родственных явлениях мы видим подобные логические оценки: в искусстве классицизма, например). Панлогизм исторических построений характеризует и Е.Добренко: для КК характерно изложение не только текстов и доктрин, но и исторических событий по пунктам и подпунктам, превращая событие как бы в письменный текст; характерна «тавтология, оформленная однородными рядами, синонимичностью и антонимическими «оппозициями»[169], обусловленная взглядом на историю как понятую системную закономерность (все произошло так, как и должно было произойти – так говорит Слово, которое и воплощает себя в истории и в интерпретирующем тексте КК). Иными словами, оценка в КК подчинена не непосредственному чувственному восприятию действительности, но она «спланирована», искусственна, подчинена логике. Господство логики, всеобщей идеи (утрированный «моноидеизм») лишает читателя возможности выйти за пределы языка ровно так же, как и высокая эмоциональность оценки.
Намечая разговор о системности концептов, необходимо сказать о том, что суперконцепт «свой» и знаки, по типологии относящиеся к «своему», занимают иерархически более высокое положение, ценностно доминируют; основными качествами своего являются открытость, активность, сила, успех. Эти качества необходимы именно в процессе переустройства общества, рождения нового строя. Знаки «чужого» оценены отрицательно, выглядят бессильными, вызывают тревожность и ненависть. Следует сказать, что в центре тоталитарного дискурса находится концепт «борьба», своеобразный «ключевой концепт эпохи», концепт-константа, в терминах борьбы описывается политика, идеологическое соперничество (что свойственно и современному политическому дискурсу), но в тоталитарном обществе метафора борьбы экстраполирована в несвойственные ей области: например, ИСТОРИЯ ЕСТЬ БОРЬБА (для современного носителя языка более актуальной и господствующей будет концептуальная метафора ИСТОРИЯ ЕСТЬ ДВИЖЕНИЕ[170]: ср. историческое движение, (тупиковый) путь развития, ускорение, темпы развития, события не прошли бесследно, время бежит). Для рассмотрения синтагматических и парадигматических отношений концептов решительно важной является оппозиция «свой – чужой»: «Тоталитарный язык организован системно. … Основной вид структурных связей – бинарные оппозиции, определяющие набор догм (предписаний) и взаимоисключающих оценок»[171].
Ценностная иерархия оценочности концептов (даже тех, которые мы рассмотрели) позволяет реконструировать (не во всех чертах, конечно) образ мира, задаваемый дискурсом: ИСТОРИЯ ЕСТЬ БОРЬБА, в которой факторами являются сила, действие и насилие; действительность, история и борьба окрашены оптимистическим пафосом: сторонники «своего» объективно сильны, успешны, они вооружены подлинной объяснительной теорией, возглавляемы харизматическим лидером мессианского типа, который неизбежно ведет к победен; враг же при всем своем коварстве по-шутовски нелеп и исторически обречен. Борьба с врагом есть борьба физическая (с одной стороны, его уничтожение, а с другой – героический мирный труд) и борьба-разоблачение (в приложении к действительности это, по всей видимости, должно оправдывать и культивировать доносительство). Героизация силы, направленной как на созидание нового и разрушение старого, признание объективности достижений общества – необходимые принципы для рождающегося социума, поскольку эти суждения говорят о принципиальной разрешимости любой задачи («все под силу»), а значит, настраивают читателя на упорный труд-жертвенность и самоотречение, которые, безусловно, не пропадут впустую. Так идеология выполняет свою задачу обеспечения притока социальной энергии в распоряжение власти.
Внешние правила дискурса как структуры (регулярности) диктуются экстралингвистическими факторами. В гл. 3.§1. мы обозначили главную цель издания КК – формирование унифицированного взгляда на историю и действительность. Данная цель – прежде всего охранительная (уберечь власть от инакомыслия[172], легитимизировать и навсегда установить политический порядок). Этого можно достичь, сознательно проводя политическую социализацию личности в виде освоения основных элементов господствующей политической культуры через формальную систему пропаганды и агитации. Советская тоталитарная культура стремилась создать нормативного человека[173], который в идеале совпадает с имплицитным читателем КК. Нормативный человек наделен чувством классового самосознания, стремится к идеологическому совершенствованию[174].
Именно поэтому ведущей стратегией КК становится суггестивная стратегия: клиенту дискурса институт внушает определенные установки и ценности относительно объекта (история ВКП(б)).
Под текстовой стратегией понимаются указания со стороны высказывания, получаемые реципиентом, эти указания управляют восприятием. Это совокупность процедур чтения и конвенций, которые текст устанавливает для читателя; чтобы сотрудничество читателя и текста состоялось, эти условия должны быть приняты.[175]
Если искать терминологических синонимов, то стратегия есть то, что М.Бахтин назвал «речевым замыслом», «речевой волей», «заданием», то есть тем, что определяет целое высказывания, его объем и его границы, меру завершенности высказывания[176].
Стратегия может быть рассмотрена и как процессуальное воссоздание некоего образа мира в сознании адресата: К.Зацепин определяет (художественную) стратегию как «синтезированную в эстетической форме в рамках творческой интенции совокупность взаимосвязанных концептов, ориентированную на опознавание их имплицитным читателем в пределах как авторского, так и читательского горизонта ожидания, детерминированного определённым культурным контекстом эпохи или репертуаром»[177].
Стратегия позволяет рассматривать смысл как процесс, в ходе которого решаются частные задачи и подбираются способы формирования адекватного целостного смысла.
В типологической характеристике дискурса стратегия может быть продуктивной, если в основание типологии будет положен принцип «дискурс есть репертуар стратегий».
Анализ стратегии основывается на положении, что «стратегии можно распознать при помощи технических приемов, используемых автором в каждом конкретном тексте»[178].
В нашем случае суггестивная стратегия есть стратегия контроля. «Контроль .. определяется как поведение человека, влияющее на желательное изменение в объекте»[179] (в случае КК это «реформа сознания», индоктринация).
Стратегия реализует себя в ряде тактик:
1. Тактика стигматизирующей оценочности (мелиоративно-пейоративная тактика, тактика эмоционального аргумента), позволяющая увеличить заслуги «своего» и банализировать/отрицать врага в глазах читателя;
2. Тактика рациональной (логической) аргументации (оперирование экономической статистикой практически в начале каждой главы, изложение принципов маркистско-ленинской идеологии в гл.IV);
3. Тактика повтора (это не только отсутствие варьирования или повторение определенных клише, но и стереотипия синтаксического уровня)
Для примера рассмотрим пассаж из гл.12:3 КК:
«1937-ой год вскрыл новые данные об извергах из бухаринско-троцкистской банды. Судебный процесс по делу Пятакова, Радека и других, судебный процесс по делу Тухачевского, Якира и других, наконец, судебный процесс по делу Бухарина, Рыкова, Крестинского, Розенгольца и других, -- все эти процессы показали, что бухаринцы и троцкисты, оказывается, давно уже составляли одну общую банду врагов народа под видом "право-троцкистского блока".
Судебные процессы показали, что эти подонки человеческого рода вместе с врагами народа --Троцким, Зиновьевым и Каменевым -- состояли в заговоре против Ленина, против партии, против Советского государства уже с первых дней Октябрьской социалистической революции. Провокаторские попытки срыва брестского мира в начале 1918 года; заговор против Ленина и сговор с "левыми" эсерами об аресте и убийстве Ленина, Сталина, Свердлова весной 1918 года; злодейский выстрел в Ленина и ранение его летом 1918 года; мятеж "левых" эсеров летом 1918 года; намеренное обострение разногласий в партии в 1921 году с целью расшатать и свергнуть изнутри руководство Ленина; попытки свергнуть руководство партии во время болезни и после смерти Ленина; выдача государственных тайн и снабжение шпионскими сведениями иностранных разведок; злодейское убийство Кирова; вредительство, диверсии, взрывы; злодейское убийство Менжинского, Куйбышева, Горького, -- все эти и подобные им злодеяния, оказывается, проводились на протяжении двадцати лет при участии или руководстве Троцкого, Зиновьева Каменева. Бухарина, Рыкова и их прихвостней -- по заданиям иностранных буржуазных разведок.
Судебные процессы выяснили что троцкистско-бухаринские изверги,
выполняя волю своих хозяев -- иностранных буржуазных разведок, ставили своей целью разрушение партии и советского государства, подрыв обороны страны, облегчение иностранной военной интервенции, подготовку поражения Красной армии, расчленение СССР, отдачу японцам советского Приморья, отдачу полякам советской Белоруссии, отдачу немцам советской Украины, уничтожение завоеваний рабочих и колхозников, восстановление капиталистического рабства в СССР.
Эти белогвардейские пигмеи, силу которых можно было бы приравнять всего лишь силе ничтожной козявки, видимо, считали себя -- для потехи – хозяевами страны и воображали, что они в самом деле могут раздавать и продавать на сторону Украину, Белоруссию, Приморье.
Эти белогвардейские козявки забыли, что хозяином Советской страны является Советский народ, а господа рыковы, бухарины, зиновьевы, каменевы являются всего лишь -- временно состоящими на службе у государства, которое в любую минуту может выкинуть их из своих канцелярий, как ненужный хлам.
Эти ничтожные лакеи фашистов забыли, что стоит Советскому народу шевельнуть пальцем, чтобы от них не осталось и следа.
Советский суд приговорил бухаринско-троцкистских извергов к расстрелу.
НКВД привел приговор в исполнение.
Советский народ одобрил разгром бухаринско-троцкистской банды и перешел к очередным делам».
Тактика повтора реализует себя как нагнетание, многократное повторение и высокая концентрированность пейоративов: ничтожная козявка, пигмей[180], ничтожный лакей (пресмыкающийся, низкопоклонничество); нанизывание однородных членов, повторение практически без вариаций ряда клише «судебные процессы показали…», «судебный процесс а, б, с…», повторение синтаксических моделей типа «эти пигмеи/козявки/лакеи». Многочисленные повторы позволяют говорить о КК как о фатическом тексте, но, как кажется, более уместным будет понятие «рутинизированный текст»: рутина в обыденном смысле есть повторение – это значение отражает клишированность, суггестивную природу повтора в КК; слово “routine” в терминологизированном смысле в информатике обозначает часть программы – это значение отражает «запрограммированность» КК, интеллектуальный (логический) характер письма, направленного на производство определенного эффекта у читателя.
4. Тактика гиперболизации (онтологизации): математическое преувеличение, ценностное преувеличение, при котором все становится одинаково важным, как важна жизнь и смерть (в плане выражения эта тактика представлена в основном милитарной метафорой);
5. Тактика карикатуризации: несмотря на серьезность и догматичность «Краткий курс…» включает и элементы площадной (как бы площадной?) культуры, вводя их в текст оборотами все распевали, рабочие говорили: на выступление министра о новом царе Михаиле и его преимуществах перед Николаем II рабочие ответили: «Хрен редьки не слаще»; Предпарламент назывался предбанником; о Колчаке в текст вставлена целая частушка: «Мундир английский/Погон французский/Табак японский/Правитель Омский//Мундир сносился/Погон свалился/Табак скурился/Правитель смылся». Тактика карикатуризации служит расширению социального пространства текста через «флирт» высокого стиля с низким;
6. Тактика дистанции: огромная дистанция между массовым клиентом и институтом задается тем, что институт неперсонифицирован – он представлен «Редакционной коллегией», чей труд утвержден партией; это умалчивание имен создает ситуацию анонимной, внечеловеческой правды, которая пребывала всегда. «Краткий курс…» как бы написан всей партией и самой историей для партии.
Аналогичную ситуацию мы можем встретить в дискурсе тоталитарного культа: в «Обществе Сторожевой Башни» («Свидетели Иеговы») важнейшие решения по вопросам политики и доктрины, принятые Руководящей корпорацией Общества, подписаны не именами президента и вице-президентов (состав Руководящей корпорации не известен полностью не только членам культа, но и его профессиональным исследователям), а формулой «Верный и искренний Раб»; кроме того, «Перевод Нового Мира» – перевод Библии, подверстанный под доктрину «Свидетелей Иеговы», выполнен комитетом, имена членов которого известны (Фредрик Франц, Натан Норр, Альберт Шредер, Джордж Гонгласс), но никогда официально не публиковались «Обществом Сторожевой Башни» по причине того, что переводчики решили остаться анонимными по мотивам нестяжания и скромности.[181]
7. Тактика апелляции к авторитету (цитирование работ Ленина, Сталина) придает убедительность тексту.
Все эти тактики как языковые реализации стратегии рассыпаны по тексту в виде своеобразных конструктивных точек, направляющих восприятие читателя. Эта система точек есть структурная основа высказывания, преследующего цель.
Рассмотрение тактик тоталитарного дискурса позволяет уточнить мнение В.И.Карасика о природе интенционального воздействия в тоталитарном дискурсе. Теоретически моделируется 4 типа такого воздействия:
- посредством авторитета и власти
- посредством манипуляции (маскируемой власти)
- посредством убеждения, аргументации
- посредством психической или физической силы[182].
В.И.Карасик полагает, что в кризисное время амфиболия и двусмысленность снимается тенденцией иррационального чтения и письма: сила заменяет авторитет, а манипуляция аргументацию. Такая картина в общих чертах верна, но в частностях требует дополнений: советский тоталитарный дискурс оперирует не только манипулятивными тактиками (стигматизирующая оценочность, тактика повтора и подобн.), но и аргументативной тактикой (см. гл. IV КК, где - пусть и в упрощенной, но тем не менее, довольно логичной форме – излагаются положения марксистского (в сталинской редакции) взгляда на историю). Тактика апелляции к авторитету есть воздействие не силой (страхом), но властью, знанием.
Подчиненность текста одной коммуникативной потребности (все направлено на убеждение) ведет к замкнутости ассоциативно-вербальной сети (трафаретность, неварьируемая повторяемость) и бедности тезауруса (без колебаний можно, пожалуй, выделить только концепты, связанные с центром: «свой», «чужой», «борьба»). Сам тезаурус «застыл», он лишен познания – главной своей функции, история идеологически предзадана, ее нельзя испытать как опыт, ее нельзя исследовать, о ней нельзя рассуждать – знание отсутствует, в тезаурус лишь проецируется готовая абстрактная схема, ужé не соприкасающаяся с действительностью.
Заканчивая разговор о суггестивной стратегии, еще раз обратимся к экстралингвистической коммуникативной охранительной потребности и отметим цели, которые она должна достичь и достигает КК:
1. Формирование одной точки зрения на историю ВКП (б), что достигается суггестивной стратегей текста;
2. Изоляция других точек зрения: охранение от оппозиции (сюжетика предательства), от контактов с представителями иностранных государств как способных дать иную, более объективную оценку происходящих в стране событий (сюжетика шпионства); яркий эмоционально-нагруженный эзотерический язык обеспечивает размежевание с Другим голосом, с голосом русской эмиграции (дискурс самоопределяет общество и очерчивает границы использующего его коллектива, дискурс отмечает отличия и устанавливает – в данном случае, советскую – идентичность, которая открывается, определяется и понимается в дискурсе); разрушение критического мышления как предпосылки критики идеологии через суггестию и оценочность;
3. Третья цель менее связана с охранительным фактором, но обусловлена инспиративной прагматикой политического текста: КК создает специфический образ мира, мобилизирующий граждан на действия, указанные партией.
§3. Типология модальности: текстоидность и религиозность тоталитарного дискурса
Мы уже определили (хотя бы и в первом приближении) структуру концептов (отношения «слово-слово») в тоталитарном дискурсе, далее следует описать другие пары модальных отношений: слово-действительность, субъект-действительность, субъект-слово.
Отношения субъекта и слова могут быть определены как религиозные, слова и действительности – в терминах текстоцентричности.
Актуализация религиозного сознания обусловлена кризисным временем с одной стороны (крушение рационалистических опор в объяснении действительности), и – с другой стороны – архаическим сознанием большинства населения страны (крестьянство). «Цель религиозного дискурса, - пишет В.И.Карасик,- состоит, по видимому, в приобщении к вере в рамках определенной конфессии»[183]. Потенциальный адресат должен быть убежден в истинности доктрины, что достигается благодаря фатике (частно – безынформативности), ритуальности в коммуникации, благодаря повторениям, обслуживающим суггестивную стратегию. Тоталитарный дискурс должен внушить определенные представления читателю, и в этом – его охранительная функция. В частности, КК должен был установить единообразие оценок истории партии. Курс, справедливо замечает Е.Добренко – не только история или учебник, курс – это еще и русло, генеральная линия в прошлом.[184]Для религиозного дискурса не существует практически обмена в бодрийяровском смысле, диалога мнений, оценок: КК включает в себя черты таких жанров как проповедь (которая обыкновенно посвящена одной теме, одному греху, например) и катехизис (4 теоретическая глава – в особенности) (в катехизисе и вопросы, и ответы заранее известны лишь одному говорящему). В этих жанрах оценка и суждения должны быть предельно ясными для понимания и, плюс к тому, исключать двойственность (также система «общих мест»). Сам КК не предназначался для обсуждения или изучения в кружках, это было руководство для самостоятельных, индивидуальных занятий. Монологичность также является чертой религиозного дискурса, которая подпитывается также и увеличением присущей институциональному дискурсу дистанции между говорящим и слушающим (священнодействующий – прихожанин, Бог – молящийся, Слово К.К. – читатель). Дистанция в КК подчеркнута его как бы «октроированием», дарованием, ниспосланием - автор анонимен, имперсонален («Редакционная комиссия ЦК ВКП(б)», хотя авторы достоверно известны (В.Г.Кнорин, П.Н.Поспелов, Ем.Ярославский). В случае увеличения дистанции мы видим характерную для религиозного дискурса ориентацию на готовое слово. Анонимное слово и есть авторитетное Слово. Анонимное слово воспринимается как никем-не-сказанное, как слово нечеловеческое, как прямой голос надличностной силы. Анонимное слово, плюс к тому, есть знак безразличия к личному мнению – важно только общее, только канон. Чем сильнее в идеологии давление доктрин, тем более зыбкой оказывается позиция индвидуального субъекта, тем больше говорит традиция и канон и тем сильнее зависит сознание от внешнего, от этикета. «Публичный политический дискурс тоталитарного общества характеризовался как ритуальный, в нем существовали освященные традицией правила политической коммуникации: всем фигурантам было известно, кто, что, когда и в какой форме должен сказать. Основная задача публичной ритуальной коммуникации – фиксация своей приверженности правилам и подтверждение своей социальной роли»[185].
Тоталитарная культура, как и типологически родственные ей культура абсолютизма, русского самодержавия и восточной деспотии - не есть культура гносеологического подхода к слову (я-словом-познаю-мир), а онтологического (словом-мир(бытие)-выговаривает-себя). Слово может мыслится и как творящая бытие сила (ср. библейские «в начале было слово» и «да будет!»). В такой ситуации субъект может лишь транслировать «готовые» истины, собственное же мнение всегда будет идти вразрез.
Именно поэтому принципиальная а-диалогичность есть признак тоталитарной культуры; ее идеал – это отсутствие вообще точек зрения, кроме одной сверхчеловеческой, надличностной, которая уже не воспринимается как точка зрения – это Истина, сама жизнь. Отсутствие диалога проявляется в безликости, имперсональности политического высказывания, его подчиненности этикету; проявляется она в застывших, заемных метафорах, заклинательной формульности (индивидуальность стерта, говорит «институциональный голос»), высокой прецедентности, отсылочности текста, причем такой, при которой субъект может лишь цитировать, он лишен возможности свободного пересказа. А-диалогичность может быть увидена и в природе оценочности: оценка подчинена логике, что не свойственно живому общению: образ выглядит «неживым», яркость оценки определена не деталями, а лишь ее гипертрофированной грубостью.
Отсутствие диалога подчиняет сознание субъекта длящемуся монологу «генерального субъекта сознания», идеологической Истины.
текстоидность (текстоцентричность)
Для иудейско-христианского сознания характерна высокая текстоцентричность культуры[186]: по эсхатологическим представлениям, праведники определяются именно на основании критерия верности тексту, Писанию. Следствием этого является то, что культура постоянно интерпретирует центральный свой текст, ищет в нем свои основания, поскольку именно он является онтологически укорененным словарем культуры, таким образом западная и иудейская традиция становится вечным полем интерпретации. В усиленных чертах текстоцентричность проявляется в тоталитарном обществе: общество буквально подчинено тексту идеологии, оно центрированно на трансцендентном источнике, в нем находит оправдание и цель и полностью подчинено диктату не выводимого из реальности принципа. Тоталитарная культура стремится по-метить ярлыками, оценками все события и лица не только общегосударственной значимости, но и частной существенности (ср. с христианскими категориями «грех-добродетель», которые охватывают всю полноту человеческой жизни). Эти моральные суждения выносятся на основании верности тексту. Текстоидность власти – важный инструмент господства государства над обществом: вождь является интерпретатором сакрального текста, поэтому вождь и определяет рамки дозволенного свободомыслия, а на основе этого уничтожает инакомыслящих. Причем – чаще эти «метки» носят не правовой характер, а являются как бы «моральными» суждениями, которые, будучи произнесенными ex cathedra, становятся над правом. (В этом кроется еще одна причина отсутствия правового государства при тоталитарном режиме). (Уничтожение идейных врагов по мотивам «враг народа», «политический двурушник»). Также, например, серьезным проступком еще и до перестройки могла быть антисоветская пропаганда в виде рассказывания анекдота, высказывания площадной культуры, эксплицитно противопоставленного метарассказам официальной доктрины.
В текстоцентричной культуре действительность подчинена тексту.
Текстоидность проявляется в тексте как высокая прецедентность, цитирование характерных текстов (труды классиков марксизма-ленинизма): «Подобно еще неродившемуся, но уже развивающемуся в утробе матери младенцу, социал-демократия переживала, как писал Ленин, "процесс утробного развития".
Группа "Освобождение труда" "лишь теоретически основала социал-демократию и сделала первый шаг навстречу рабочему движению",-- указывал Ленин». Приводятся очень обширные цитаты (аналог отношения к сакральному слову, которое нельзя пересказать): «говорил», «и еще», «и далее».
Итак, тоталитарная культура текстоидна, в советском варианте она осваивает «классиков» (не случайное название!): Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. Создает вторичный текст-интерпретанту – К.К., который затем сам включается в канон и до 1942 года самым популярным историографическим трудом были лекции и пособия в помощь изучающим КК (т.е. КК стал толковаться как священный текст).
Заключение
Завершая работу, подведем некоторые ее итоги:
А. дискурс эпохи понимается как исторически определенное (ответ на определенный вызов истории) сверхтекстовое образование, обладающее определенной (идеологической) модальностью, которая и определяет типологию дискурсов/эпох;
Б. модальность концентрированно выражается «системой очевидности» культуры
В. основные параметры тоталитарного дискурса определяются следующим образом:
1. институциональный (а от этого – монологический) дискурс (институт – анонимный Автор, власть; клиент – рядовой представитель унифицированного сознания, единого коллектива – советский гражданин);
2. характерна значительная дистанция институт-клиент;
3. базовым концептом дискурса является концепт «борьба», что позволяет говорить о КК как о политическом тексте (его функция – удовлетворить стремление номенклатурного слоя партии легитимизировать свою власть, исторически обосновать право на политического господство),
4. концепт «борьба» является константой дискурса и является областью-источником при метафорическом моделировании не только сфер «политика», «спор», но также в терминах борьбы моделируются области, для которых в современной метафорике используются другие источники;
5. базовой оппозицией дискурса является оппозиция «свой-чужой», которая проявляет себя в яркой, насыщенной, экстатизированной оценочности;
6. целью такого высказывания как К.К. является воздействие на адресата для побуждения «реформы сознания» и поддержания контроля мыслей – что очень характерно для тоталитарного сознания - через стигматизирующие («наклеивающие яркие оценки») средства выражения, лишающие мыслящего в пространстве дискурса механизмов критического мышления;
7. ведущей стратегией КК является суггестивная стратегия, мотивированная экстралингвистическим фактором охранительной логики тоталитарного государства;
8. модальность тоталитарного дискурса тяготеет к религиозной, отмечается текстоидность тоталитарной культуры.
Среди актуальных проблем анализа тоталитарного дискурса следует назвать следующие:
1. эволюция советского тоталитарного дискурса в 1927-1953 гг.;
2. жанровая (субдискурсная) характеристика советского тоталитарного дискурса;
3. параметры характеристики концептов дискурса;
4. проблема субъекта в институциональном (институализированном) дискурсе;
5. образное отражение действительности в тоталитарном дискурсе;
6. системность концептов, их иерархические, синтагматические и парадигматические отношения;
7. источники тоталитарной риторики и образности;
8. философские, мифологические и архетипические истоки тоталитарного дискурса;
9. особенности советского юридического дискурса периода тоталитаризма;
10. особенности тоталитарного контрнарратива (пародирование тоталитарного высказывания и протестные и альтернативные тоталитарному дискурсу высказывания);
11. специфика художественной практики тоталитарного общества.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
источник
История всесоюзной коммунистической партии (большевиков): Краткий курс/Под редакцией комиссии ЦК ВКП (б). Государственное издательство политической литературы: М., 1945 г.
литература
1. Абдулфанова А.А. Семиотика дискурса как воплощение творческой индивидуальности//Политический дискурс в России - 3. М., 1999.
2. Абельсон Р. Структуры убеждений // Язык и моделирование социального взаимодействия. — М., 1987.
3. Абушенко В.Л., Кацук Н.Л. Концепт// Постмодернизм: Энциклопедия. Минск, 2001. (*)
4. Аверинцев С.С. Античная риторика и судьбы античного рационализма//Античная поэтика: риторическая теория и литературная практика. М., 1991. С.3 – 26. (*)
5. Аверинцев С.С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. - М., 1996. (*)
6. Аветян Э.Г. Смысл и значение. - Ереван, 1979.
7. Авоян Р.Г. Значение в языке. М., 1985.
8. Автономова Н.С. Понимание и язык//Познание и язык: Критический анализ герменевтических концепций. - М., 1984.
9. Агранович С.З., Саморукова И.В. Гармония – цель – гармония: Художественное сознание в зеркале притчи. М., 1997. (*)
10. Азнаурова Э.С. Прагматика художественного текста. - Ташкент, 1988. (*)
11. Аймермахер К. Знак, текст, культура. М., 1997. (*)
12. Акишина А.А. Структура целого текста. М., 1979.
13. Алексеев И.С. Об универсальном характере понимания//Вопросы философии, 1986, 7.
14. Антипов Г.А., Донских О.А., Морковина И.Ю., Сорокин Ю.А. Текст как явление культуры. — Новосибирск, 1989.
15. Апресян Р.Г. Сила и насилие слова//Человек. 1997. №5. (*)
16. Аристотель. Риторика.//Античные риторики. М., 1978. (*)
17. Арутюнова Н.Д. Дискурс//Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990.
18. Арутюнова Н.Д. Дискурс //Языкознание: Большой энциклопедический словарь/Гл. ред. В.Н.Ярцева. 2-е изд. (репринт.). М: Большая российская энциклопедия, 1998. (*)
19. Арутюнова Н.Д.Жанры общения//Человеческий фактор в языке. Коммуникация, модальность, дейксис. М., 1992.
20. Арутюнова Н.Д. Типы языковых значений. М., 1988.
21. Арутюнова Н.Д. Фактор адресата // Известия АН СССР. СЛЯ. Т.40. №4. 1981.
22. Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М., 1998. (*)
23. Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятниках. — М., 1988.
24. Аскольдов С.А. Концепт и слово//Русская словесность. М., 1997. (*)
25. Аспекты семантического анализа высказывания. Ташкент, 1987.
26. Афанасьев Ю.Н.Феномен советской историографии//Советская историография. М., 1996. (*)
27. Бабенко Л. Г., Васильев И. Е., Казарин Ю. В. Лингвистический анализ художественного текста: Учебник для вузов по специальности «Филология». – Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2000. (*)
28. Базылев В.Н. К изучению политического дискурса в России и российского политического дискурса// Политический дискурс в России – 2. М., 1998. (*)
29. Базылев В.Н. Автопортреты политиков: от психопоэтики к психополитике//Политический дискурс в России – 3. М., 1999.
30. Базылев В.Н. Новая метафора языка. Автореф. дисс. … д-ра филол. наук. М., 1999.
31. Байков В.Г. Манипулятивная семантика и контрпропаганда//Функционирование языка как средства идеологического воздействия. Краснодар, 1988. (*)
32. Балли Ш. Общая лингвистика и вопросы французского языка/Пер. с фр. Е.В. и Т.В.Вентцель/Ред., вст.ст. и прим. Р.А.Будагова. М.: Изд. Иностранная литература, 1955. (*)
33. Баранов А.Г. Текст в функционально-прагматической парадигме. - Краснодар, 1988.
34. Баранов А.Г. Функционально-прагматическая концепция текста. Ростов н/Д, 1993.
35. Баранов А.Н. Политический дискурс: прощание с ритуалом.//Человек. 1997. №6. (*)
36. Баранов А.Н. Политическая аргументация и ценностные структуры общественного сознания//Язык и социальное познание. М., 1990.
37. Баранов А.Н. Что нас убеждает. М., 1990. (*)
38. Баранов А.Н., Казакевич Е.Г. Парламентские дебаты. М., 1991. (*)
39. Барт Р. Введение в структурный анализ повествовательных текстов.//Зарубежная эстетика и теория литературы XIX-XX вв. М., 1987. (*)
40. Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс; Универс, 1994. (*)
41. Барт Р. S/Z. М., 1994. (*)
42. Барт Р. Текстовый анализ//Новое в зарубежной лингвистике. М., 1980. Вып. IX. (*)
43. Барчунов В.П. Языковое выражение оценочных отношений в материалах средств массовой информации// Исследования по стилистике художественной речи. М., 1985.
44. Басовская Е.Н. Художественный вымысел Оруэлла и советский язык // Русская речь. 1995. № 4.
45. Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. - М., 1975. (*)
46. Бахтин М.М. Проблема речевых жанров//Бахтин М.М. Автор и герой: К философским основам гуманитарных наук. СПб, 2000. (*)
47. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. - М., 1979. (*)
48. Белая Г.А. Проблема активности стиля//Смена литературных стилей. - М., 1974.
49. Белова Е.Н. Структура и семантика аргументативного дискурса (на материале слушаний комитетов конгресса США). Автореф. дисс… канд. филол.наук. СПб., 1995.
50. Бисималиева М.К. О понятиях «текст» и «дискурс»//Филологические науки. 1999. №2. С. 78-85. (*)
51. Блакар Р. Язык как инструмент социальной власти //Язык и моделирование социального взаимодействия. — М., 1987. (*)
52. Блинов А. Общение, звуки, смысл. М.: РФО, 1996.
53. Блок М. Апология истории или ремесло историка. М.,1989. (*)
54. Богданов В.В. Речевое общение: прагматические и семантические аспекты. Л., 1990.
55. Богданов В.В. Текст и текстовое общение. СПб., 1993.
56. Болинджер Д. Истина — проблема лингвистическая // Язык и моделирование социального взаимодействия. -М., 1987.
57. Большая советская энциклопедия/Гл. ред. А.М.Прохоров. 3-е изд. В 30 тт. (*)
58. Бондарко А.В. Функциональная грамматика. - Ленинград: Наука, 1984. (*)
59. Борев Ю.Б. Искусство интерпретации и оценки: Опыт прочтения «Медного всадника». М.: Советский писатель, 1981. (*)
60. Борисова Е.Г. Особенности типов политического дискурса в России// Политический дискурс в России – 2. М., 1998. (*)
61. Борботько В.Г. Общая теория дискурса (принципы формирования и смыслопорождения). Дисс…д-ра филол. наук. Краснодар, 1998.
62. Борботько В.Г. Элементы теории дискурса. - Грозный, 1981. (*)
63. Борщ Э.Г. Средства выражения побуждения в агитационно-публицистических текстах.//Методика преподавания русского языка и литературы. Киев., 1989. Вып. 19.
64. Брудный А.А. Психологическая герменевтика. — М., 1998.
65. Брудный А.А. Семантика языка и психология человека. Фрунзе, 1972.
66. Булгаков С.Н. Философия имени. СПб., 1998.(*)
67. Булыгина Т.В., Шмелев А.Д. Языковая концептуализация мира. М., 1997.
68. Бухбиндер В.А. Основные типы передачи имплицитного смысла в тексте//Уч. записки Тартуского университета. - Тарту, 1983. - Вып. 650.
69. Быстрицкий Е.К., Кошарный С.А. Философская герменевтика: Гносеологические и онтологические аспекты критического анализа//Философские науки, 1987, 1.
70. Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. — М., 1996. (*)
71. Вайнрих X. Лингвистика лжи // Язык и моделирование социального взаимодействия. - М., 1987. (*)
72. Васильев А.Д. Слово в телеэфире: Очерки новейшего словоупотребления в российском телевещании. Красноярск, 2000. (*)
73. Васильев Л.Г. Текст и его понимание. - Тверь, 1991.
74. Васильева А.Н. Газетно-публицистический стиль речи. М., 1982.
75. Вежбицка А. Антитоталитарный язык в Польше: механизмы языковой самообороны // Вопросы языкознания. 1993. № 4. (*)
76. Вежбицка А. Язык. Культура.Познание. М., 1996. (*)
77. Верт Н. История Советского государства: 1900 – 1991. М., 2000. (*)
78. Ветров А.А. Семиотика и ее основные проблемы. М.: ИПЛ, 1968.
79. Виноградов В. В. О языке художественной литературы. - М., 1959. (*)
80. Виноградов В. В. Проблема авторства и теория стилей. - М., 1961.(*)
81. Виноградов В. В. Стилистика. Теория поэтической речи. Поэтика. - М., 1963. (*)
82. Виноградов С.И. Слово в парламентском общении:функции и культурный контекст//Культура парламентской речи. М., 1994.
83. Винокур Г.О. Введение в изучение филологических наук. М., 2000. (*)
84. Витгенштейн Л. О достоверности//Витгенштейн Л. Философские работы. Часть 1. /Пер. с нем. М., 1994.(*)
85. Водак Р.Язык, дискурс, политика. Волгоград, 1997.
86. Волкогонов Д.А. Сталинизм: сущность, генезис, эволюция//Вопросы истории. 1990. №3. (*)
87. Воркачёв С.Г.Концепт счастья: понятийный и образный компоненты//ИАН СЛЯ. Т.60. №6. (*)
88. Воробьева О.И. Политическая лексика. Семантическая структура. Текстовые коннотации. Архангельск, 1999.
89. Воробьева О.И Политический язык: семантика, таксономия, функции: Автореф. дисс… д-ра филол. наук. М., 2000.
90. Воробьева О.П. Текстовые категории и фактор адресата. Киев, 1993.
91. Ворожбитова А.А. Лингвориторическая парадигма: теоретические и прикладные аспекты: Монография. Сочи: Сочинский государственный университет туризма и курортного дела, 2000. (*)
92. Гадамер Х.Г. Актуальность прекрасного. М.,1991. (*)
93. Гадамер Х.Г. Истина и метод. М., 1988. (*)
94. Гаджиев К.С. Тоталитаризм как феномен ХХ-го века.//Вопросы философии. 1992. № 2. (*)
95. Гальперин И.Р. О понятии «текст»//ВЯ. 1974. №6.
96. Гальперин И.Р. Текст как объект лингвистического исследования. М., 1981. (*)
97. Гаспаров Б.М. Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования. М., 1996. (*)
98. Геллер М. Машина и винтики: история формирования советского человека. М., 1994.
99. Геллер М. Русский язык и советский язык//Русская мысль. 1980. 8 мая.
100. Герменевтика: История и современность. М., 1985.
101. Гин Я. И. Проблемы поэтики грамматических категорий. СПб., 1996.
102. Гиндин С.И. Советская лингвистика текста: некоторые проблемы и результаты(1948-1975)//Изв. АН СССР. Сер. лит. и язык, 1977. Т.36. №4.
103. Гинзбург Л. Я. К вопросу об интерпретации текста//Структура текста - 81. - М., 1981.
104. Гиршман М.М. Литературное произведение: теория и практика анализа. М., 1991. (*)
105. Глебкин В.В. Ритуал в советской культуре. М., 1998. (*)
106. Голомшток И.Тоталитарное искусство. М., 1994. (*)
107. Греймас Альгирдас Ж., Курте Жозеф. Семиотика: Объяснительный словарь теории языка/Пер. с фр. В.П.Мурат.//Семиотика: Семиотика языка и литературы/Пер. с англ., фр., исп./Сост., вст.ст. и общ. редакция Ю.С.Степанова. М.: Радуга, 1983. (*)
108. Грешневиков А.Информационная война. М., 1999.
109. Григорьев В. П. Грамматика идиостиля: В. Хлебников. - М.: Наука. 1983.
110. Гринштейн А.Л. Маскарадность и французская литература XX века: Дисс…д-ра филол. наук. М. 1999. (*)
111. Гройс Б. Полуторный стиль: социалистический реализм, между модернизмом и постмоденизмом // Новое литературное обозрение. 1995. №15. (*)
112. Гройс Б. Утопия и обмен. М., 1993. (*)
113. Гулыга А. Миф как философская проблема //Античная культура и современная наука. - М., 1985
114. Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. - М., 1984. (*)
115. Гуревич А.Я. Исторический синтез и школа «Анналов». М., 1993. (*)
116. Гусейнов Г.Ч. Ложь как состояние сознания // Вопросы философии. 1989. № 11.
117. Гюнтер Ханс. Железная гармония: государство как тотальное произведение искусства//Вопросы литературы. 1992. №1.(*)
118. Данилова Н.К. Знаки субъекта в дискурсе. Самара, 2001. (*)
119. Данькова Т.Н. Концепт «любовь» и его словесное воплощение в индивидуальном стиле А.Ахматовой: Автореф. дисс … канд. филол. наук. Воронеж, 2000. (*)
120. Дейк ван Т.А. Расизм и язык. - М., 1989.
121. Дейк ван Т.А. Язык, познание, коммуникация. М.,1989. (*)
122. Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? /Пер. с франц. С.Зенкина. М.-СПб., 1998. (*)
123. Демин К. Пропаганда войны в Японии и Германии. — М., 1934.
124. Дмитриев А.В., Латынов В.В., Хлопьев А.Т. Неформальная политическая коммуникация. М., 1997.
125. Дмитриева О.Л. Ярлык в парламентской речи//Культура парламентской речи. М., 1994.
126. Добренко Е. Между историей и прошлым: писатель Сталин и литературные истоки советского исторического дискурса//Соцреалистический канон. СПб., 2000. (*)
127. Добренко Е.А. Фундаментальный лексикон: Литература позднего сталинизма//Новый мир.1990. №2. (*)
128. Долгопольский С. Риторики Талмуда: Анализ в постструктуралистской перспективе. СПб., 1998.
129. Долинин К.А. Текст и произведение//Русский текст. 1994. №2. С.7-17.
130. Драганов А. К. Коммуникативно-прагматический аспект художественного текста//Вопросы синтаксиса и стилистики в современном немецком языке. - Пятигорск, 1986.
131. Дранов А.В.Стратегия текста//Современное западное литературоведение: Концепции, школы, термины: Энциклопедический справочник. М., 1999. (*)
132. Дука А.В. Политический дискурс оппозиции в современной России//Полис. 1998. №1. (*)
133. Душенко К.В. Словарь современных цитат. М., 1997. (*)
134. Дюбуа Ж и др. Общая риторика. М., 1986. (*)
135. Евменов Дм. История создания и учения Общества Сторожевой Башни: Дисс… канд. богословия. М., 1998. (*)
136. Ермоленко С.С. Язык тоталитаризма и тоталитаризм языка//Мова тоталiтарного суспiльства. Киев, 1995.
137. Ефимов А. И. Стилистика художественной речи. - М., 1961.
138. Желев Ж. Фашизм: тоталитарное государство. М., 1991. (*)
139. Житенева Л.И. Приемы создания экспрессии в газетных текстах.//Русская речь. 1986. №2.
140. Жоль К. К. Мысль - слово - метафора: Проблемы семантики в философском освещении. - Киев, 1984.
141. Жоль К.К. Язык – речь – творчество. М., 1998.
142. Жоль К.К. Язык как практическое сознание. Киев, 1990.
143. Загладин Н.В. Тоталитаризм и демократия: конфликт века//Кентавр. 1992. №5-6.(*)
144. Запасник С. Ложь в политике//Философские науки. 1991. №8.
145. Зарецкий В. А. Ритм и смысл в художественных текстах//Уч. записки Тартуского университета. - Тарту, 1965. - Вып. 181.
146. Зацепин К. Концепт – художественная стратегия – контекст (рукопись). (*)
147. Зацепин К.А., Саморуков И.И. Эпистемологический статус концепта (рукопись). (*)
148. Землянова Л.М. Современная американская коммуникативистика. — М., 1995.
149. Земская Е.А. Клише новояза и цитация в языке постсоветского общества // Вопросы языкознания. 1996. № 3.
150. Зильберт Б.А. Языковая личность и «новояз» тоталитаризма//Языковая личность и семантика. Волгоград, 1994.
151. Золотова Г.А. Говорящее лицо и структура текста//Язык – система. Язык – текст. Язык – способность. М., 1995. С.120-132.
152. Иван IV. Первое послание Курбскому// Иван IV. Сочинения. СПб., 2000. (*)
153. Иванов В.В. До – во время – после?//Франкфорт Г., Франкфорт Г.А., Уилсон Дж., Якобсон Т. В преддверии философии: Духовные искания древнего человека. (*)
154. Иванов В.В. Чет и нечет. Асимметрия мозга и знаковых систем. М., 1978. (*)
155. Ивин А. А. Ценности и понимание//Вопросы философии. 1987. № 8.
156. Игнатьев А.А. Ценности науки и традиционное общество (социокультурные предпосылки радикального политического дискурса)//Вопросы философии, 1991. №4.
157. Изер В. Историко-функциональная текстовая модель литературы.//Вестник МГУ. Серия 9. 1997. №3. (*)
158. Ильин В.М. Слова и смыслы: Опыт описания ключевых политических понятий. М., 1997.
159. Ильин И.П. Дискурс //Литературная энциклопедия терминов и понятий /Гл. ред. и сост. А.Н.Николюкин. М., 2001 С.231-232. (*)
160. Ильин И.П. Дискурс//Ильин И.П.Постмодернизм: Словарь терминов. М, 2001. С.76-77. (*)
161. Ильин И.П.Дискурс//Соврменное зарубежное литературоведение: Страны Западной Европы и США: Концепции, школы, термины: Энциклопедический справочник. М., 1999. С.40-41. (*)
162. Ильин И. П. Между структурой и читателем//Художественная рецепция и герменевтика. - М., 1985.
163. Ильин М.В. Слова и смыслы: Опыт описания ключевых политических понятий. М., 1997.
164. Имплицитность в языке и речи. М., 1999.
165. Иссерс О.С. Языковые средства и способы манипуляции сознанием//Семантика языковых единиц. М., 1992.
166. Иссерс О.С. Коммуникативные стратегии и тактики. Екатеринбург – Омск., 1999.
167. Иоффе И. Культура и стиль. - Ленинград, 1927.
168. История ментальностей, историческая антропология. Зарубежные исследования в обзорах и рефератах. — М., 1996.
169. Кайда Л.Г. Стилистический механизм убеждения//Вестник МГУ. Серия 10: Журналистика. 1990. №2.
170. Калягин А.В., Парамонов В.Н. Советское общество в 20-30-е годы. Самара, 1996. (*)
171. Каменская О.Л. Текст и коммуникация. М., 1990.
172. Карабан В.И. Пропаганда в свете теории речевых актов//Социальная лингвистика и общественная практика. Киев, 1988.
173. Карасев Л.В.Онтология и поэтика //Вопросы философии. 1996. №7. (*)
174. Карасик В.И. О категориях дискурса//Языковая личность: социолингвистические и эмотивные аспекты. Волгоград, 1998. (*)
175. Карасик В.И. О типах дискурса//Языковая личность: институциональный и персональный дискурс: Сборник научных трудов. Волгоград, 2000. (*)
176. Карасик В.И. Религиозный дискурс//Языковая личность: проблемы лингвокультурологии и функциональной семантики. Волгоград, 1999. (*)
177. Карасик В.И. Структура институционального дискурса//Проблемы речевой коммуникации. Саратов, 2000. (*)
178. Карасик В.И. Язык социального статуса. М., 1992. (*)
179. Кара-Мурза К. Наступление Голема (Язык и Власть) // Наш современник. — 1996. — № 8
180. Караулов Ю.Н. Лингвистическое конструирование и тезаурус литературного языка. М., 1981. (*)
181. Караулов Ю.Н., Петров В.В. От грамматики текста к когнитивной теории дискурса//Дейк Т.А. ван. Язык. Познание. Коммуникация. М., 1989. (*)
182. Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. М., 1987. (*)
183. Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса. М., 1999. (*)
184. Кибрик А.А. Когнитивные исследования по дискурсу//ВЯ. 1994. №5. (*)
185. Китайгородская М.В., Розанова Н.Н. «Свое» - «чужое» в коммуникативном пространстве митинга.//Русистика сегодня. М., 1995. №1.
186. Китайгородская М.В., Розанова Н.Н. Формирование новых стереотипов социального поведения в посттоталитарном обществе (на материале митингов)//Речевые и ментальные стереотипы в синхронии и диахронии. М., 1995.
187. Китайгородская М.В., Розанова Н.Н. Речевые жанры и социальные роли//Русский язык в контексте современной культуры. Екатеринбург, 1998.
188. Клемперер В. LTI: Язык третьего рейха. М., 1998. (*)
189. Климова И.И. Дискурс и его истоки. М., 2000. (*)
190. Климова И.И. Исследования по дискурсу. М., 2000. (*)
191. Клюев Е.В. Фатика как предмет дискуссии//Поэтика. Стилистика. Язык и культура. М, 1996.
192. Кобозева И.М., Лауфер Н.И. Интерпретирующие речевые акты//Логический анализ яызка. Язык речевых действий. М., 1994.
193. Кожин А.М. Лексико-стилистические процессы в русском языке периода Великой Отечественной войны. М., 1985.
194. Кожин А.М. Языковая экспрессия в газете//Журналист. Пресса. Аудитория. Л., 1986. Вып. 3.
195. Кожина М. Н. Стилистика русского языка. - М., 1977.
196. Коньков В.И., Краснова П.И., Рогова К.А. Язык художественной публицистики. Л., 1983
197. Кордонский С. Фундаментальный лексикон: язык и политический спектр в России//Век XX и мир. 1994. №1/2.
198. Коротеева В.В. Теории национализма в зарубежных науках. М., 1999. (*)
199. Коротеева О.В. Цели и стратегии педагогического дискурса// Языковая личность: система, нормы, стиль. Волгоград, 1998. (*)
200. Косарев А. Философия мифа. М.,2000. (*)
201. Косиков Г.К. «Структура» и/или «текст»: Стратегии современной семиотики//Французская семиотика: От структурализма к постструктурализму. М., 2000. (*)
202. Косиков Г.К. Структурализм versus постструктурализм//На границах: Зарубежная литература от средневековья до современности: Сборник работ. М., 2000. (*)
203. Костенко Н.В. Ценности и символы в массовой коммуникации. Киев, 1993.
204. Костомаров В.Г. Газетный язык как функциональный стиль//Проблемы лингвистической стилистики. М., 1964.
205. Костомаров В.Г. Русский язык на газетной полосе: Некоторые особенности языка современной публицистики. М., 1971.
206. Костомаров В.Г. Языковой вкус эпохи. Из наблюдений над речевой практикой масс-медиа. М., 1994. (*)
207. Кочеткова Т.В. Языковая личность в лекционном тексте. Саратов, 1998. (*)
208. Кочеткова Т.В. Языковая личность носителя элитарной культуры/Автореф. дисс. на соискание ученой ст. д.филол.н. Саратов, 1999. (*)
209. Кравченко И.И. Политическая мифология: вечность и современность//Вопросы философии. 1999. №1.
210. Краткий словарь когнитивных терминов. М., 1996. (*)
211. Кронгауз М.А. Бессилие языка в эпоху зрелого социализма//Знак: Сб.статей по лингвистике, семиотике и поэтике памяти А.Н.Журинского. М., 1994. С.233-244.
212. Крысин Л.П. Религиозно-проповеднический стиль и его место в функционально-стилистической парадигме современного русского языка. // Поэтика. Стилистика. Язык и культура. М, 1996.
213. Крючкова Т.Б. Особенности формирования и развития общественно-политической лексики и фразеологии. М., 1989.
214. Кубрякова Е.С., Александрова О.В. Виды пространств текста и дискурса//Категоризация мира: пространство и время. М., 1997.
215. Кубрякова Е.С. О новых путях исследования значения: Теория айсберга//Проблемы семантического описания единиц языка и речи. Минск, 1998. (*)
216. Кузневич З.А. Языковая личность в литературно-художественном дискурсе Эрнеста Хемингуэя. /Автореф. дисс. на соискание ученой ст. канд.филол.наук. Иркутск, 1999. (*)
217. Кунильский А. Е. Ценностный анализ литературного произведения. - Петрозаводск, 1988.
218. Купина Н.А., Битенская Г.В. Сверхтекст и его разновидности.//Человек-текст-культура: Коллективная монография/Под ред.Н.А.Купиной, Т.В.Матвеевой. Екатеринбург, 1994. (*)
219. Купина Н.А. Смысл художественного текста и аспекты лингвосмыслового анализа. Красноярск, 1983. (*)
220. Купина Н.А. Тоталитарный язык. Словарь и речевые реакции. Екатеринбург-Пермь, 1995. (*)
221. Кухаренко В.А. Интерпретация текста. М., 1988. (*)
222. Кухаренко В. Стилистическая организация текста художественной прозы//Лингвистика текста. - М., 1974 а. - Том 2.
223. Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем // Язык и моделирование социального взаимодействия. - М., 1987.
224. Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем.//Теория метафоры: Сборник: Пер. с англ., фр., нем., исп., польск. яз./Вступ. ст. и сост. Н.Д.Арутюновой; Общ. ред. Н.Д.Арутюновой и М.А.Журинской. М., 1990. (*)
225. Лассан Э. Дискурс власти и инакомыслия в СССР: когнитивно-риторический анализ. Вильнюс, 1995.
226. Ларин Б.А. Эстетика слова и язык писателя. - Ленинград, 1974. (*)
227. Лезов С.В. История и герменевтика. М., 1996.
228. Левин Ю.И. Семиотика советских лозунгов//Левин Ю.И. Избранные труды. Поэтика. Семиотика. М., 1998
229. Лейбович О. Магия слова в советской культуре // Русский язык в контексте современной культуры. Екатеринбург, 1998.
230. Лейдерман Н.Л. Движение времени и законы жанра: Жанровые закономерности развития советской прозы в 60-70-е гг.: Монография. Свердловск, 1982. (*)
231. Лиотар Ж.-Ф. Ситуация постмодерна. СПб., 1998. (*)
232. Лихачев Д.С. Концептосфера русского языка// Русская словесность. М., 1997. (*)
233. Лихачев Д.С. Литературный этикет//Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. 3-е изд. М., 1979. (*)
234. Лихачев Д.С. Развитие русской литературы X-XVII веков: Эпохи и стили. Л., 1973. (*)
235. Лихачев Д.С. Слово о полку Игореве и культура его времени. Л., 1978. (*)
236. Лобок А.М. Антропология мифа. Екатеринбург, 1997.
237. Лосев А.Ф. Знак. Символ. Миф. - М., 1982. (*)
238. Лосев А.Ф. Проблема художественного стиля. Киев, 1994. (*)
239. Лосев А.Ф. Философия имени. М., 1990. (*)
240. Лосева Л.М. Как строится текст. М., 1980.
241. Лосский Н.О. Ценность и бытие//Лосский Н.О.Бог и мировое зло. М., 1999. (*)
242. Лотман Ю.М. Семиотика культуры и понятие текста//Русская словесность: От теории словесности к структуре текста. М., 1997.
243. Лотман Ю. М. Текст и структура аудитории // Даугава. - 1988. - № 1.
244. Лотман Ю.М. Лекции по структуральной поэтике // Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М.,1994. (*)
245. Лотман Ю.М. Структура художественного текста. - М., 1970. (*)
246. Макаров М.Л. Интерпретативный анализ дискурса в малой группе. Тверь, 1998.
247. Маковский М.М. Язык – миф – культура: Символы жизни и жизнь символов. М., 1996.
248. Мамардашвили М.К. Психологическая топология пути: Лекции о Прусте. М., 1994. (*)
249. Мамардашвили М.К., Пятигорский А.М. Символ и сознание: Метафизические рассуждения о сознании, символе и языке. М., 1999.
250. Мамытов М.М. Семиотический анализ культуры//Методология и методы исследования культуры. - Ленинград, 1984.
251. Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология: Критика новейшей немецкой философии в лице ее представителей Фейербаха, Б.Бауэра и Штирнера и немецкого социализма в лице его различных пророков//Маркс К., Энгельс Ф. Избранные сочинения в 9-ти тт. М, 1985. Т.2. (*)
252. Маркштейн Э.Советский язык и русские писатели//Вопросы литературы. 1995. №1. С.98 – 112.
253. Мароши В.В. Что есть дискурс?//Дискурс. 1996. №2. (*)
254. Мартьянова И.А. Композиционно-синтаксическая организация текста киносценария. СПб, 1994.
255. Маслов Н.Н. Краткий курс истории ВКП(б): Энциклопедия и идеология сталинизма и постсталинизма//Советская историография. М., 1996. (*)
256. Маслова В.А. Лингвостилистический анализ экспрессивности текста. Минск, 1997.
257. Медведев С. СССР: деконструкция текста. //http://www.russ.ru/antolog/inoe/medved.htm/medved.htm.(*)
258. Мейзерский В.М. Философия и неориторика. Киев, 1991. (*)
259. Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. - М., 1976.(*)
260. Миловидов В.А. От семиотики текста – к семиотике дискурса. Тверь, 2000. (*)
261. Миронова Н.Н. Дискурс-анализ оценочной семантики. М., 1997.
262. Мисюров Д.А. Политика и символы. М.: РИП-холдинг, 1999.
263. Михайлова И.В. Конститутивные признаки научного дискурса//Языковая личность: проблемы обозначения и понимания. Волгоград, 1997. (*)
264. Михальская А.К. Основы риторики: мысль и слово. М. 1996.
265. Михеев А.В. Язык тоталитарного общества // Вестник Академии наук СССР. 1991. № 8. (*)
266. Можейко М.А., о.Сергий Лепин. Дискурс//Постмодернизм: Энциклопедия. Минск, 2001. (*)
267. Монич Ю.В. Проблемы этимологии и семантика ритуализированных действий//ВЯ. 1998. №1.
268. Москальская О.И. Грамматика текста. М., 1981.
269. Мукаржовский Я. Литературный язык и поэтический язык//Пражский лингвистический кружок. - М., 1967. (*)
270. Мурзин Л.И., Штерн А.С. Текст и его восприятие. Свердловск, 1991.
271. Мухин А.А. Информационная война в России. М., 2000.
272. Мыркин В.Я. Текст, подтекст и контекст//Вопросы языкознания. 1976. №2.
273. Мягкова Е.Ю. Эмоциональная нагрузка слова. Воронеж, 1990.
274. Национальные истории в советском и постсоветских государствах/ Ред. Аймермахер К., Бордюгова. М., 1999.
275. Неориторика: генезис, проблемы, перспективы. М., 1987. (*)
276. Неретина С.С. Благовест истины: Опыт словаря средневековой культуры.//http://philosophy.ru/library/wealtrue/neret2.htm (*)
277. Неретина С.С. Слово и текст в средневековой культуре: Концептуализм Абеляра. М., 1994. (*)
278. Ницше Ф. Генеалогия морали: Соч. в 2 т. М., 1990. (*)
279. Новиков А.И. Семантика текста и ее формализация. - М., 1983.
280. Новиков А.Н. Семантика текста. М., 1983. (*)
281. Новое в зарубежной лингвистике. - М., 1986. - Вып. 17. Теория речевых актов. (*)
282. Норман Б.Ю. Лексические фантомы с точки зрения лингвистики и культурологии.//Язык и культура. Киев, 1994.
283. Норман Б.Ю. Грамматика говорящего. СПб., 1994.
284. Общая риторика. М., 1986. (*)
285. Общая стилистика и филологическая герменевтика. - Тверь, 1991.
286. Одесский М., Фельдман Д. Поэтика террора и новая административная ментальность: Очерки истории формирования: Пособие по спецкурсу. М., 1997.
287. Одинцов В.В. Стилистика текста. М, 1980. (*)
288. Ольшанский Д.А.Тоталитарное государство: феномен антикультуры.// http://www.ssu.samara.ru/research/philosophy/frame.asp?journal=9 (*)
289. Осмыслить культ Сталина. М., 1989. (*)
290. Павиленис Р.И. Проблема смысла. - М., 1983. (*)
291. Падучева Е.В. Семантические исследования. М., 1996.
292. Пермяков Г.Л. От поговорки до сказки: Заметки по общей теории клише. М., 1970.
293. Перспективы метафизики: Классическая и неклассическая метафизика на рубеже веков/Под ред.Г.Л.Тульчинского и М.С.Уварова. СПб., 2000. http://philosophy.ru/library/uvarov/perspmet/index.html (*)
294. Пленков О.Ю. Мифы нации против мифов демократии. СПб., 1997. (*)
295. Плотников Б.А. Семиотика текста. Параграфемика. Минск, 1992.
296. Подорога В.А. Выражение и смысл. М., 1996
297. Попов Ю.В. Текст: структура и семантика. Минск, 1984.
298. Поппер К. Открытое общество и его враги. Т.I. Чары Платона. М., 1992. (*)
299. Поппер К. Открытое общество и его враги. Т.II. Время лжепророков: Гегель, Маркс и другие оракулы. М., 1992. (*)
300. Поспелова Г.М. О понятии «клише» в языке газеты// Вестник МГУ. Серия 10: Журналистика. 1978. №6.
301. Потебня А.А. Слово и миф. М.,1989. (*)
302. Почепцов Г.Г. Коммуникативные аспекты семантики. Киев, 1987.
303. Почепцов Г.Г. Русская семиотика. М., 2000. (*)
304. Почепцов Г.Г. Теория коммуникации. — М., 2000. (*)
305. Преступные цели гитлеровской Германии против Советского Союза: Документы и материалы. М., 1987.
306. Проскуряков М.Р. Дискурс борьбы (очерк языка выборов)//Вестник МГУ. Сер.9. Филология. 1999. №1. (*)
307. Почепцов Г.Г. Тоталитарный человек. Очерки тоталитарного символизма и мифологии. - Киев, 1994. (*)
308. Пятигорский А. Мифологические размышления. Лекции по феноменологии мифа. - М., 1996.
309. Ревзина О.Г. Язык и дискурс// Вестник МГУ. Сер.9. Филология. 1999. №1. (*)
310. Резников Л.О. Гносеологические вопросы семиотики. Л., 1964.
311. Реферовская Л.А. Лингвистические исследования структуры текста. М., 1983.
312. Речевое воздействие в сфере массовой коммуникации. М., 1990.
313. Рикер П. Конфликт интерпретаций. М.,1995. (*)
314. Рождественский Ю.В. Теория риторики. М., 1999. (*)
315. Рождественский Ю.В. Что такое «теория клише»?// Пермяков Г.Л. От поговорки до сказки: Заметки по общей теории клише. М., 1970.
316. Розина Р.И. Корифей пропаганды, или Риторика Сталина//Наука убеждать – риторика. 1991. №8.
317. Романенко А.П. Образ советского ритора//Вопросы стилистики.Саратов, 1998.
318. Рузавин Г.И. Герменевтика и проблемы интерпретации, понимания и объяснения//Вопросы философии, 1983, 10.
319. Рэнсом Дж. К. Новая критика//Зарубежная эстетика и теория литературы XIX - XX веков. - М., 1987. (*)
320. Савельев А.Н. Политическая мифология и политическая технология//Москва. 1998. №8.
321. Садыкбекова Д.Т. Смысловое восприятие текста: Концепт//Известия АН КиргССР. - Фрунзе, 1977. - 6.
322. Самойлов Э.В.Общая теория фашизма. Обнинск, 1992. (*)
323. Саморукова И.В. Дискурс – художественное высказывание – литературное произведение: Типология и структура эстетической деятельности. Самара, 2002. (*)
324. Саморукова И.В. Дискурсивная стратегия русского романа: И.А.Гончаров. «Обломов». (рукопись) (*)
325. Саморукова И.В. Заглавие как индекс дискурсивной стратегии произведения (рукопись) (*)
326. Саморукова И.В. О понятии «дискурс» в теории художественного высказывания//Вестник Самарского государственного университета. 2001. №1. (*)
327. Саморукова И.В. Художественное высказывание и литературное произведение: несколько замечаний к проблеме автора. (рукопись) (*)
328. Саморукова И.В. Художественное высказывание как литературоведческая категория: Постановка проблемы. Самара, 2000. (*)
329. Сандомирская И. Книга о Родине: Опыт анализа дискурсивных практик.// Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 50. Wien, 2001. (*)
330. Сандомирская И. Стереотип как суждение vs стереотип как нарратив// Речевые и ментальные стереотипы в синхронии и диахронии. М., 1995.
331. Сартр Ж.П. Для кого писатель пишет?// Сартр Ж.П.Что такое литература? М., 1999. (*)
332. Сартр Ж.П.Для чего писатель пишет?// Сартр Ж.П.Что такое литература? М., 1999.(*)
333. Сартр Ж.П.Писать.// Сартр Ж.П.Что такое литература? М., 1999. (*)
334. Сартр Ж.П.Читать.// Сартр Ж.П.Что такое литература? М., 1999. (*)
335. Сартр Ж.П.Что означает писать?// Сартр Ж.П.Что такое литература? М., 1999.(*)
336. Севбо И.П. Структура связного текста и автоматизация реферирования. М, 1969.
337. Семенеко Л.П. Морфология политической сказки//Язык и коммуникация. Орел, 1998.
338. Сентенберг И.В., Карасик В.И. Псевдоаргументация: некоторые виды речевых манипуляций//Речевое общение и аргументация. СПб, 1993.
339. Семиотика и проблемы коммуникации: сборник статей. Ереван, 1981.
340. Серио П. Анализ дискурса во Французской школе (Дискурс и интердискурс)// Семиотика:Антлология/Сост. Ю.С.Степанов. Изд. 2-е, испр. и доп. – М.-Екатеринбург, 2001. (*)
341. Серио П.В поисках четвертой парадигмы// Философия языка: в границах и вне границ. Т1. Харьков, 1993.
342. Серио П. Как читают тексты во Франции//Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса. М., 1999. (*)
343. Серио П. О языке власти: критический анализ//Философия языка: в границах и вне границ. Т1. Харьков, 1993.
344. Сидоров Е.В. Основы системной концепции текста. М., 1986.
345. Силичев Д.А. Методологические основы структуралистской эстетики//Вестник Московского университета. - М., 1988. - Философия, 3.
346. Синтаксис текста. М., 1979.
347. Скуленко М.И. История политической пропаганды. Киев, 1990.
348. Словарь политической терминологии. М., 1990. (*)
349. Современная газетная публицистика: проблемы стиля. Л., 1987.
350. Современная политическая мифология: содержание и механизмы функционирования. - М., 1996.
351. Солганик Г.Я. Лексика газеты: Функциональный аспект. М., 1981.
352. Солганик Г.Я. Общие особенности языка газегы//Язык и стиль средств массовой информации и пропаганды. М., 1980.
353. Солганик Г.Я. Язык и стиль передовой статьи. М., 1973.
354. Соломоник А. Семиотика и лингвистика. М., 1995.
355. Степанов Г.В. О стиле художественной литературы//Вопросы языказнания, 1952, 5.
356. Степанов Ю.С. Имена, Предикаты. Предложения: Семиотическая грамматика. - М., 1981
357. Степанов Ю.С. Константы: Словарь русской культуры. М., 1997. (*)
358. Стриженко А.А. Художественный текст как особая форма коммуникации//Лингвистика текста. - М., 1974. - Том 2.
359. Структурализм: за и против / Отв. ред. Е.Я. Басин, М.Я. Полякова. М.,1975. (*)
360. Стюфляева М.И. Поэтика публицистики. Воронеж, 1975. (*)
361. Сусов И.П. Прагматика дискурса и этнолингвистические проблемы//Прагматика этноспецифического дискурса. - Белць, 1990.
362. Тайлор Э.Б. Первобытная культура. М., 1989. (*)
363. Теория государства и права: Учебник / Под ред. В.К.Бабаева. – М:Юристъ, 1999. (*)
364. Теория метафоры. - М., 1990. (*)
365. Тодоров Ц. Понятие литературы//Семиотика:Антлология/Сост. Ю.С.Степанов. Изд. 2-е, испр. и доп. – М.-Екатеринбург, 2001. (*)
366. Топлыгина О.А. Понятие дискурса и дискурсивный анализ в общественных науках (рукопись). (*)
367. Топоров В.Н. Миф. Образ. Ритуал. Символ. М., 1995. (*)
368. Тоталитаризм в Европе ХХ века:Из истории идеологий, движений, режимов и их преодоления/ Драбкин Я.С., Дамье В.В., Шубин А.В., и др. М. :Памятники ист. мысли,.1996. (*)
369. Тоталитаризм и культура. //Вопросы литературы. 1992.№1. (*)
370. Тоталитаризм как исторический феномен. Под ред. Кара-Мурза А.А. М., 1989. (*)
371. Тош Д. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка. М., 2000. (*)
372. Тураева З. Я. Лингвистика текста: Текст, структура и семантика. - М., 1986. (*)
373. Тынянов Ю.Н. Ода как ораторский жанр//Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1975. (*)
374. Тюпа В.И. Аналитика художественного. М., 2001. (*)
375. Тюпа В.И. Нарратология как аналитика повестовательного дискурса. Тверь, 2001. (*)
376. Тюпа В.И. Пролегомены к теории эстетического дискурса.//Дискурс. 1996. №2. (*)
377. Усманова А.Р. Текстуальные стратегии//Постмодернизм: Энциклопедия. Минск, 2001.(*)
378. Успенский Б.А. История и семиотика//Успенский Б.А. Избранные труды. Т.1. М., 1994. (*)
379. Успенский Б. А. Поэтика композиции. - М., 1970.(*)
380. Успенский Б.А. Семиотические проблемы стиля в лингвистическом освещении // Труды по знаковым системам. Вып. IV. Тарту. 1969.
381. Успенский Б.А. Historia sub specie semioticae// Успенский Б.А. Избранные труды. Т.1. М., 1994. (*)
382. Ученова В.В. Гносеологические проблемы публицистики. М., 1971.
383. Ушакин С. А. Речь как политическое действие // Полис. 1995. №5.
384. Феллер М.Д. Стиль и знак. Львов, 1984.
385. Философия истории: Учеб. пособие / Под ред. проф. А.С. Панарина. М.: Гардарики, 1999. (*)
386. Фокина Т. Власть текста //Волга. 1997. 7-8.
387. Фортунатов Н.М. Архитектоника чеховской новеллы. Горький, 1975.
388. Фрай М. Дискурс//Фрай М. Арт-азбука: Словарь современного искусства//http://gif.ru/azbuka/discourse.htm (*)
389. Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. М., 1978. (*)
390. Фромм Э. Душа человека. М., 1992.
391. Фуко М. Археология знания. Киев, 1996. (*)
392. Фуко М. Слова и вещи: Археология гуманитарных наук. М.,1977. (*)
393. Фуксон Л.Ю. Ценностная структура литературного произведения (рукопись). (*)
394. Хализев В. Е. Интерпретация и литературная критика//Проблемы теории литературной критики. - М., 1980.
395. Хан-Пира Эр.И. Советский тоталитаризм и русский язык // Национально-культурный компонент в тексте и языке. Ч. I. Минск, 1994.
396. Хованская З. И. Анализ литературного произведения в современной французской филологии. - М., 1980
397. Хорольский В. Культурологический метод изучения публицистического дискурса.//www.relga.rsu.ru/n60/cult60.htm. (*)
398. Чепкина Э.В. Русский журналистский дискурс: текстопорождающие практики и коды (1995 – 2000). Екатеринбург, 2000.
399. Чередниченко Т. Типология советской массовой культуры. Между "Брежневым" и "Пугачевой". - М., 1995. (*)
400. Черная Л.А. Русская культура переходного периода от средневековья к Новому времени: Философско-антропологический анализ русской культуры XVII – первой трети XVIII века. М., 1999. (*)
401. Чичерин А. В. Ритм образа: Стилистические проблемы. - М., 1973. (*)
402. Чудинов А.П. Россия в метафорическом зеркале: когнитивное исследование политической метафоры (1991-2000): Монография. Екатеринбург, 2001. (*)
403. Шаховский В.И. Язык власти: взгляд лингвиста//Проблемы вербальной коммуникации и представления знаний. Иркутск, 1998.
404. Шейгал Е.И. Семиотика политического дискурса: Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук. Волгоград, 2000. (*)
405. Шейгал Е.И. Семиотика политического дискурса: Монография Волгоград, 2000. (*)
406. Шкловский В. Б. О теории прозы. - М., 1983. (*)
407. Шмитт К. Понятие политического//Вопросы социологии. Т1. 1992. №1. (*)
408. Шпет Г. Герменевтика и ее проблемы // Контекст. 1989. - М., 1989.(*)
409. Щедровицкий Г. П. Коммуникация, деятельность, рефлексия//Психология. - Алма-Ата, 1974. - Вып. 3.
410. Щедровицкий Г. П. Смысл и значение//Проблемы семантики. - М., 1974.
411. Щербинина Н.С. Политика и миф//Вестник МГУ. Сер.12. Политические науки. 1998. №2.
412. Щетинин Л. М. Слова, имена, вещи. - Ростов, 1966.
413. Эдельман О. Легенды и мифы Советского Союза.//Логос. 1999. №5.(*)
414. Эко У. Отсутствующая структура. Введение в семиологию. СПб.: Петрополис, 1998. (*)
415. Элиаде М. Аспекты мифа. - М., 2000. (*)
416. Эпштейн М.Н.Идеология и язык.//Вопросы языкознания. 1991. №6. (*)
417. Юрганов А.Л.Категории русской средневековой культуры. М., 1998. (*)
418. Язык и стиль буржуазной пропаганды. М., 1988. (*)
419. Язык, дискурс, личность. Тверь, 1990.
420. Якобсон Р.О. Речевая коммуникация; Язык в отношении к другим системам коммуникации // Избранные работы. М.: Прогресс, 1985. С.306-330.
421. Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1991. (*)
[1] Гройс Б. Полуторный стиль: социалистический реализм, между модернизмом и постмоденизмом // Новое литературное обозрение. 1995. №15.
[2] Мы имеем в виду, в первую очередь, работы по проблематике критического анализа дискурса, выполненные коллективами исследователей под руководством T.van Dijk и Ruth Wodak.
[3] Данилова Н.К. Знаки субъекта в дискурсе. Самара, 2001. С.6.
[4] Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1972; Черная Л.А. Русская культура переходного периода от средневековья к Новому времени: Философско-антропологический анализ русской культуры XVII – первой трети XVIII века. М., 1999; Юрганов А.Л. Категории русской средневековой культуры. М., 1998.
[5] См., например, работы Б.Успенского: История и семиотика, Historia sub specie semioticae//Успенский Б.А. Избранные труды. Т.1. М., 1994.
[6] Мамардашвили М.К. Лекция 24//Мамардашвили М.К.Психологическая топология пути: Лекции о Прусте. М., 1994.
[7] Цит. по: Винокур Г.О. Собрание трудов: Введение в изучение филологических наук. М., 2000. С.48. Эту мысль в более сжатой форме выражает Т.Моммзен: «Филология есть история, и история есть филология». Наиболее полно синтез исторических и филологических наук можно увидеть в классической филологии – комплексном (историко-филологическом) изучении двух рабовладельческих цивилизаций античности, Греции и Рима.
[8] Ворожбитова А.А. Лингвориторическая парадигма: теоретические и прикладные аспекты: Монография. Сочи: Сочинский государственный университет туризма и курортного дела, 2000. С.35-37.
[9] Греймас Альгирдас Ж., Курте Жозеф. Семиотика: Объяснительный словарь теории языка/Пер. с фр. В.П.Мурат.//Семиотика: Семиотика языка и литературы/Пер. с англ., фр., исп./Сост., вст.ст. и общ. редакция Ю.С.Степанова. М.: Радуга, 1983. С.493.
[10] Хорольский В. Культурологический метод изучения публицистического дискурса.//www.relga.rsu.ru/n60/cult60.htm.
[11] Ворожбитова А.А. Указ. соч. С. 36.
[12] Там же.
[13] Витгенштейн Л. О достоверности//Витгенштейн Л. Философские работы. Часть 1. /Пер. с нем.С.353.
[14] Бахтин М.М. Проблема речевых жанров//Бахтин М.М. Автор и герой: К философским основам гуманитарных наук. СПб, 2000. С.256.
[15] Саморукова И.В. Художественное высказывание как литературоведческая категория: постановка проблемы/Научные доклады и лекции Самарского государственного университета. Серия «Литературоведение». Самара, 2000. С.4.
[16] Тюпа В.И. Пролегомены к теории эстетического дискурса//Дискурс. 1996. №2.
[17] См. Философия истории: Учеб. пособие / Под ред. проф. А.С. Панарина. М.: Гардарики, 1999.
[18] Цит. по: Серио П. Как читают тексты во Франции//Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса. М., 1999. С.21.
[19] Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология: Критика новейшей немецкой философии в лице ее представителей Фейербаха, Б.Бауэра и Штирнера и немецкого социализма в лице его различных пророков//Маркс К., Энгельс Ф. Избранные сочинения в 9-ти тт. М, 1985. Т.2. С.20.
[20] Цит. по: Купина Н.А. Тоталитарный язык: Словарь и речевые реакции. Екатеринбург – Пермь, 1995. С.3.
[21] Ср. «модальность художественного высказывания следует рассматривать как определенную стратегию деятельности творческого субъекта в речевом пространстве» (Саморукова И.В. Дискурс – художественное высказывание – литературное произведение: Типология и структура эстетической деятельности. Самара, 2002. С.123)
[22] Фуко М.Археология знания. Киев, 1996. С.29.
[23] Такое метафорическое определение модальности относительно предложения встречаем у Шарля Балли: «Модальность – это душа предложения» (Балли Ш. Общая лингвистика и вопросы французского языка/Пер. с фр. Е.В. и Т.В.Вентцель/Ред., вст.ст. и прим. Р.А.Будагова. М.: Изд. Иностранная литература, 1955. С.44)
[24] См. Купина Н.А. Тоталитарный язык… С.53.
[25] Относительно того, чтó является единицами дискурса, сочетающими статические и динамические (системно-процессуальные) параметры, как кажется, возможно два решения: это могут быть концепты (этого мнения придерживаемся мы в нашей работе), но «ключевой текст» культуры может включать и осмысленные в другой парадигме результирующие опыта – мы имеем в виду абстрагирующиеся во внеличностные архетипы личностные аффективно-заряженные переживания – комплексы (в юнгианском смысле).
[26] Фуксон Л.Ю. Ценностная структура литературного произведения (рукопись). С.3.
[27] Витгенштейн Л. О достоверности//Витгенштейн Л. Философские работы. Часть 1. /Пер. с нем. С.346. Выделение подчеркиванием – наше (П.В.)
[28] Витгенштейн Л. О достоверности//Витгенштейн Л. Философские работы. Часть 1. /Пер. с нем. С.362.
[29] Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. М., 1987. С.216.
[30] Об этом – Элиаде М. Аспекты мифа /Пер. с франц.. М., 2000. С.139.
[31] Бахтин М. Указ.соч. С. 284 – 285.
[32] Караулов Ю.Н. Указ.соч. С.216.
[33] Караулов Ю.Н.Указ.соч. С.217.
[34] Мы обращаемся к монографии Н.Л.Лейдермана: Лейдерман Н.Л. Движение времени и законы жанра: Жанровые закономерности развития советской прозы в 60-70-е гг.: Монография. Свердловск, 1982.
[35] Лейдерман Н.Л. Указ.соч. С.22. Выделение подчеркиванием – мое (П.В.)
[36] Лейдерман Н.Л. Указ.соч. С.135.
[37] Тынянов Ю.Н. Ода как ораторский жанр//Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1975. С.245.
[38] Лейдерман Н.Л. Указ.соч. С.137-138.
[39] Саморукова И.В. Художественное высказывание как литературоведческая категория: постановка проблемы/Научные доклады и лекции Самарского государственного университета. Серия «Литературоведение». Самара, 2000. С.6.
[40] Тодоров Ц. Понятие литературы//Семиотика:Антлология/Сост. Ю.С.Степанов. Изд. 2-е, испр. и доп. – М.-Екатеринбург, 2001. С.388.
[41] Греймас Альгирдас Ж., Курте Жозеф. Указ.соч. С.492.
[42] Данилова Н.К. Знаки субъекта в дискурсе. Самара, 2001. С.11.
[43] Купина Н.А., Битенская Г.В. Сверхтекст и его разновидности.//Человек-текст-культура: Коллективная монография/Под ред.Н.А.Купиной, Т.В.Матвеевой. Екатеринбург, 1994. С.215.
[44] Купина Н.А. Тоталитарный язык… С.4.
[45] См. Агранович С.З., Саморукова И.В. Гармония – цель – гармония: Художественное сознание в зеркале притчи. М., 1997.
[46] Там же, С.106.
[47] Там же, С.106.
[48] Агранович С.З., Саморукова И.В. Гармония-цель-гармония… С.106.
[49] Там же, С.106.
[50] Там же, С.107.
[51] Там же, С.122.
[52] Агранович С.З., Саморукова И.В. Гармония-цель-гармония… С.125.
[53] Бахтин М.М. Проблема речевых жанров//Бахтин М.М. Автор и герой: К философским основам гуманитарных наук. СПб, 2000. С.261.
[54] См. Карасик В.И. Язык социального статуса. М., 1992. С.130.
[55] См. Словарь политической терминологии. М., 1990. С.234.
[56] Иванов В.В. До – во время – после?//Франкфорт Г., Франкфорт Г.А., Уилсон Дж., Якобсон Т. В преддверии философии: Духовные искания древнего человека. С.29.
[57] Если говорить в терминах культурных исследований пост-парадигмы, то дискурс может быть представлен как пастиш, склеенный из реди-мейд элементов. (Заметим, что такая формулировка уничтожает принцип системности, провозлашая случайность).
[58] Бахтин М. Указ.соч. С.287.
[59] Фрай М. Дискурс//Фрай М. Арт-азбука: Словарь современного искусства//http://gif.ru/azbuka/discourse.htm
[60] Формат и задачи нашей работы не позволяют как обратится к теории дискурса в полной, так сказать, «идеальной» мере, осветив все разнообразие точек зрения, так и исчерпывающе сформулировать свой проект теории дискурса – мы пытаемся лишь обозначить самые общие контуры соврменной аналитики дискурса и артикулировать свою рабочую модель – тоталитарного – дискурса.
[61] Большая советская энциклопедия/Гл. ред. А.М.Прохоров. 3-е изд. В 30 тт. Т.8 М., 1972. С.300, ст.887; Современный словарь иностранных слов. СПб., 1994. С.205.
[62] Можейко М.А., о.Сергий Лепин. Дискурс//Постмодернизм: Энциклопедия. Минск, 2001. С.233.
[63] Мароши В.В. Что есть дискурс//Дискурс. 1996. №2.
[64] К последнему значению, перешедшему во французский язык, отсылает Н.Д.Арутюнова: Арутюнова Н.Д. Дискурс //Языкознание: Большой энциклопедический словарь/Гл. ред. В.Н.Ярцева. 2-е изд. (репринт.). М: Большая российская энциклопедия, 1998. С.136.
[65] Перспективы метафизики: Классическая и неклассическая метафизика на рубеже веков/Под ред.Г.Л.Тульчинского и М.С.Уварова. СПб., 2000. http://philosophy.ru/library/uvarov/perspmet/index.html
[66] Такое предположение делает В.В.Мароши.
[67] Серио П. Анализ дискурса во Французской школе (Дискурс и интердискурс)// Семиотика:Антлология/Сост. Ю.С.Степанов. Изд. 2-е, испр. и доп. – М.-Екатеринбург, 2001. С.549.
[68] Ильин И.П. Дискурс //Литературная энциклопедия терминов и понятий /Гл. ред. и сост. А.Н.Николюкин. М., 2001 С.231-232; или: Ильин И.П.Дискурс//Соврменное зарубежное литературоведение: Страны Западной Европы и США: Концепции, школы, термины: Энциклопедический справочник. М., 1999. С.40-41; или: Ильин И.П. Дискурс//Ильин И.П.Постмодернизм: Словарь терминов. М, 2001. С.76-77
[69] См. Борев Ю.Б. Искусство интерпретации и оценки: Опыт прочтения «Медного всадника». М.: Советский писатель, 1981. С.82.
[70] Лихачев Д.С. Слово о полку Игореве и культура его времени. Л., 1978.
[71] См. Лихачев Д.С. Развитие русской литературы X-XVII веков: Эпохи и стили. Л., 1973.
[72] Греймас Альгирдас Ж., Курте Жозеф. Семиотика: Объяснительный словарь теории языка/Пер. с фр. В.П.Мурат.//Семиотика: Семиотика языка и литературы/Пер. с англ., фр., исп./Сост., вст.ст. и общ. редакция Ю.С.Степанова. М.: Радуга, 1983. С.488.
[73] Борботько В.Г. Элементы теории дискурса: Учебное пособие. Грозный: Чечено-Ингушский государственный университет им. Л.Н.Толстого, 1981. С.8.
[74] Борботько В.Г. Указ.соч. С.9.
[75] Лихачев Д.С. Литературный этикет//Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. 3-е изд. М., 1979. С.80-102. Рассматривая теорию этикета, страницы в скобках указываем по этому изданию (П.В.)
[76] Витгенштейн Л. О достоверности//Витгенштейн Л. Философские работы. Часть 1. /Пер. с нем. С.336. Выделение подчеркиванием – наше (П.В.)
[77] Карасик В.И. О типах дискурса//Языковая личность: институциональный и персональный дискурс: Сборник научных трудов. Волгоград: Перемена, 2000. С.5.
[78] Тюпа В.И. Аналитика художественного. М., 2001. С.24.
[79] Арутюнова Н.Д. Указ.соч. С.136-137.
[80] См. об этом: Шейгал Е.И. Семиотика политического дискурса. Волгоград, 2000. С.9.
[81] Так, статья Бахтина «Из предыстории романного слова» переведена как “From the Prehistory of Novelistic Discourse” («Из предыстории романного дискурса»), статья «Слово в романе» – «Discourse in the Novel” («Дискурс» (речь) в романе»). Вообще, для работ русских авторов часто предлагается альтернативное оригиналу название: «Вопросы литературы и эстетики» в английском переводе названы «The Dialogic Imagination” (“Диалогическое воображение”), “Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса” – “Rabelais and His World” (“Рабле и его мир”). Заметим, что странно переведены и названия программных статей русских формалистов: “Искусство как прием” В.Шкловского - “Art as a Technique” (“Искусство как техника (метод, стиль)”, “Как сделана “Шинель” Гоголя” Б.Эйхенбаума - “The Structure of Gogol’s “The Overcoat” (“Структура гоголевской “Шинели”).
[82] Бахтин М.М. Проблема речевых жанров//Бахтин М.М. Автор и герой: К философским основам гуманитарных наук. СПб, 2000. С.249.
[83] Там же, С.249 – 250.
[84] Саморукова И.В. Художественное высказывание… С.5.
[85] Данилова Н.К. Указ.соч. С.48.
[86] Шейгал Е.И. Указ.соч. С.11.
[87] Витгенштейн Л. О достоверности… С.331.
[88] Данилова Н.К. Указ.соч. С.9.
[89] Хотя весьма убедительную теорию аналитики нарративного дискурса предлагает В.И.Тюпа, но - в неориторическом ключе (Тюпа В.И. Нарратология как аналитика повествовательного дискурса: «Архиерей» А.П.Чехова. Тверь, 2001.)
[90] Карасев Л.В.Онтология и поэтика //Вопросы философии. 1996. №7. С.60.
[91] Модель Ю.Н.Караулова представляется наиболее адекватной по причине изоморфизма проекта дискурса языковой личности и собственно теории дискурса: мы понимаем дискурс как сверхтекст, а дискурсом языковой личности называется «достаточно представительный массив текстов» (Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. М., 1987. С.87), т.е. также сверхтекстовое образование.
[92] Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. М., 1987. Рассматривая теорию Ю.Н.Караулова о языковой личности, сноски на это издание даем в скобках (П.В.)
[93] Gee J.P. An Introduction to Discourse Analysis//Theory and Method. London: Routledge. 1999. Цит.по: Топлыгина О.А. Понятие дискурса и дискурсивный анализ в общественных науках (рукопись). С.3.
[94] Ворожбитова А.А. Лингвориторическая парадигма: теоретические и прикладные аспекты: Монография. Сочи: Сочинский государственный университет туризма и курортного дела, 2000. С.40.
[95] Такую позицию наметил Абеляр: см. Неретина С.С. Слово и текст в средневековой культуре: Концептуализм Абеляра. М., 1994. С.143.
[96] Об этом см.: Кубрякова Е.С. О новых путях исследования значения: Теория айсберга//Проблемы семантического описания единиц языка и речи. Минск, 1998.
[97] Неретина С.С. Слово и текст в средневековой культуре: Концептуализм Абеляра. М., 1994. С.8.
[98] Неретина С.С. Благовест истины: Опыт словаря средневековой культуры.//http://philosophy.ru/library/wealtrue/neret2.htm
[99] Неретина С.С. Слово и текст… С.14.
[100] Термины принадлежат соответственно: Воробьев В.В. Лингвокультурология: теория и методы. М., 1997; Верещагин Е.М., Костомаров В.Г. В поисках новых путей развития лингвострановедения: концепция речеповеденческих тактик. М., 1996; Базылев В.Н. Мифологема скуки в русской культуре//Res linguistica: Сб.статей к 60-летию проф.В.П.Нерознака. М., 2000.
[101] Степанов Ю.С. Константы. Словарь русской культуры. М., 1997. С.40.
[102] См. Аскольдов С.А. Концепт и слово//Русская словесность. М., 1997. С.267-279
[103] Зацепин К.А., Саморуков И.И. Эпистемологический статус концепта (рукопись). С.1.
[104] Лихачев Д.С. Концептосфера русского языка// Русская словесность. М., 1997. С.281.
[105] Неретина С.С. Слово и текст… С.139.
[106] Там же, С.141. Выделение подчеркиванием – наше.
[107] Там же, С.141.
[108] Там же, С.141.
[109] Краткий словарь когнитивных терминов. М., 1996. С.90.
[110] См. Вежбицка А. Язык. Культура.Познание. М., 1996.
[111] Цит. по: Данькова Т.Н. Концепт «любовь» и его словесное воплощение в индивидуальном стиле А.Ахматовой: Автореф. дисс … канд. филол. наук. Воронеж, 2000. С.6. С.3.
[112] Воркачёв С.Г.Концепт счастья: понятийный и образный компоненты//ИАН СЛЯ. Т.60. №6. С.47.
[113] Делез Жиль, Гваттари Феликс. Что такое философия? /Пер. с франц. С.Зенкина. М.-СПб., 1998. С.25.
[114] Чудинов А.П. Россия в метафорическом зеркале: когнитивное исследование политической метафоры (1991-2000): Монография. Екатеринбург, 2001. С.175.
[115] Караулов Ю.Н. Указ.соч. С.175.
[116] См. Данькова Т.Н. Концепт «любовь» и его словесное воплощение в индивидуальном стиле А.Ахматовой: Автореф. дисс … канд. филол. наук. Воронеж, 2000. С.6.
[117] См. Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? М.-СПб., 1998. С.30.
[118] Там же, С.103.
[119] Так, например, предлагает книга: Бабенко Людмила Григорьевна, Васильев Игорь Евгеньевич, Казарин Юрий Викторович. Лингвистический анализ художественного текста: Учебник для вузов по специальности «Филология». – Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2000. Авторы выделяют 2 универсальные текстообразующие семантические категории: человек и пространство-время.
[120] Просто черновое замечание, догадка, «запись на полях».
[121] Классификация по Шейгал Е.И. Семиотика политического дискурса: Монография. М.-Волгоград, 2000. С.6-8.
[122] Шейгал Е.И. Указ.соч. С.3.
[123] Шейгал Е.И. Семиотика политического дискурса: Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук. Волгоград, 2000. С.5, С.11.
[124] Шейгал Е.И. Семиотика политического дискурса: Автореферат… С.5-6, С.12.
[125] Шейгал Е.И. Семиотика политического дискурса: Автореферат… С.6. Выделение подчеркиванием – наше (П.В.)
[126] Самойлов Э.В.Общая теория фашизма. Обнинск, 1992.
[127] Гаджиев К.С. Тоталитаризм как феномен XX века.//Вопросы философии. 1990. №2.
[128] Загладин Н.В. Тоталитаризм и демократия: конфликт века//Кентавр. 1992. №5-6. С.4.
[129] Желев Ж. Фашизм: тоталитарное государство. М., 1991. С.42.
[130] Теория государства и права: Учебник / Под ред. В.К.Бабаева. – М:Юристъ, 1999. С.103.
[131] Загладин Н.В. Тоталитаризм и демократия: конфликт века. С.5.
[132] Загладин Н.В. Тоталитаризм и демократия: конфликт века. С.8.
[133] Ольшанский Д.А.Тоталитарное государство: феномен антикультуры.// http://www.ssu.samara.ru/research/philosophy/frame.asp?journal=9
[134] Гюнтер Ханс. Железная гармония: государство как тотальное произведение искусства//Вопросы литературы. 1992. №1.
[135] Теория государства и права: Учебник/Под ред. проф.В.В.Лазарева. – М:Новый Юрист, 1997. С.291.
[136] Английский обвинитель на Нюрнбергском процессе Шоукросс сказал: «Тоталитарное государство не терпит никакой оппозиции. Непосредственной целью было, не считаясь ни с чем, достичь полного контроля партии над германским государством» (Цит.по: Желев Ж. Указ.соч. С.50.)
[137] Тоталитаризм как исторический феномен./Под ред. Кара-Мурза А.А. М., 1989. С.17.
[138]Гаджиев К.С.Тоталитаризм как феномен XX века//Вопросы философии. 1992, №2. С.14.
[139] Иван IV в письмах к Курбскому подчеркивает, что противление царю есть противление Богу: «Ты же ради тела погубил душу, презрел вечную славу ради мимотекущей и, на человека разъярившись, на Бога восстал … кто противится власти – противится Богу; а кто противится Богу, тот называется отступником, а это – наихудший грех» - Иван IV. Первое послание Курбскому// Иван IV. Сочинения. СПб., 2000. С.36-37.
[140] При этом, если советская идеология понимала человека как разумного деятеля, определенного средой, то германский национал-социализм детерминировал человека «законом крови», духом нации.
[141] БСЭ. 3-е издание. В 30 т. Т.6. С.373.
[142] Верт Н. История Советского государства: 1900 – 1991. М., 2000. С.176.
[143] Осмыслить культ Сталина. М., 1989. С.304.
[144] Верт Н. Указ. соч. С.178.
[145] Калягин А.В., Парамонов В.Н. Советское общество в 20-30-е годы. Самара, 1996. С.80.
[146] Верт Н. Указ.соч. С.182-183.
[147] Цит. по: Калягин А.В., Парамонов В.Н. Указ. соч. С. 67-68.
[148] Этот аспект считает принципиальнейшим коллективный труд: Тоталитаризм в Европе ХХ века:Из истории идеологий, движений, режимов и их преодоления/ Драбкин Я.С., Дамье В.В., Шубин А.В., и др.; Рук. авт. Коллектива Я.С.Драбкин, Н.П.Комолова; Рос. акад. наук, Ин-т всеобщ. истории, Центр герм. ист. исслед. и “Мюльхайм. инициатива”. – М. :Памятники ист. мысли,.1996.
[149] Маслов Н.Н. Краткий курс истории ВКП(б): Энциклопедия и идеология сталинизма и постсталинизма//Советская историография. М., 1996.С.240.
[150] Цит. по: Там же, С.241.
[151] Там же.
[152] Цит. по: Маслов Н.Н. С.243.
[153] Там же, С.258.
[154] Там же, С.259.
[155] Афанасьев Ю.Н. Феномен советской историографии//Советская историография. М., 1996. С.21.
[156] Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем.//Теория метафоры: Сборник: Пер. с англ., фр., нем., исп., польск. яз./Вступ. ст. и сост. Н.Д.Арутюновой; Общ. ред. Н.Д.Арутюновой и М.А.Журинской. М., 1990. С.388.
[157] О бинаризме человеческого мышления см. Иванов В.В. Чет и нечет. Асимметрия мозга и знаковых систем. М., 1978.
[158] Так, например, поступают ученые, работающие в мифопоэтической парадигме, этого мнения придерживается и Е.И.Шейгал, говоря об антиномии «свой – чужой» как о «культурной константе» (Шейгал Е.И. Семиотика политического дискурса: Автореферат… С.15)
[159] Бахтин М. Указ. соч. С. 286.
[160] Чудинов А.П. Россия в метафорическом зеркале: когнитивное исследование политической метафоры (1991-2000): Монография. Екатеринбург, 2001. С.77-78.
[161] См. Чудинов А.П. Россия в метафорическом зеркале: когнитивное исследование политической метафоры (1991-2000): Монография. Екатеринбург, 2001. С.7.
[162] Там же, С.67.
[163] Чудинов А.П. Указ.соч. С.97.
[164] Там же, С.136.
[165] Наши данные берем по: Душенко К.В. Словарь современных цитат. М., 1997. С.451.
[166] Чудинов А.П. Указ.соч. С.104.
[167] Подробнее см.: Гринштейн А.Л. Маскарадность и французская литература XX века: Дисс…д-ра филол. наук. М. 1999. С.11-12.
[168] Купина Н.А. Тоталитарный язык… С.14.
[169] Добренко Е. Между историей и прошлым: писатель Сталин и литературные истоки советского исторического дискурса//Соцреалистический канон. СПб., 2000. С.662.
[170] Эта метафора была, собственно, всегда актуальной и центральной.
[171] Купина Н.А. Тоталитарный язык… С.138.
[172] Эта задача решается подавлением критического мышления и развитием ненависти к альтернативной точке зрения и к ее представителю; так, навязчивый образ шпиона должен уберечь граждан от контактов с гражданином другой страны, которому советская действительность видна «со стороны», без идеологических очков.
[173] Человека перерожденного, человека «нового мира», но живущего в определенном идеологическом пространстве, существование внутри которого культурой мыслится как полное бытие, как жизнь, выпадение же из него означает гибель и Nihil.
[174] См. Купина Н.А. Тоталитарный язык: Словарь и речевые реакции. Екатеринбург – Пермь, 1995. С.7.
[175] Дранов А.В.Стратегия текста//Современное западное литературоведение: Концепции, школы, термины: Энциклопедический справочник. М., 1999. С.130-132. Усманова А.Р. Текстуальные стратегии//Постмодернизм: Энциклопедия. Минск, 2001. С.824.
[176] Об этом см. Бахтин М. Указ.соч. С.270, 279.
[177]Зацепин К. Концепт – художественная стратегия – контекст (рукопись). С.1.
[178] Изер В. Историко-функциональная текстовая модель литературы.//Вестник МГУ. Серия 9. 1997. №3. С.121.
[179] Карасик В.И. Язык социального статуса. М., 1992. С.128.
[180] пигмей – 1. Человек, принадлежащий к одному из низкорослых племен Африки и Азии, а также (перен.) вообще человек очень маленького роста. 2. Перен. О ничтожном человеке, ничтожестве. (книжн.)
[181] Евменов Дм. История создания и учения Общества Сторожевой Башни: Дисс… канд. богословия. М., 1998. С.54.
[182] См. Карасик В.И. Язык социального статуса. М., 1992. С.129.
[183] Карасик В.И. Религиозный дискурс//Языковая личность: Проблемы лингвокультурологии и функциональной семантики: Сб.научных трудов. Волгоград, 1999. С.9.
[184] Добоенко Е.Между историей и прошлым: писатель Сталин и литературные истоки советского исторического дискурса//Соцреалистический канон. СПб., 2000. С.660.
[185] Чудинов А.П. Указ.соч. С.13.
[186] Элиаде М. Аспекты мифа. М., 2000.С.65-66.
Министерство образования Российской Федерации Самарский государственный университет Филологический факультет Кафедра русского языка Курсовая работа Лингво-когнитивные параметры тоталитарного дискурса (н
Семантические группы фразеологизмов
Символика числа и значение фразеологических единиц с компонентом-числом
Стилистические аспекты перевода
Стилистические функции синонимов в публицистических текстах
Учет лингвострановедческого компонента на занятиях по иностранному языку
Выявление этнографических реалий и анализ способов их передачи при переводе на основе художественного произведения "Преступление и наказание" в переводе Констанс Гарне "Crime and Punishment"
Comparison of nouns in English and Russian languages
Subject: ways of expressing the sentence
Особенности перевода терминов искусствоведческой тематики
Ключевые слова в немецком политическом дискурсе
Copyright (c) 2024 Stud-Baza.ru Рефераты, контрольные, курсовые, дипломные работы.