База знаний студента. Реферат, курсовая, контрольная, диплом на заказ

курсовые,контрольные,дипломы,рефераты

Познание в социально-политической психологии — Философия

Дилигенский Г.

1. Особенности социально-политического знания

Когнитивистская тенденция в психологии

Из представленного во введении понимания социально-политической психологии вытекает, что она представляет собой столь же психологическую, сколь социологическую и политологическую дисциплину. Более того, как мы увидим ниже есть серьезные основания предполагать, что как совокупность психических явлений и процессов социально-политическая психология представляет собой не какой-то необязательный довесок к человеческой психике, но органична самой ее природе, образует ее неотъемлемый компонент. Чтобы понять как специфику данного компонента, так и его роль и место в структуре психики человека, нам придется обратиться к более общим проблемам психической жизни.

Было бы непосильной задачей пытаться сколько-нибудь полно и систематически осветить их в данной книге. Для этого пришлось бы пересказывать чуть ли не всю историю философской мысли и историю психологических теорий, анализировать и оценивать выработанные различными научными школами концепции природы человека. Читателю, глубоко интересующемуся данной проблематикой, можно посоветовать обратиться к соответствующей специальной литературе1. Мы же ограничимся рассмотрением лишь тех теоретико-психологических вопросов, которые имеют наиболее непосредственное отношение к нашей теме. Первый из таких вопросов можно сформулировать следующим образом: какие именно свойства человеческой психики порождают ее макросоциальный уровень, социально-политическую психологию как ее особую сферу? Или, иными словами, в чем состоят общепсихические основы социально-политической психологии?2

Скажем сразу, что сколько-нибудь однозначный ответ на этот вопрос представляется невозможным. Его исключает прежде всего современное состояние психологической науки, для которого характерно сосуществование и соперничество весьма различных «образов» человеческой психики. И хотя это положение, очевидно, отражает чрезвычайные сложность и многогранность психической жизни и отнюдь не исключает совместимости, взаимодополняемости различных «образов», их научно обоснованный синтез пока что является делом будущего. Поэтому на поставленный выше вопрос приходится вначале давать не один, а несколько ответов и лишь затем пытаться на основе их сопоставления сложить относительно целостную картину социальнополитического уровня психической жизни.

Наиболее элементарный и исторически наиболее ранний научный «образ» человеческой психики фактически основан на понимании человека как существа, ощущающего и воспринимающего явления внешнего предметного мира, вырабатывающего представления о них. Впоследствии в психологии сложилось научное направление, ставившее своей задачей экспериментально доказать способность психики вырабатывать целостные образы, природа которых не сводима к сумме или мозаике отдельных ощущений (так называемая гештальтпсихология от немецкого слова «гештальт» - форма, структура, целостная конфигурация). Эти, как и многие возникшие позже направления психологической науки, в сущности интересовались человеческой психикой прежде всего как аппаратом познания мира, за ними стоит подход к человеку как к познающему существу. В современной литературе их иногда объединяют поэтому в общую когнитивистскую (от латинского «когнитио» - знание) тенденцию психологической науки.

Когнитивистская тенденция выражается не столько в какой-то определенной теоретической концепции (она проявляется в весьма различных концепциях), сколько в общей направленности изучения психики, в том угле зрения, который избирает психолог. В отечественном психологическом словаре психика определяется как «системное свойство высокоорганизованной материи, заключающееся в активном отражении субъектом объективного мира, в построении субъектом неотчуждаемой от него картины этого мира и саморегуляции на этой основе своего поведения и деятельности»3. Как видим, в этом определении отражательные, познавательные свойства психики явно доминируют над всеми иными, в том числе и над теми, которые направляют собственную деятельность, активность человеческого субъекта и представлены в данном случае лишь как производные от «отражения». Человек познающий оказывается как бы «главнее» человека действующего.

Для марксистски ориентированных авторов когнитивистский подход вполне естествен: он соответствует тезису диалектического материализма о первичности объективного бытия и вторичности субъективного - психики, сознания, особенно в ленинской теории отражения. Это отнюдь не означает ни совпадения когнитивистской тенденции с марксистскими психологическими концепциями, во многих отношениях преодолевающими ее ограниченность, ни вообще ее жесткой связи с какой-либо определенной философско-теоретической «базой». Так, одним из наиболее ярких ее представителей был знаменитый (и критикуемый марксистами) швейцарский психолог Ж. Пиаже, творчество которого посвящено формированию познавательных структур у ребенка в процессе взаимодействия психики с внешней средой.

Противники когнитивистской тенденции критикуют ее за недооценку мотивационных и аффективных аспектов психики, а особенно ее социальной природы, за подход к человеку лишь как к отдельно взятому индивиду. Эта критика справедлива: влечения, потребности и мотивы, равно как и выражающие их эмоциональные переживания субъекта не менее важные составляющие человеческой психики, чем познавательно-ориентационные функции; верно и то, что психика, в том числе и ее когнитивные свойства не может быть адекватно понята в отрыве от социальной природы человека, межиндивидных связей и общения. Далее мы обратимся к этим ее аспектам, сейчас же важно отметить другое: когнитивистский подход, несмотря на его ограниченность, является не только одним из возможных, но и необходимым звеном анализа психики человека, неотъемлемым разделом психологии как науки. Без изучения когнитивных процессов как таковых нельзя понять и всех иных психологических явлений. Это целиком относится и к социально-политической психологии.

Автор одной из немногочисленных отечественных работ по политической психологии А.И. Юрьев полагает, что ведущим фактором формирования и развития соответствующего уровня психики является потребность в ориентации, т.е. в познании внешнего социального мира, в информации о нем. Именно ориентировочная потребность «стоит за политической деятельностью», «составляет психологическое существо различного рода политических учений, теорий, идей», удовлетворяющих «латентную живущую, в каждом человеке страсть - знать, где он находится, в каком направлении проявлять активность, какими методами изменять свое положение в политическом, экономическом, правовом пространстве"4. В этой формулировке хорошо раскрыта познавательно-ориентировочная основа политической и, говоря шире, социально-политической психологии. Важно, правда, учитывать, что это лишь одна из ее основ, избегать односторонне-гипертрофированного, «информационного» подхода к общественно-политическим психологическим феноменам. Такой подход, представляющий собой как бы проекцию в социально-политическую сферу когнитивистской тенденции общей психологии, страдает теми же недостатками, что и эта тенденция. И в то же время аналогично ей отражает весьма важную сторону психической реальности.

Абстрактно-надындивидуальный характер социально-политических знаний

Поскольку жизнь человека включена в сложную систему социальных связей, зависит от существующей системы общественных отношений, процессов и событий, развертывающихся в обществе, от политики государства, его ориентация в окружающем мире требует какого-то минимума знаний о социально-политической действительности. Приобретение этих знаний неизбежно опирается на те же психические способности и механизмы, что и общепсихический познавательный процесс. Важнейшие из них - восприятие (перцепция), т.е. непосредственно-чувственная информация об явлениях внешнего мира и выработка представлений - более обобщенных образов этого мира; в познавательном процессе человека, как это известно из общей психологии, в той или иной мере участвуют память, внимание, воображение, мышление. В то же время объект социально-политических знаний обладает существенными особенностями, выделяющими его из общей массы объектов общепсихического познавательного процесса. Если общая психология уделяет большое внимание, например, таким объектам восприятий и представлений, как цвет, звук, форма и иные свойства материальных предметов, то объектом познания макросоциального, или социально-политической действительности являются социальные отношения и их конкретные проявления в форме многообразных общественных и политических событий и процессов. Иными словами, объект данного вида познания - не вещи и предметы, но другие люди, отношения между людьми, в которых так или иначе участвует субъект познания, воплощающие эти отношения общественные институты.

Очевидно, что познание такого рода «объектов» существенно отличается от тех видов познания, которые изучаются в психологических лабораториях. Прежде всего - тем, что оно в гораздо меньшей мере основано на чувственном восприятии, непосредственном контакте субъекта с объектом. Конечно, цепь таких контактов, скажем мои отношения с членами моей семьи, соседями, приятелями, коллегами по работе или учебе, с конкретными представителями различных административных структур, в той или иной мере включена в систему общественнополитических отношений моей страны. Однако она образует самое большее, лишь иерархически низшее, непосредственно воспринимаемое звено этой системы. Конечно, и через это звено, через эмпирическое восприятие событий моей собственной жизни и через мои непосредственные контакты с другими людьми до меня «доходят» макросоциальные и политические отношения и процессы. Если мои родители отказывают мне в деньгах на полюбившийся мне магнитофон, я сталкиваюсь не столько с их отношением ко мне, сколько с существующим в обществе распределением статусов и доходов, в котором моя семья занимает положение, не соответствующее моим потребительским притязаниям. Если меня ограбили и избили на улице, я скорее всего буду винить в этом не только злую волю грабителей, но и политику властей, не обеспечивающую безопасность граждан. Точно также, столкнувшись с новым скачком цен в магазинах, я увижу в этом не результат алчности продавцов, собственников и управляющих, но проявление инфляционного процесса и слабости не справляющейся с ним экономической политики правительства.

Во всех этих и подобных случаях непосредственное восприятие факта и соответствующие ряду таких восприятий эмпирические представления (о доступности тех или иных материальных благ, степени личной безопасности и проч., и проч.) включены в познавательный процесс, но включены лишь как его первичный, наиболее элементарный элемент. Ибо общественная действительность в целом находится за пределами непосредственно чувственного опыта индивида. Поэтому последовательное, законченное осуществление ее познания требует использования уже не непосредственных восприятий и основанных на них, почерпнутых из личного опыта представлений, но знаний опосредованных и обобщенных.

Что же представляют собой эти обобщенные и опосредованные знания, как они обобщаются и чем опосредуются?

Прежде всего, поскольку социально-политическая психология имеет дело с социэтальным уровнем общественной действительности, с отношениями, выходящими далеко за рамки отношений межличностных, она не может обойтись без весьма высокого уровня абстракции от непосредственно ощущаемого и воспринимаемого. Познание общественной жизни, осуществляется ли оно на уровне научно-теоретическом или массовом, предполагает мобилизацию способности человеческого мышления к абстрагированию - к выделению определенных общих свойств ряда явлений и отвлечению от остальных. Конечным продуктом познавательного процесса является в данном случае формирование образа общества, включающего определенные представления о составляющих его группах и отношениях между ними, о системе власти и направленности политической деятельности, об его отношениях с другими обществами (государствами). Такого рода представления могут быть осмыслены и выражены лишь на основе абстрактных понятий. В зависимости от исторически и социально обусловленного культурного и интеллектуального уровня субъектов познания эти понятия могут выражаться в теоретических категориях, выработанных общественной и научной мыслью (таких, например, как социализм и капитализм, классы, эксплуатация, социальная справедливость и т.д.) или в терминах обыденного сознания. Русский крестьянин середины прошлого века не владел понятиями феодализма или абсолютизма, но его знание общественного и политического устройства отнюдь не ограничивалось знакомством с собственным помещиком и местным исправником. Он прекрасно знал, какое место и положение в обществе занимают дворяне, чиновники, купцы, крестьяне, вообще представлял себе, кому принадлежит власть и богатство и кто не имеет ни того, ни другого. Словом, обладал определенной системой абстрактных представлений об общественной действительности.

Абстрактному знанию об этой действительности, казалось бы, противоречит хорошо известная тенденция к ее персонификации. Она проявляется далеко не только в относительно ранних и примитивных формах общественного сознания. В современном российском обществе, для которого характерны сравнительно высокий уровень образованности населения и мышление, опирающееся на абстрактно-теоретические категории (социализм, рыночная экономика и т.д.), имена Ленина и Сталина, Хрущева и Брежнева, Горбачева и Ельцина являются наиболее распространенными обозначениями исторических периодов и ведущих политических тенденций. Однако, если приглядеться, подобное персонифицированное общественно-политическое мышление в сущности оперирует не столько представлениями о правителях страны как о реальных, эмпирически воспринимаемых личностях (как это имеет место в межличностных отношениях), сколько их абстрактными образами, символизирующими те или иные обобщенные политические понятия и отражающими различные типы политических взглядов. В зависимости от этих взглядов субъектов сознания один и тот же политический деятель может, например, символизировать порядок и национальное величие или деспотизм и террор, социальную справедливость или подавление свободы, прогрессивные изменения в обществе или его разрушение. В ходе депутатской и президентской избирательных кампаний Б.Н. Ельцина он символизировал для своих сторонников антикоммунизм и борьбу с номенклатурой, что предполагало забвение (абстрагирование от!) его номенклатурного прошлого. Таким образом за персонификацией нередко стоят те же абстракции, которые лежат в основе обобщенных социально-политических понятий.

Разумеется, абстрактные понятия не являются каким-то исключительным свойством социально-политических знаний. В той или иной мере они присутствуют во всех сферах познавательной деятельности человека и его мышления. Для некоторых же видов сознания, например научного, нравственного, религиозного, высокий уровень абстрагирования характерен ничуть не меньше, чем для сознания общественнополитического. Тем не менее абстракции, используемые в данной сфере познания, обладают определенной спецификой, обусловленной ее функциональной основой - потребностью в ориентации в мире общественных отношений. Повседневная реальность этого мира, непосредственная включенность в него жизненных судеб и возможностей людей придают данной потребности сугубо прагматический характер, побуждают к трезвому, рациональному, логическому мышлению о нем. Соответственно и используемые для его понимания абстрактные понятия несут на себе печать рационализма и реализма, действительно «отражают» какие-то стороны реальной действительности.

Последнее утверждение, вероятно, вызовет недоумение у многих читателей. Ведь хорошо известно, сколь иллюзорными, ложными и иррациональными бывает общественно-политическое сознание, к каким подчас безумным и абсурдным действиям толкает оно людей. Подобные факты, однако, не перечеркивают рационально-реалистических тенденций, присущих познанию общественной действительности, но лишь свидетельствуют о громадных трудностях, с которыми сталкивается их осуществление. В них, как мы увидим ниже, сказываются и противоречия самого познавательного процесса, и влияние на него иных, помимо прагматической потребности в ориентации, психологических факторов.

И все же тенденция именно к реалистическому пониманию общественной действительности пробивается сквозь множество противостоящих ей преград. Не случайно апелляция к здравому смыслу, к логике, к реальному опыту людей в конечном счете оказывается наиболее весомым аргументом в идейно-политической борьбе. Правда, весьма часто этот аргумент «срабатывает» лишь на протяжении весьма длительных исторических периодов, в результате мучительного, сопряженного с множеством трагедий и жертв накопления социально-политического опыта. Тем не менее в силу самой природы и функций познания общественных процессов реализм и логика выступают как его имманентные свойства, отличающие его от ряда иных видов познания. Так, путем логических рассуждений и доводов от реальности невозможно доказать «правильность» тех или иных нравственных норм: они принимаются, отвергаются или нарушаются лишь в результате внутренних побуждений, никогда не подчиняющихся до конца здравому смыслу. Еще меньше рассудок и реализм способны порождать и укреплять религиозную веру: согласно известной теологической максиме, «верую потому, что абсурдно». Социально-политическая психология сплошь и рядом тоже бывает иррациональной и мифологичной, но она так или иначе стремится к рациональности и реализму как к своим высшим целям и принципу.

Итак, относительно высокий уровень абстрактного мышления и опора на абстрактные понятия, тяготеющие к рациональному пониманию действительности, являются одной из важнейших когнитивных (т.е. относящихся к познавательной функции) характеристик социальнополитической психологии. Другая ее, также когнитивная характеристика - громадная роль в ее формировании, воспроизводстве и развитии надындивидуальных, социально-исторических источников знаний, запечатленных в культуре общества, различных его групп. Во многих отношениях содержание социально-политической психологии зависит от этих источников больше, чем от индивидуального и актуального опыта, собственной познавательной деятельности ее субъектов5.

Конечно, на протяжении своей жизни любой индивид постоянно сталкивается с социально-политической действительностью, испытывает ее воздействие, так сказать, «на собственной шкуре». Однако его индивидуального опыта совершенно недостаточно как для формирования обобщенных, построенных на абстрактных понятиях представлений о ней, так и для уяснения причинно-следственных связей между непосредственно воспринимаемыми и испытываемыми явлениями, с одной cтороны, и обусловливающими их факторами - с другой. Ибо эти факторы значительно удалены от его непосредственного восприятия как во времени, так и в пространстве. Во времени - потому, что многие явления настоящего обусловлены событиями исторического прошлого. В пространстве - потому, что такие решающие факторы общественнополитической жизни, как динамика макроэкономических процессов, отношений между большими социальными группами, деятельность органов власти и принятие политических решений, находятся вне сферы непосредственного наблюдения большинства индивидов. Между тем причинно-следственные связи социально-политических явлений - совершенно необходимый элемент их познания: понимания таких связей требует прежде всего прагматическая ориентация данного вида познания. Социально-политические знания нужны людям прежде всего для того чтобы знать, чего им ожидать от общества и его институтов, как лучше реагировать на ожидаемые события. Уже этот стихийнопрогностический характер социально-политического знания предполагает его каузальную ориентацию, понимание причин и следствий охватываемых им явлений.

Разительное несоответствие пространственно-временных масштабов данной сферы познания познавательным возможностям индивидов делает необходимым широкое использование в нем представлений, черпаемых из багажа социальных знаний, из коллективного социального опыта. Разумеется, опора на социальные источники, на знания, добытые другими людьми или человечеством в целом, присуща не только данному, но и многим другим видам человеческого познания. Без такой опоры было бы, например, немыслимым научное знание: ни один ученый не начинает изучение избранного им объекта с нуля, игнорируя сделанное его предшественниками. Социальное происхождение имеют и многие знания, необходимые в повседневной жизни: в работе, в потреблении и досуге, в личностных отношениях, где часто действуют нормы, выработанные людьми на протяжении столетий. Социальную природу имеет и такое решающее средство человеческого познания (особенно на тех его уровнях, которые связаны с мышлением), каким является язык. Тем не менее, социально-политические знания существенно отличаются по своим источникам, способам верификации, воспроизводства и модификации от знаний других видов.

Стереотипы

Главное из этих отличий состоит в их значительной удаленности, можно даже сказать, отрыве от знания эмпирического. Естественнонаучные знания, даже на своем абстрактно-теоретическом уровне опираются на систему доказательств, черпаемых из эмпирических исследований. Знания, регулирующие трудовую и частную жизнь людей, повседневно проверяются ими на собственном опыте, что позволяет в соответствии с меняющимся содержанием этого опыта вносить в них необходимые коррективы, придает гибкость и подвижность представлениям, унаследованным или воспринятым «от других» - из социальных источников. Что же касается знаний социально-политических, то в значительной своей части они состоят из информации о фактах, обобщений, оценок и объяснений, которые с большим трудом поддаются эмпирической проверке. Во-первых, потому, что в своих концептуальных, оценочных и каузальных аспектах они чаще всего формируются в рамках идеологий, под влиянием тех или иных идейно-политических течений и пристрастий, а строгое следование объективной истине, эмпирическая доказательность выводов отнюдь не являются высшей целью идеологической деятельности. И хотя идеологии могут более или менее верно отражать какие-то стороны действительности, они неизбежно «выпрямляют» ее, так или иначе подгоняют под себя, гипертрофируя одни ее аспекты, замалчивая или отводя в тень другие. Поэтому идеология является одним из важнейших факторов, постоянно нарушающих основную прагматически-ориентировочную функцию социально-политического познания.

Во-вторых, огромная часть социальной информации о фактах общественно-политической жизни, обобщений и объяснений этих фактов просто не поддается проверке со стороны потребителей информации. Причем последнее относится как к традиционным источникам информации, например к слухам, сообщениям официальных властей и других общественных институтов, так и к современным средствам массовой информации. Характерно, что, по данным опросов, в массовых слоях населения различных стран - как капиталистических, так и принадлежащих в прошлом к социалистической системе - широко распространено недоверие к информации, поставляемой прессой, радио, телевидением. Противоречивость ситуации состоит, однако, в том, что по множеству социально-политических вопросов других источников информации для рядового гражданина просто не существует. Поэтому, даже сомневаясь в ее достоверности, он волей-неволей ориентируется на сведения и оценки, распространяемые масс медиа.

Чем дальше отстоит объект социально-политического познания от собственного опыта и непосредственного восприятия его субъекта, тем труднее этому последнему подвергнуть проверке характеризующие объект суждения и тем чаще он вынужден принимать их на веру. Поэтому многие представления об обществе, поступающие к индивиду из различных социальных источников - семьи, школы, непосредственной социальной среды, по каналам массовой информации - сплошь и рядом усваиваются им как бы автоматически и в готовом виде, не подвергаясь какой-либо модификации и переработке. И столь же автоматически воспроизводятся иногда на протяжении всей его жизни, а затем передаются новому поколению. В психологии и политологии такие устойчивые, мало зависимые от эмпирического познания представления о социальных объектах называются социальными стереотипами (понятие стереотипа было введено в обиход американским журналистом и политологом У. Липпманом и означает в переводе с греческого «твердый отпечаток») и считаются одним из важнейших механизмов социальной перцепции.

Н.Я. Мандельштам (жена поэта О. Мандельштама) рассказывает в своих воспоминаниях о беседе с деревенской старушкой, ее соседкой во время ссылки на севере России. Рассуждая о своем и своих односельчан бедняцком бытье, бабушка считала его все же более благополучным, чем жизнь трудящихся на Западе. «Нам хоть селедку, да керосин завезут, а у них и того нет». Перед нами яркий пример взаимодействия стереотипа с индивидуальным сознанием. Даже сталинская пропаганда вряд ли решалась утверждать, что в капиталистических странах простым людям нечего есть и нечем освещать жилище, она ограничивалась общими стереотипными утверждениями об их «абсолютном и относительном обнищании». Русская старушка, для которой тарелка радиорепродуктора, наверняка, была единственным источником информации о загранице, не мудрствуя лукаво перевела эту общую схему на язык собственных представлений о крайней бедности. Абстрактно-схематические стереотипы обладают, таким образом, свойством воплощаться в конкретные образы, подсказанные индивидуальным опытом или воображением, и приобретать тем самым еще более убедительную силу.

Роль стереотипа в системе социально-политических знаний людей наглядно демонстрирует эволюция «социалистической идеи» в советском и российском обществе. За годы коммунистической власти стереотип о превосходстве социализма над всеми иными типами общественного устройства глубоко укоренился в сознании советских людей. Речь не идет в данном случае ни о степени истинности или ложности данного тезиса, ни о том, что его разделяло все население Союза, важно, что в него верили миллионы людей, принадлежащих к самым разным социальным слоям. После разоблачения Хрущевым культа личности Сталина и особенно в период застоя в обществе резко усилился социальный критицизм, возрастали социальное недовольство, скептицизм, цинизм. В то же время вместе с разрядкой появились бреши в железном занавесе: умножилось число советских людей, посещавших зарубежные страны и имевших возможность воочию сравнить условия жизни в СССР и на Западе. Социалистический стереотип в большей мере потерял былую эмоциональную насыщенность, перестал вызывать энтузиазм, определять общественное поведение и настроение людей. И все же он продолжал жить! Даже в первые годы перестройки, когда общество уже не скрывало от себя пороки собственной системы, в публицистике и общественной мысли преобладали идеи реформирования, совершенствования социализма, очищения его «истинной сущности» от скверны тоталитаризма. Еще раньше идейный вождь диссидентства академик А.Д. Сахаров предлагал осуществить конвергенцию социализма и капитализма, объединить лучшие качества обеих систем. Некоторые «перестроечные» авторы утверждали, что истинный, гуманистический социализм уже существует в Скандинавии, ФРГ, даже в США!

Основа прочности этого стереотипа состояла, очевидно, в том, что помимо чисто прагматической ориентации в окружающем мире, непосредственно организующей личное и социальное поведение людей, человек нуждается еще в ориентации ценностной, мировоззренческой. Той, которая отвечает потребности в различении хорошего и плохого, причем отвечает ей, как это свойственно природе общественнополитического познания, языком обобщенных, абстрактных категорий. Но именно такие категории и наполняющее их ценностное содержание являются для подавляющего большинства людей «чужими», не ими самими добытыми знаниями и именно поэтому особенно легко поддаются стереотипизации и идеологизации. Будучи через различные каналы внедрены в сознание людей, они живут в нем самостоятельной жизнью, сохраняя относительную независимость от знаний, почерпнутых из собственного опыта, а потому и значительную устойчивость. Поэтому и оказывается возможным одновременно осуждать определенную социальную действительность в ее конкретных проявлениях и признавать правильность якобы лежащих в ее основе общих абстрактно-идеальных принципов.

Разумеется, разрыв абстрактно-ценностного и эмпирически-конкретного уровней познания может существовать лишь до поры, до времени: рано или поздно реальная жизнь разрушает противоречащие ей стереотипы. Но этот процесс нередко охватывает длительные исторические периоды, связан со сменой поколений и с усвоением людьми новой системы обобщенно-ценностных представлений, способной заменить старую. В Советском Союзе в 1990 г., когда социалистическая идеология, казалось бы, уже была основательно дискредитирована критикой в средствах массовой информации, 20% опрошенных видели выход из кризиса в «восстановлении «идеалов и ценностей» социализма, сложившихся за годы советской власти» и 48 - в «построении нового - гуманного, демократического социализма, свободного от деформаций сталинизма и застоя». И только 20% - считали необходимым «отказ от идей и ценностей социализма». Характерно, что последнюю точку зрения чаще всего выражала молодежь и реже всего - пожилые люди6. В том же 1990 г. лишь 24% (но 30% молодежи моложе 24 лет и 38 % людей с высшим образованием) опрошенных согласились с тем, что «причины наших трудностей кроются в самой природе социализма», большинство же - 56% - объясняло их «ошибками» прежнего или современного руководства страны7. Влияние возраста и образования на силу «социалистического» стереотипа объяснимо: младшее поколение в меньшей степени испытало его пропагандистское воздействие; более высокий образовательный и культурный уровень облегчает восприятие новых идей, альтернативных традиционным идеологическим аксиомам8.

2. Обыденное и идеологическое познание

Понятие стереотипа имеет особо важное значение для социальнополитической психологии, поскольку присущие ей познавательные процессы направлены на объекты, доступные непосредственному восприятию лишь как «надводная часть айсберга». Источники, глубинные причинно-следственные связи социально-политических явлений скрыты от такого восприятия, и именно поэтому обобщенные, стереотипные представления, усвоенные в готовом виде из различных источников информации, играют такую большую роль в системе знаний об этих явлениях. В то же время понятие стереотипа и другие родственные ему категории (о которых речь пойдет ниже), совершенно недостаточны для понимания всей системы социально-политических знаний. Эти знания основаны не только на усвоении стереотипов, но и на собственном опыте субъекта, причем его роль особенно велика в формировании знаний, необходимых в повседневной жизни для определения собственной линии поведения. Интерес к данной стороне познавательного процесса пробудил в психологической науке поиск понятий и теорий, способных дать более полное по сравнению с концепцией стереотипов и соответствующей ей методологией описание и объяснение феноменов социального знания.

Концепция социальных представлений

Одним из наиболее значимых результатов этого поиска стала концепция социальных представлений, разработанная главным образом в рамках французской социально-психологической школы С. Московиси и его последователями. Ее создатели не ставили своей непосредственной задачей изучение социально-политических представлений, они работали с эмпирическим материалом, относящимся, например, к внедрению в массовый обиход практики фрейдистского психоанализа (Московиси), к эволюции представлений о человеческом теле, отношению к душевнобольным (Д. Жодле) и другим «бытовым» психологическим феноменам. Тем не менее для их исследований характерен интерес именно к макросоциальным, связанным с историей и культурной эволюцией психическим явлениям, что сближает их с задачами социально-политической психологии.

Концепция социальных представлений отразила и более общие тенденции психологической науки. Во-первых, она стала одной из попыток преодолеть примитивное, механистическое понимание человеческой психики как совокупности врожденных или приобретенных реакций на стимулы внешней среды (бихевиористское направление в психологии), либо как ее зеркального отражения. Подобные подходы, игнорировавшие собственную активность, творческую роль психики и сознания в познавательном процессе, подверглись критике и в общей, и в социальной психологии. В когнитивной психологии Ж. Пиаже психическая деятельность представлена как единство процессов ассимиляции - перенесения на среду внутренних структурных свойств субъекта психики - и аккомодации - трансформации этих свойств соответственно условиям среды. «Феномен, - писал Пиаже, - есть взаимодействие субъекта и объекта, которые сцепляются, постоянно преобразуясь один в другой»9. Эту исходную теоретическую позицию целиком восприняла и концепция социальных представлений, отрицающая жесткое противопоставление стимула и реакции, субъекта и объекта: в представлениях они как бы сливаются в единое целое, происходит творческое «конструирование реальности», «материализация мысли»10.

Во-вторых, в этой концепции проявилась тенденция понять познавательную активность как коллективную, социальную деятельность. Разумеется, стереотипы тоже имеют социальное происхождение. Однако в отличие от них социальные представления - это не механический отпечаток поступивших в индивидуальное сознание извне, с каких-то верхних этажей общественной структуры идей и ценностей, но продукт собственной работы субъектов познания, осуществляемой ими в процессе непосредственного общения. Сторонники данной концепции охотно ссылаются на одного из основателей социальной психологии Ж. Тарда, который к числу ее важнейших задач относил изучение разговоров между людьми. Английский социолог Г.М. Фарр, полагает, что значимости этого вывода отнюдь не опровергает возросшая в современных условиях роль массовых, надличностных коммуникаций: масс медиа не «убили», но напротив, обогатили межиндивидное разговорное общение, подкидывая ему все новые сюжеты и точки приложения интереса11. Российская действительность наших дней, по-видимому, подтверждает это наблюдение: политические события, о которых сообщает телевидение и другие средства массовой информации (СМИ), стали одним из излюбленных сюжетов разговоров очень многих россиян. Следуя социально-психологической традиции, исследователи социальных представлений видят в непосредственном межличностном общении один из важнейших механизмов их формирования и развития.

Непосредственным теоретическим источником концепции социальных представлений стала теория «коллективных представлений» французского социолога конца XIX - начала XX в. Э. Дюркгейма. От Дюркгейма идет их понимание как надиндивидуальных феноменов сознания, имеющих собственное содержание, не сводимое к сумме индивидуальных сознаний. Однако С. Московиси и его последователи относят к «социальным представлениям» отнюдь не любые социально признанные взгляды, теории и т.д., но лишь те, которые входят в сферу обыденного сознания, являются продуктом «здравого смысла» и «естественного», наивного мышления, регулируют повседневную жизнь людей, формируют их «практическое сознание». Очевидно, они отличаются этим не только от продуктов научного сознания, но и от идеологических и политических теорий, предназначенных для воздействия на массовое поведение. Так, если вернуться к случаю с деревенской старушкой, социальным представлением является ее убежденность в отсутствии селедки и керосина у несчастных трудящихся Запада, но отнюдь не марксистская концепция капитализма. В то же время с точки зрения рассматриваемой теории, научные и идеологические идеи являются одним из важнейших источников социальных представлений, однако они, как и вообще доступный обыденному сознанию «культурный фонд», поставляют ему лишь первичный материал, который затем трансформируется им применительно к требованиям практики и здравого смысла.

В чем же, согласно данной концепции, состоит та собственная интеллектуальная активность индивидов и групп, которая формирует социальные представления?

Прежде всего она соединяет понятие, которым обозначается соответствующий социальный объект, с его непосредственным восприятием. На этой основе создается образ объекта, который часто приобретает для субъекта символическое значение, как бы воплощая, представляя тот смысл, который объект имеет для его собственной жизнедеятельности. А в этом смысле содержится стимул практической деятельности субъекта, направленной на объект. Например, для предпринимателя представление о рынке - это и общее понятие рынка, и конкретный образ рыночных отношений, и обобщающий осмысленный символ всех тех действий, их возможных результатов, психических состояний и переживаний, которые он испытывает, участвуя в рыночных отношениях, и побуждения к этим действиям. В свете сказанного становятся более понятными, почему социальные представления характеризуются как одновременно объективное в субъективном и субъективное в объективном или как объединение стимула и реакции. Ведь в социальных объектах реализуются отношения между людьми, их собственная деятельность - следовательно, эта деятельность, направляющие их психические образования входят как органический компонент в саму структуру таких объектов.

Осуществляемую в социальных представлениях «конкретизацию абстракций», воплощение понятий в образы французские социопсихологи называют объективацией. Обретение объектом смысла для субъекта, ориентирующего его практическое поведение называют «укоренением». В процессе укоренения вновь сконструированных социальных представлений происходит также их взаимосогласование с теми, которые существовали в психике субъекта ранее, что обычно требует каких-то модификаций этих, более старых представлений и всей их системы. Таким образом этот процесс несет важную функцию интеграции новых знаний в психику людей.

В концепции социальных представлений еще очень много неясного. В частности, не вполне понятны критерии различения между познанием на основе обыденного здравого смысла и усвоением продуктов, научного или идеологического познания. Ведь рациональность и, следовательно, здравый смысл так или иначе, с одной стороны, направляют научную деятельность и присутствуют во многих идеологиях и политических учениях. С другой стороны, ни обыденный здравый смысл, ни утилитарная ориентация социальных представлений сами по себе не гарантируют их от стереотипизации, не обеспечивают их большего реализма, адекватности по сравнению, скажем, с идеологическими стереотипами. Переработка обыденным сознанием таких стереотипов совсем не обязательно «очищает» их от исходных когнитивных слабостей и искажений. Да и само обыденное сознание часто вырабатывает собственные стереотипы, стимулирующие поведение, иррациональное и разрушительное с точки зрения жизненных интересов его субъектов.

За примерами далеко ходить не надо: достаточно вспомнить об этнических и религиозных стереотипах, питающих агрессивные национализм и нетерпимость, кровавые гражданские войны и вооруженные конфликты. Другой лежащий на поверхности пример - иррациональное, разрушающее природные условия существования человечества экологическое, вернее, антиэкологическое поведение. В данном случае иррационализм воспроизводится в массовых масштабах несмотря на широкое распространение научных представлений об его губительных последствиях: обыденное сознание как бы отторгает вполне доступное ему научное знание.

Возможно, неясности, присущие концепции социальных представлений, удастся в той или иной мере преодолеть, если пойти по пути уточнения ключевых для нее понятий обыденного здравого смысла, прагматизма, утилитаризма. Здесь важно, во-первых, учитывать основополагающий факт: ограниченность возможностей человеческого познания в любых его формах и проявлениях. Разумеется, прогресс науки раздвигает эти границы, но в каждый данный исторический момент они остаются достаточно ощутимыми и узкими по сравнению с познавательными потребностями человека. «Я знаю только то, что я ничего не знаю» - этот парадокс античного философа сохраняет свое значение в наши дни. Правда, с той существенной оговоркой, что опыт научного прогресса обнаружил значительное опережение процесса познания природного мира по сравнению с самопознанием человека как его внутренней психической и личной, так и общественной жизни. Здесь не место обсуждать причины этого явления, достаточно просто напомнить, как часто мы не в состоянии понять и контролировать собственные побуждения и поступки, наши отношения с близкими людьми и тем более общественно-политические процессы, в которых мы так или иначе участвуем. Эта ограниченность познавательных возможностей присуща и обыденному, и научному познанию: сколько экономических, социологических, политических теорий оказались в той или иной мере ошибочными, не подтвержденными жизнью в тех или иных своих постулатах. Что же касается сознания обыденного, то оно сплошь и рядом хватается за иррациональные представления и решения именно потому, что остро ощущает бессилие понять суть, логику, причинно-следственные связи явлений общественно-политической жизни. Особенно в обстановке исторического перелома, обвальных сдвигов в обществе.

Все это ни в коей мере не должно внушить читателю пессимистический взгляд на возможности познания общества и политики, человека и его психологии. Не только потому, что в таком случае он, наверное, бросил бы читать эту книгу, чтобы заняться более осмысленными или приятными делами. Было бы нелепым отрицать, что, осуществляя в различных формах познавательный процесс, люди добывают какие-то частицы истины. Пусть их научные и обыденные знания неполны, фрагментарны, неустойчивы, а путь познания труден и извилист, но продвижение по нему все же идет. И столь медленным и ненадежным оно выглядит не в абсолютном смысле, а лишь на фоне тех все более усложняющихся проблем нашей жизни, которые нам так хочется побыстрее решить.

Во-вторых, размышляя о рационально-утилитарной тенденции познания, очевидно, важно учитывать, что критерии рациональности и утилитаризма во многом различны для различных людей и групп, связаны с их интересами (социально-психологические аспекты данной категории рассматриваются в другом разделе книги). Что полезно и рационально с точки зрения одних социальных интересов, может оказаться вредным и бессмысленным с точки зрения других. Именно поэтому даже самые убедительные и разумные идеи и практические рекомендации науки сплошь и рядом отвергаются и политиками и массовым сознанием.

Познание человека и общества вообще отличается от познания природного мира тем, что оно не может быть полностью беспристрастным, ибо, осуществляя его, люди познают в сущности самих себя. Поэтому в образ внешнего социального мира они невольно включают свой внутренний мир (вспомним, социальные представления - это «субъективное в объективном»). Уровень здравого смысла в социальных представлениях не может быть выявлен, следовательно, в отрыве от социальных и психологических свойств разделяющих их людей. Этот подход, несомненно, очень важен и для понимания специфики обыденного сознания по сравнению с идеологическим и научным - специфики, на наш взгляд, верно намеченной в концепции социальных представлений.

Сила и слабость «специализированного» и «наивного» познания

Субъектами «чистого» идеологического сознания являются создатели идейно-политических концепции и те, для кого реализация этих концепций, завоевание ими максимально широкого влияния - жизненная цель, нередко требование их профессиональной политической деятельности. Независимо от мотивов, стоящих за этой целью: личностное или социальное самоутверждение, власть, карьера, искреннее стремление помочь своей стране, определенной социальной группе или страждущему человечеству - политик или идеолог связан с избранной им теорией или платформой, как музыкант со своим инструментом, нередко они становятся для него не только необходимым орудием, но частицей его Я. Это побуждает его гипертрофировать ценность данной концепции по сравнению с соперничающими с ней, соответственно максимизировать раскрываемые ею стороны действительности и минимизировать те, которые не вписываются в ее логику. Преследуемая цель недостижима без подобных искажающих операций и они выступают, следовательно, как проявление специфической «рациональности» идеологической и профессиональной политической деятельности.

В известной мере сказанное относится и к научному познанию, во всяком случае к общественным и гуманитарным наукам. Чтобы завоевать «право гражданства» для своей теории или подхода, ученыйобществовед и гуманитарий нередко акцентирует его оригинальность и волей или неволей, прямо или косвенно завышает познавательные возможности своего и занижает - других теорий и подходов.

Преимущество обыденного сознания (при всех присущих ему слабостях) заключается в том, что цель осуществляемых им познавательных процессов - ориентация в актуальной действительности более свободна от влияния подобных мотивов. И хотя эта цель трудно достижима и часто теряется из виду, стремление к ней не предполагает какой-либо идеологической чистоты или однозначности. Скорее, она подталкивает к выработке достаточно сложной, противоречивой (стихийно-диалектической), даже алогичной картины социально-политической действительности, поскольку противоречива и алогична сама по себе эта действительность. Именно в этом отталкивании от взаимоисключающих «чистых» идеологизированных схем, относительно легком переходе от одной точки зрения и позиции к другой, стремлении как-то совместить их и проявляется специфическая рациональность, здравый смысл обыденного познания: оно как бы исходит из того, что цепляться за какую-то одну позицию неразумно и опасно ввиду крайней сложности и непредсказуемости окружающего мира. А это делает его более гибким, легче адаптирующимся к конкретной ситуации.

...В июле 1993 г. журнал «Новое время» дал одной из своих статей, посвященных положению в Таджикистане, подзаголовок: «Какие причины делают наше вмешательство в проблемы Таджикистана чем-то само собой разумеющимся?»12 Эта формулировка реалистически отражала умонастроения и линию российской политической элиты по отношению к событиям в среднеазиатской республике, где гражданская война переросла в конфликты на границе с Афганистаном и российские пограничники подвергались атакам афганских моджахедов, объединившихся с таджикской исламской оппозицией. Опубликованный в том же номере журнала опрос политиков (депутатов, представителей исполнительной власти, руководителей партий и движений) и политических журналистов показал, что в этой острой ситуации в политическом истэблишменте сохранялся раскол между сторонниками противоположных внешнеполитических концепций - теми, кто настаивал на сохранении Россией своей лидирующей роли на территории бывшего Союза, и теми, кто выступал за реальное равенство между государствами СНГ, невмешательство России в дела других бывших советских республик. Контингент опрошенных Службой изучения общественного мнения VP разделился примерно поровну: 44,2% согласились с тем, что «Россия должна брать на себя ответственность за разрешение конфликтов» в этих государствах, 46,5% высказались против13. В столкновении этих, так сказать, теоретических позиций, отразилось, очевидно, противостояние противоположных политических течений: с одной стороны, «государственников», национал-патриотов, коммунистов, которых их противники называют «партией империи», с другой - либераловдемократов. Однако, как показал ход событий, на практике позиции различных политических группировок оказались гораздо более близкими, чем в теории. Хотя президент и министерство иностранных дел делали акцент на дипломатическом урегулировании конфликта и необходимости переговоров между правящими и оппозиционными таджикскими силами, никто в российском руководстве не ставил всерьез вопрос об «уходе» России и российских вооруженных сил из Таджикистана; напротив, были предприняты усилия для их укрепления. Аргумент военной силы пустил в ход в конце концов даже идеолог внешнеполитического либерализма министр А. Козырев. Голоса, предупреждавшие об опасности такой политики, ссылавшиеся на трагический опыт афганской войны, звучали все реже и приглушеннее.

К сожалению, среди населения России не проводилось опроса с формулировкой, аналогичной «элитарному». Тем не менее мы располагаем достаточно определенными данными об его позициях по проблеме Таджикистана. 62% опрошенных в начале августа жителей российских городов вполне или отчасти согласились с мнением «российские войска должны уйти из Таджикистана» (решительно не согласились только 12%)14. Значит ли это, что большинство россиян разделяло (в отличие от политической элиты) «либеральную» внешнеполитическую концепцию? Такому выводу противоречат другие данные. Так, 67% того же контингента опрошенных одобрили резолюцию Верховного Совета, провозгласившую Севастополь русским городом, хотя в отличие от проблемы военного присутствия в Таджикистане она резко критиковалась в политических кругах и прессе, оценивалась многими как провоцирующая обострение конфликта, а в перспективе и военное столкновение с Украиной. Вместе с тем относительное большинство опрошенных россиян разделило «либеральные» позиции по вопросам о «силовом» устранении ядерного оружия с Украины («за» 35, «против» 48%), присоединении Абхазии к России («за» 31, «против» 45%). Лишь 9% опрошенных москвичей потребовали направить войска в Ингушетию в связи с обострением ситуации вокруг осетино-ингушского конфликта (убийство В. Поляничко); 41 - высказались за новые попытки примирения, 40% за вывоз оттуда всех русских15.

Очевидно, что в вопросе о политике России в ближнем зарубежье политические круги и основная масса населения исходили из существенно различных приоритетов. Для политиков ими были, с одной стороны, их общие идеологические позиции, с другой - не слишком ясное понимание «национальных» или «государственных» геополитических интересов, которые требуют усиления влияния на события, происходящие в ближайших к России регионах, предотвращения наступления исламского фундаментализма на российские границы и др. Немалую роль играли и конъюнктурные политические интересы. Например, для президентских и правительственных структур стремление помешать оппозиции использовать против них в преддверии возможных выборов «национальную карту». Для большинства же населения главным, доминирующим над всеми другими «национальным интересом» была защита жизни собственных сыновей - русских офицеров и солдат. И прежде всего там, где уже разгоревшиеся войны явно создавали для них непосредственную угрозу: в Таджикистане, Абхазии, на Северном Кавказе. Что же касается Крыма и Севастополя, то там основная масса россиян такой угрозы не ощущала. В июне 1993 г. лишь 20% опрошенных верили в возможность войны России с Украиной из-за Крыма (не верили или считали войну маловероятной 65%). Психологически возможность войны отвергалась в частности потому, что украинцы в Россини не рассматриваются большинством как «другая нация». 63% опрошенных россиян считали их в 1992 г. представителями того же, что и русские, народа16.

Во всей этой социально-психологической ситуации просматриваются различия познавательных механизмов массового и профессионального политического сознания. Массовое сознание воспринимает проблему с точки зрения жизненных непосредственных интересов и наиболее доступного ему конкретного опыта, основанных на нем образных представлений. В рамках этих представлений Украина - почти то же, что Россия, а Севастополь, конечно же, русский город, война с украинцами - такая же невообразимая нелепость, как отказ от «своего» города. Таджикистан - далекая среднеазиатская республика, которую для большинства представляют инородцы в халатах и тюбетейках, торгующие фруктами на базарах17. Непонятно, зачем нужно защищать их то ли от них самих, то ли от похожих на них афганцев. Зато участие в событиях Афганистана вызывает весьма живую образную ассоциацию с «афганом» - войной, где непонятно почему и за что мучились и гибли русские парни. Несомненно, такое восприятие ограничено, в нем слабо отражены возможные перспективы и последствия текущих событий: гипотетическое наступление на Россию фундаментализма и исламских государств, опасное обострение отношений с Украиной. Зато сегодняшнее реальное значение фактов оценивается ясно и верно: русская армия втягивается в новые войны в Средней Азии и на Кавказе, Россия теряет главный военный порт на Черном море.

Профессиональное политическое сознание придает гораздо большее значение прогностическому аспекту ситуации. В этом смысле оно смотрит дальше и шире. Однако интересы политических течений, их борьба, влияние на политиков профессиональных концептуальных стереотипов и понятий, сформировавшихся в других исторических условиях (например, необходимость иметь «зоны влияния и интересов» за пределами собственных границ) - все это в той или иной мере мешает рациональному осмыслению проблемы с позиций широких и перспективных общественных интересов. Не могут не влиять на политиков и те мотивы, которые приоритетны для большинства населения. Поэтому более высокая «квалификация» профессионального политического познания отнюдь не гарантирует его ни от шараханий и колебаний, ни от искажающих действительность оценок, ни от решений, наносящих непоправимый ущерб их странам и народам. История свидетельствует о том, что хотя такие решения особенно типичны для деспотических и тоталитарных режимов, от них отнюдь не застрахованы и режимы демократические.

Что касается массового сознания, то ему легче всего ориентироваться в тех аспектах и связях общественно-политических явлений, которые входят в сферу непосредственно воспринимаемого опыта. За пределами этой сферы для него начинается царство неизвестного и непонятного, где его здравый смысл оказывается часто беспомощным и где оно нередко становится добычей разного рода мифов, своих собственных или внедренных в него пропагандой стереотипов. Правда, надо иметь в виду, что грани между массовым и разного рода «элитарными» сознаниями относительны и исторически подвижны. В наше время наиболее культурные массовые слои выделяют из своей среды множество людей, способных судить об общественно-политических проблемах не менее квалифицированно, чем профессионалы.

В целом доступные нам данные не подтверждают весьма распространенного в научной литературе и публицистике мнения, будто массовое сознание целиком манипулируется политической и идеологической пропагандой. В действительности отношения между различными уровнями и механизмами познания общественной действительности значительно сложнее.

В июле 1993 г. на вопрос «кто больше других виноват в том, что нам приходится сталкиваться с такими трудными проблемами?» (всероссийский опрос ВЦИОМ) лишь 13% опрошенных россиян дали «объективистский» ответ, выражающий понимание сложности причин кризиса, невозможности какого-то однозначного и тем более персонифицированного их объяснения - «мы все». Большинство же выбрало ответы, обозначающие какого-то одного главного виновника: или высшего руководителя страны М. Горбачева 40 - 42%, Б. Ельцина - 32% или - значительно меньше - политические институты и течения (Верховный Совет, правительство, коммунисты, демократы - от 1/10 до 1/4 опрошенных). На другой, более ориентированный на сегодняшнюю ситуацию, чем на прошлое, вопрос «кто представляет сейчас наибольшую угрозу для России?» ни один из предложенных вариантов ответов (различные иностранные государства, внутренние угрозы) не собрал большинства: ответ «бывшие коммунисты» дали 27%, «США» 26, «евреи» - 18% опрошенных18. Хотя мнения, поддержанные россиянами, так или иначе соответствуют представлениям, распространявшимся прессой и лидерами различных политических течений, их невозможно свести к простому отпечатку противостоящих идейно-политических платформ. Во-первых, центральные тезисы этих платформ о «вине» коммунистов, Верховного Совета или, напротив, правительства, демократов-реформаторов, «Запада» поддержало меньшинство респондентов. Во-вторых, М.С. Горбачев занял среди «виноватых» гораздо более значительное место, чем то, которое уделяла ему политическая пропаганда и информация. Следует, правда, учитывать, что в свое время негативный имидж президента Союза интенсивно распространялся прессой и политиками едва ли не всех направлений (при всей противоположности мотивов его критики), однако в конкретной ситуации политической борьбы лета 1993 г. они практически предали его забвению. Так или иначе, возникает вопрос, почему одни идейно-политические стереотипы (антикоммунистические и антиреформаторские) нашли меньший, а другие, персонифицированные (антигорбачевские, антиельцинские), больший отклик в массовом сознании? Причем по сравнению с периодом 1990-1991 гг. заметно значительное ослабление преобладавших тогда в России антикоммунистических (антиноменклатурных) и проельцинских настроений.

Среди причин можно назвать склонность массового сознания к образно-эмпирическому типу познавательной активности, непосредственно воспринимаемые образы являются «строительным материалом» конструируемой им картины общественной действительности. Политический лидер, находящийся в наши дни благодаря телевидению в сфере сенсорного восприятия своих сограждан, обладает качествами «образности» и «эмпиричности» гораздо больше, чем политические институты и течения; в этом одна из предпосылок персонификации массовых политических представлений. Личность высшего руководителя как бы отождествляется не только со всей системой власти, но и с вектором наиболее заметных экономических, социальных и политических процессов, его действия или бездействие считаются их решающей причиной, а та объективная обстановка, в которой он действует, роль противостоящих ему сил и факторов не замечаются или отодвигаются на задний план. Значение обещаний, даваемых лидером в начале своего правления, ожиданий, связанных с его именем, психологически гипертрофируется, и тем сильнее бьет по его имиджу разочарование, вызванное несбывшимися надеждами. Такова судьба образа М. Горбачева и в значительной мере Б. Ельцина.

Партноменклатура в период власти КПСС поддавалась образноэмпирическому восприятию не в меньшей мере, чем высшие руководители: любой советский человек сталкивался в своей жизни с представителями всемогущей партийной власти. Однако после августа 1991 г. ее образ в массовом сознании начал блекнуть: хотя многие ее бывшие представители продолжали под новыми титулами выполнять властные функции, они уже не ассоциировались с понятиями «коммунисты», «партаппарат». Негативный образ Горбачева оказался прочнее: ведь после его ухода страну потрясали те же кризисные процессы, которые развернулись в период перестройки. И в том, и в другом случаях проявилась существенная особенность образно-эмпирических знаний: в отличие от идеологических и абстрактно-теоретических стереотипов, «общих идей» они опираются на впечатления, полученные «здесь и сейчас» (т.е. сегодня или в очень близком прошлом), если они не подкрепляются аналогичными новыми впечатлениями или не формируют устойчивые стереотипы, они быстро заменяются новыми образными представлениями.

Все сказанное отнюдь не противоречит отмеченному выше тяготению данного типа познания к здравому смыслу и реализму. Ведь, например, в цитированных только что суждениях об ответственности Горбачева или Ельцина за происходящее в стране немалая доля истины. Но, очевидно, что в них не вся правда и не только правда. Не будучи способно подняться на уровень системной, обобщенной картины действительности, образно-эмпирическое познание можно существенно искажать ее.

Именно в этом пункте оно встречается с идеологиями. Выше говорилось, что массовое сознание в целом разностороннее, изменчивее и гибче идеологического. Это не исключает, что те или иные его стороны и проявления могут получать подкрепление в соответствующих им идеологиях, а идеологии, со своей стороны, цепляться за созвучные им массовые представления и подпитываться ими. И хотя любая идеология так или иначе упрощает действительность, она может быть более или менее рациональной и реалистической или мифологической, гуманной или враждебной гуманизму, представляющей более широкие и перспективные или более частные и узкокорпоративные социальные интересы. Массовое же сознание порождает собственные мифы, коренящиеся в узости познавательно-интеллектуальных возможностей его субъектов, в их интересах, влиянии на них традиционных стереотипов. Мифы идеологические легко сливаются с соответствующими им массовыми мифами.

По данным уже приводившегося опроса, 18% населения России верит, что «евреи представляют угрозу для страны». Хорошо известно, что этнонациональные стереотипы - одни из самых прочных. В частности, очевидно, потому, что, уходя корнями в глубинные пласты истории национальных отношений, они подкрепляются эмпирически образами представителей ненавидимого этноса. В России в самые различные исторические периоды (и при царском, и при коммунистическом режимах) антисемитизм подогревался властями и официальной идеологией, а в годы гласности развернулась открытая его пропаганда - в националистической прессе, в улично-митинговой стихии, в наукообразных трудах «академических» антисемитов. Все это так или иначе повлияло на настроения известной части русского населения, но антисемитская идеология не могла бы иметь отзвука в массовом сознании, если бы она не опиралась на соответствующую традицию. Во всяком случае политическое влияние национал-патриотических движений и партий, использующих антисемитские лозунги, значительно уже, чем антисемитизма как такового.

Казуальная аттрибуция

В представлениях о вине конкретных лиц, этнических или социальных групп за негативные общественные явления можно проследить психический процесс, получивший в социальной психологии наименование каузальной аттрибуции (букв, в переводе на русский «приписывание причины»). Суть его состоит в том, что в типичных для обыденной жизни условиях дефицита информации о социальных объектах - другом человеке, группе, событии или явлении - люди приписывают непосредственно воспринимаемым ими фактам причины, скрытые от непосредственного наблюдения. Основатель концепции каузальной аттрибуции Ф. Хайдер считал этот процесс особенностью «наивной», т.е. обыденной психологии. Тем самым как бы подразумевалось, что приписывание обусловлено ограниченностью познавательных возможностей массового субъекта и является одним из его отличий от специалиста-ученого. В действительности какой-то отбор причин социальных явлений, т.е. то же приписывание сплошь и рядом осуществляется и научной мыслью; верно, однако, то, что на массовом уровне потребность в ориентации реализуется стихийно, и обычно не сопряжена с поиском максимального доказательного и логичного объяснения, к которому стремится наука.

Хайдер и другие многочисленные исследователи аттрибуции изучали главным образом сферу межличностных отношений, их интересовало, как осуществляется приписывание мотивов, намерений, различных свойств в процессе восприятия человека человеком. Лишь в последние годы в социальной психологии усилился интерес к аттрибуции в сфере общественных отношений. Тем не менее результаты, достигнутые в русле данного направления исследований, важны и интересны для понимания многих явлений социально-политической психологии.

Ситуация дефицита информации, которая считается главной предпосылкой аттрибуции, типична для познания общественно-политических явлений едва ли не на порядок больше, чем для большинства других сфер человеческой жизни. Причем этот дефицит в современных условиях причудливо сочетается, во всяком случае в обществах, где существует гласность и свобода слова, с изобилием и даже переизбытком информации. Масс медиа обрушивают на «человека с улицы» множество противоречащих друг другу и не поддающихся проверке сведений и объяснений происходящих процессов и событий; в сущности он получает разнородные аттрибуции в готовом виде, и выбор между ними оказывается трудно разрешимой проблемой. Особенно в том, что касается понимания причинно-следственных связей явлений, которое, как мы видели, есть важнейшая функция познавательно-ориентировочной деятельности. Не только массовое, но и научное познание не располагает надежной методологией, пригодной для понимания всей сложнейшей системы этих связей, критериями отбора соответствующей информации. Получается, что обилие информации способно запутать человека, усилить дефицит информации, воспринимаемой как достоверная и обладающая объяснительной силой. «Ничему нельзя верить» - такова довольно типичная реакция массового сознания на этот «дефицит от изобилия». Этот дефицит выражается не только и чаще всего не столько в недостатке фактических сведений, сколько в типичном именно для общественно-политического познания каузальном дефиците (т.е. недостатке информации о причинно-следственных связях явлений).

В условиях каузального «дефицита от изобилия» субъект познания пытается руководствоваться собственным здравым смыслом. В исследованиях каузальной аттрибуции в принципе выявлены возможные варианты даваемых на этой основе объяснений. Во-первых, причины явлений могут приписываться или конкретным людям, или особенностям объективной ситуации. Как показывают экспериментальные исследования, первый путь выбирается в общем чаще: в человеческой психике существует тенденция воспринимать все происходящее в мире людей (в отличие от природного мира) в неразрывном единстве события, акта и действующего лица. С этой точки зрения для персонализации общественно-политических явлений, о которой говорилось выше, существуют глубокая общепсихическая основа. В то же время выявлены некоторые факторы, способствующие приписыванию причин объективной ситуации: оно присуще в частности действующим лицам событий, особенно, когда объясняются причины неудач, невыполнения целей предпринятых ими действий. Хорошо известна склонность политиков, не сумевших реализовать намеченные цели, ссылаться на возникшие перед ними объективные трудности.

Во-вторых, существуют различия в способах приписывания, зависящие от качества и объема доступной информации (или, иными словами, от особенностей информационного дефицита). В известных работах социопсихолога Г. Келли устанавливается различие между приписыванием, происходящим при наличии относительно достаточной и неполной информации. В первом случае субъект имеет возможность выявить и верифицировать корреляцию между определенным систематически наблюдаемым явлением и его предполагаемой причиной, операция приписывания приобретает логический характер и в сущности сближается с научным анализом («ковариантная аттрибуция»). Сам Келли признавал такую ситуацию скорее идеальной, чем реальной. При недостаточной информации наблюдается «конфигуративная аттрибуция11: субъект познания выбирает, чтобы достичь ясного объяснения явления, какую-то однозначную его причину, отбрасывая все, что противоречит этому выбору и в то же время приумножая объяснительную силу выбранного им фактора (принципы «вычитания» и «умножения»). На сам же выбор сильное влияние оказывают социальные представления, стереотипы, верования, усвоенные субъектом до операции приписывания.

Наблюдения Келли и других исследователей каузальной аттрибуции явно или неявно подводят к уже затронутому выше вопросу о мере и предпосылках истинности, адекватности познания социального мира.

Само понятие «приписывание» настраивает на пессимистическую оценку его возможностей и этот пессимизм действительно разделяют многие ученые, занимающиеся данной проблемой. Думается, что ему можно было бы противопоставить очевидный факт неоднородной познавательной ценности различных видов и способов «приписывания». Очевидно, что приписывать, скажем вину за российский кризис, «жидомасонскому заговору» или М.С. Горбачеву - в чисто познавательном плане далеко не одно и то же: во втором объяснении в отличие от первого содержатся какие-то, хотя односторонне раздутые, элементы истины. И если «ковариантная атрибуция» мало доступна массовому субъекту познания, это не означает, что он не может в той или иной степени приближаться к ней. Например, в России немало людей считают, что рост зарплаты и социальных выплат, субсидии предприятиям являются фактором роста инфляции. Такое «приписывание» представляется более близким к реальным причинно-следственным связям, чем не менее популярное объяснение инфляции желанием правительства и стоящих за ним сил ограбить население.

По-видимому, как ситуационная, так и персонифицированная атрибуция в качестве способа объяснения общественно-политических явлений не могут быть в принципе ни абсолютно истинными, ни абсолютно ложными. Все, что происходит в обществе, есть результат действий личностей и социальных групп, но и личности и группы действуют в условиях ограничений, накладываемых объективной ситуацией, детерминируемых ею возможных вариантов действия. Поэтому в действительности каждое конкретное явление и событие есть производное сложной системы объективных и субъективных факторов. Познание же этой системы крайне трудно не только для массового, но даже и для предельно объективного (если таковое вообще существует) научного сознания. Более того, оно, возможно, противоречит целям и функциям познавательного процесса, которые отнюдь не сводятся к «чистому» знанию, но предполагают ориентацию в общественной действительности с тем, чтобы так или иначе воздействовать на нее. Воздействовать же на всю систему объективных и субъективных факторов в общественно-политической жизни практически невозможно: людям приходится выбирать какие-то наиболее эффективные с точки зрения преследуемых целей направления действий, линию поведения. А необходимость такого выбора и отражается в психологии познания в виде выбора тех причин, которые подлежат воздействию. На все эти противоречия и проблемы познавательного процесса указывает теория каузальной атрибуции.

Трудности «системного» познания общественной жизни велики, но все же в той или иной степени они преодолеваются наукой. Преодолевает их по-своему и массовое сознание. Как уже отмечалось выше, его здравый смысл, присущая ему рационалистическая тенденция выражаются в его гибкости и изменчивости, способности не только совмещать взаимоисключающие позиции, но и переходить с одной позиции на другую под влиянием нового опыта и особенностей ситуации. Если, например, большинство россиян до середины 80-х годов объясняло негативные явления в обществе личными качествами и действиями руководителей страны, то под влиянием опыта перестройки и новой информации оно все больше стало склоняться к необходимости реформирования либо смены системы экономических, общественных и политических отношений. И даже персонифицированные объяснения углубляющегося кризиса в той или иной мере связывались с неумением или нежеланием критикуемых руководителей проводить политику реформ, соответствующую нуждам страны. Налицо таким образом усиление тенденции к более комплексному, многостороннему пониманию общественной действительности.

Разумеется, подобные тенденции затронули далеко не всю массу населения. Вообще такие широкие понятия, как «народ», «масса», «класс», в силу своей крайней обобщенности не особенно пригодны для психологического анализа. Ибо в них фактически стираются индивидуальные и социально-групповые различия, без учета которых такой анализ невозможен. В исследованиях каузальной атрибуции выявлено влияние на данный процесс характеристик осуществляющего ее субъекта, в особенности его групповой принадлежности и идентификации с той или иной социальной группой, культурной среды и присущих ей стереотипов восприятия. В сущности исходное для всей концепции каузальной атрибуции понятие информационного дефицита носит объективно-субъективный характер: оно имеет в виду не только реальный объем информации, но и уровень способности субъекта эту информацию воспринимать. А этот уровень зависит от социально-экономического положения людей, их культуры и интеллекта, сферы интересов. Как показывают социологические опросы, склонность к более глубокому и комплексному объяснению явлений социально-политической жизни возрастает, а к поверхностному, персонифицированному или к иррационально-мифологическому - уменьшается с ростом образованности. Конечно, подобные статистические корреляции не означают, что высокий уровень образования гарантирует, а низкий - исключает более обоснованные и реалистические способы каузальной атрибуции.

3. Познавательные интересы и типы социально-политических представлений

Знакомство с концепциями социальных представлений и каузальной атрибуции показывает насколько многообразны как типы познания людьми социально-политической действительности, так и факторы, их обусловливающие. Ни одна отрасль научного знания не может, однако, ограничиться констатацией многообразия изучаемых явлений и их описанием: задача любой научной дисциплины - упорядочение, систематизация явлений и их причинно-следственных связей (наверно, поэтому она и называется дисциплиной). Нуждается в такой систематизации и рассматриваемая нами сфера: познание общественно-политической действительности. Ее можно осуществить, опираясь как на охарактеризованные выше данные о социально-психологических явлениях и механизмах, так и на более широкий круг социологических, политических и исторических знаний. При этом обязательно надо учитывать, что при нынешнем уровне изученности социально-политической психологии подобная систематизация неизбежно будет неполной, в чем-то односторонней и опорной, словом, лишь одним из шагов к решению намеченной задачи.

Интерес к социально-политической жизни

Начнем с попытки систематизации психологических факторов, воздействующих на процесс познания общественно-политической жизни. Здесь недостаточно сделанного выше указания на его общую основу: потребность в ориентации людей в окружающем их социальном мире. Недостаточно прежде всего потому, что эта потребность проявляется в неодинаковой мере и форме у разных людей и в разных социальных, исторических и культурных условиях. Во многих странах, в том числе в последние годы и в России систематически проводятся опросы, цель которых - выявить уровень интереса граждан к политике, и ответы обычно варьируются в весьма широкой шкале: от очень сильного интереса у одних респондентов до полного его отсутствия у других. Текущая политическая жизнь, разумеется, далеко не исчерпывает всей сферы социально-политической действительности, однако, различия в уровне интереса к политике, несомненно, так или иначе отражают «силу» потребностей, стимулирующих познание этой действительности. Можно с большой долей вероятности предположить, что от уровня собственной активности человека в познании общества (отражающимся в его интересе к политике) как-то зависит качество его социально-политических представлений.

Как показывают социологические данные, интенсивность интереса к политике зависит в большей мере от личностных характеристик людей: особенностей биографии, интеллектуальных способностей и потребностей, словом, от сложной совокупности индивидуальных свойств, исследование которых выходит за рамки собственно социальнополитической психологии (о них несколько подробнее будет идти речь ниже). Вместе с тем, как мы это видели на примере фактора образованности, на интерес к макросоциальной и политической сфере влияют и определенные социальные переменные, причем это влияние проявляется как статистическая закономерность (среди более образованных больше интересующихся политикой).

Среди такого рода объективных факторов можно выделить также и социально-экономическое положение людей, а точнее - динамику этого положения. Если индивид или группа воспринимают свои экономический и материальный статус как относительно удовлетворительный, «нормальный» и стабильный, происходящее в «большом обществе» и политике может представляться им чем-то малозначащим для их собственной жизни. Нередко для подобного психологического разрыва между индивидуальной и общественной жизнью достаточно одной лишь стабильности: стабильная материальная бедность, как и стабильное благосостояние, воспринимается просто как имманентная константа данного индивидуального или группового бытия (наподобие, скажем, физического облика человека). «Привычка свыше нам дана, заменой счастия она». Подобное «как бы счастье» способно замыкать интересы человека в рамках частной жизни, отгораживать от всего, что находится за этими рамками. Напротив, угроза индивидуальному или социальному статус-кво, исходящая извне: от политики властей или действий каких-то социальных сил, от сдвигов в международной ситуации или от макроэкономических процессов - может резко усиливать интерес к соответствующим сферам общественно-политической действительности.

Естественно, наконец, что на интерес к этой действительности влияет практическая вовлеченность человека в общественную и политическую деятельность. Профессиональные политики, активисты, члены и участники политических и общественных организаций и движений, ответственные сотрудники госаппарата значительно отличаются в этом отношении от остальной массы граждан.

Все названные факторы влияют не только на интенсивность интереса к общественно-политической жизни, но и на его конкретную направленность, способы его реализации. От того, почему человек интересуется политикой, зависит что именно его интересует и как осуществляется процесс познания. Интеллектуальные и культурные факторы влияют прежде всего на широту, масштаб социально-политических интересов: чем сильнее действуют эти факторы, тем более «бескорыстен», свободен от узкопрагматических эгоистических мотивов познавательный процесс. Его объектом могут быть в этом случае, например, общие проблемы общественного устройства, альтернативные политические ценности или события, происходящие в какой-нибудь далекой стране. Широта интересов сама по себе не предопределяет их глубины или основательности: их «бескорыстный» характер может выражаться в беспокойстве о судьбах страны или человечества, но также и в простом любопытстве, в интересе к политике, похожем на интерес к футбольному матчу. Современные масс медиа во многом способствовали превращению общественно-политической жизни в зрелище, которое, как известно, всегда было нужно людям наряду с хлебом насущным. В то же время именно способность и потребность в познании «большого мира» стимулирует дедуктивный тип общественно-политического мышления: восприятие и оценку конкретных событий, выводимые из более общих представлений.

Социально-экономические факторы познавательного интереса, т.е. индивидуальная или групповая объективная ситуация, связаны, напротив, с индуктивным мышлением и познанием: субъект формирует свои общие представления и оценки исходя из обстоятельств собственной жизни. В действительности любой из нас познает макросоциальные явления, так или иначе сочетая индукцию и дедукцию, и даже те, кто субъективно не испытывает никакого интереса к этой сфере, обладает какой-то суммой общих представлений о ней, комбинирующих личный опыт и общие социальные знания.

Влияние типа общественно-политических познавательных интересов на качество и результаты познавательного процесса убедительно отражает типология, предложенная российским политологом К.Г. Холодковским19. Наряду с не интересующимися политикой этот автор выделяет активно и пассивно интересующихся ею. Активность в данном случае означает не обязательно непосредственное участие в политической деятельности, но личную психологическую вовлеченность в нее: глубокое переживание острых социально-политических проблем, стремление занять определенную позицию. Видимо, для людей этого типа характерно или доминирование дедуктивного мышления над индуктивным, или интенсивное использование обеих процедур.

Люди, интересующиеся политикой пассивно, не имеют устойчивых сильно выраженных политических убеждений. Свое отношение к политике они способны выражать главным образом в мнениях по текущим политическим вопросам, оценках действий правительства, политических лидеров и т.п. На их мнения особенно сильное влияние оказывает массовая информация, которую они мало способны оценивать и отсеивать сквозь призму своих собственных позиций и ценностей. Формируемые таким образом мнения неустойчивы, изменчивы, зависят от сиюминутной конъюнктуры, от последней «самой свежей» новости. «Пассивно интересующиеся» осуществляют индуктивное мышление в той мере, в какой события затрагивают их собственную ситуацию, но мало способны соединять представления, основанные на собственном опыте, с теми, которые они заимствуют из источников информации: их политическое сознание носит «клочковатый», мозаичный характер. То же можно сказать о тех, кто вообще не интересуется политикой, с той разницей, что в их системе представлений особенно велик удельный вес устойчивых, поддающихся лишь медленным изменениям стереотипов.

Независимо от индивидуальных и групповых различий громадное влияние на интенсивность, «силу» интереса к общественной действительности оказывает общая социально-политическая ситуация в стране. По данным ВЦИОМ, в 1989 г.- 13, а в 1992 г. всего 3% опрошенных россиян заявили, что они принимают участие в общественнополитической жизни. За тот же период доля опрошенных, не интересующихся политикой, возросла в два раза - с 12 до 25%, тех, для кого «самое главное - судьба моего родного народа», уменьшилась с 32 до 26%2(). Нетрудно догадаться о причинах такой динамики. 1989 - год первых в СССР свободных выборов, апогей надежд на демократическое обновление страны, порожденных перестройкой, политической мобилизации масс. 1992 - год краха этих надежд, политическая жизнь все больше сводится к борьбе в высших эшелонах власти и никак не контролируется обществом, политический плюрализм и парламентаризм не ведут к реальной демократии, сохраняется отчуждение государства и политики от общества.

Психологическую основу падения активного интереса россиян к политике помогают понять другие данные тех же анкет ВЦИОМ. В начале 1989г. 33, а в начале 1993г. 19% опрошенных согласились с суждением, что у них «по-прежнему нет возможности участвовать в политической жизни». Получается, что возможность участвовать тем или иным образом в политике расширяется, а реальное участие, желание участвовать, интерес к политической жизни еще в большей пропорции уменьшаются. Объяснение здесь может быть только одно: интерес к политике, участие в ней теряют смысл, ибо не дают практического эффекта, не увеличивают реального влияния людей на политический процесс.

Оценка возможностей

Осознание возможностей такого влияния представляет собой достаточно сложный психологический процесс, который получил в отечественной политической психологии и социологии название «оценка возможностей»21. Психическая основа оценки возможностей - самооценка личности, которую в общей психологии называют уровень «Я». В ней выражается ощущение силы субъекта в его отношениях с внешним миром; уровень «Я» тем выше, чем труднее те задачи, которые человек перед собой ставит в этих отношениях, чем выше его готовность преодолевать эти трудности.

Можно сказать, что интерес людей к познанию социально-политической действительности и особенно его активность, интенсивность зависят от оценки ими собственных возможностей влиять на нее. Разумеется, даже и не имея таких возможностей, люди могут интересоваться социально-политическими процессами в той мере, в какой они ощущают их влияние на собственные судьбы. Но в подобной ситуации речь идет о пассивном интересе, не предполагающем глубокого проникновения в причины и связи явлений. Он подобен интересу к погоде: она интересует всех, но мало у кого возникает желание понять природу климатических процессов. В условиях абсолютистской монархии или тоталитарного режима их рядовой подданный, разумеется, интересуется решениями властей, влияющими на его положение, но сами эти решения, как и всю систему власти он чаще всего воспринимает как фатально предопределенные, никак не зависящие от него самого, а потому и не заслуживающие особого размышления, познавательно-интеллектуальной активности. В подобной ситуации оценка возможностей измеряется нулевой или отрицательной величиной.

Как и уровень «Я» в общей психологии, оценка возможностей в психологии социально-политической может носить как осознанный, так и бессознательный характер. Примером ее осознания в понятиях обыденного здравого смысла могут служить фольклорные сентенции типа «плетью обуха не перешибешь». Но она может выражаться просто в невербализованном самоощущении слабости или силы социального субъекта в системе социально-политических отношений. Причем такое ощущение не обязательно вырабатывается самостоятельно каждым человеком: чаще всего оно является компонентом группового сознания или групповой культуры, приобретает черты группового или даже национального стереотипа, передается по наследству от поколения к поколению. Групповой характер возможностей (в отличие от индивидуально-личностного уровня Я) проявляется в том, что в социально слабых, бесправных и обездоленных слоях общества она обычно ниже, чем у тех, кто имеет доступ к собственности и власти или способны к коллективной борьбе за свои интересы.

В одном из современных американских исследований выяснялись корреляции между макрогрупповой идентификацией людей, оценкой ими общественно-политического влияния своей группы и ощущением собственной компетентности в политических вопросах (опрашиваемым предлагалось подтвердить или отвергнуть тезис «политика такая сложная вещь, что люди вроде меня не могут понять, что происходит»). Выяснилось, что признание собственной некомпетентности, означающее фактически ощущение человеком своей полной беспомощности в «большом обществе», социальный фатализм и пассивность характерны для тех, кто идентифицирует себя со «слабыми» группами (бедняки, черные, пенсионеры и т.д.)22.

Оценка возможностей влияет не только на интенсивность, но и на направленность социально-политических интересов. В советском обществе в период сталинизма и застоя был весьма велик интерес к международной проблематике: большой популярностью пользовались лекции о международном положении, телекомментаторы и журналистымеждународники; институты, изучавшие зарубежные страны, привлекали наиболее способную научную молодежь. Познавательная потребность устремлялась в те сферы, где можно было удовлетворить хотя бы простое любопытство и где что-то происходило, и отталкивалась от советской действительности, полностью не доступной ни для объективного анализа, ни для воздействия граждан.

Положение резко изменилось в годы перестройки: в центре интересов общества и его интеллектуальной элиты оказались проблемы собственной страны. Этот сдвиг объяснялся не только расширением потока внутриполитической информации и ослаблением цензуры: люди почувствовали, что судьбы общества уже не заданы неумолимыми законами системы, но зависят от борьбы различных общественных сил и возможно, от них самих.

Когнитивная типология представлений. Мифологический тип; популизм

Продуктом познавательного процесса являются социально-политические представления. Их группировку и типологизацию можно осуществить исходя из их содержания, заключенных в них идей, концепций, политических ориентации. В данной главе перед нами стоит иная задача: типологизация, построенная на познавательных, когнитивных характеристиках представлений, выявляющая их качества именно с точки зрения их познавательных функций. Здесь естественно возникает соблазн положить в основу типологии критерий истинности представлений, уровень их соответствия реальности. Однако этому соблазну лучше не поддаваться: ведь наши представления об истине в том, что касается дел человеческих - всегда субъективны. Поэтому лучше попытаться найти какие-то более объективные критерии; ими могут послужить описанные выше стимулы, способы (механизмы) и формы образования представлений, которые и определяют в конечном счете их познавательную силу и слабость. Каждый выделяемый таким образом тип представлений будет характеризовать то или иное сочетание этих стимулов, механизмов и форм, и каждый такой тип может быть выявлен на уровне как массового, так и идеологического сознания. Ибо, хотя эти виды сознания далеко не аналогичны, между ними существуют интенсивные взаимосвязи, которые порождают относительное, частичное соответствие абстрактно-идеологических и массовых представлений. Вместе с тем для каждого типа могут быть намечены обусловливающие его социально-психологические характеристики субъекта познания.

Посмотрим, как формируется один из таких типов. Если человек активно интересуется социально-политической сферой, он, наверняка, не ограничится позитивной или негативной оценкой интересующих его явлений, но попытается уяснить их причины. Иными словами, он будет осуществлять каузальную атрибуцию, которая, собственно, и составит основу его представлений об этих явлениях. Допустим, что субъект познания находится в ситуации крайнего информационного дефицита, обусловленного объективными (узость и тенденциозность источников информации, низкий уровень культуры и образования) или субъективными (слабость интеллекта) факторами. В этом случае велика возможность, что он будет мыслить по принципу конфигуративной (по терминологии Келли) атрибуции, приписывая причины негативных явлений исключительно действиям определенных политических лидеров (персонифицированная атрибуция), злонамеренных «плохих» социальных либо этнических групп. Причем выбор этих злых сил может производиться как на основе стереотипов, распространенных в данной социальной среде или усвоенных из источников информации, так и исходя из каких-то собственных впечатлений, изолированных элементов собственного опыта. Так возникает мифологический тип социальнополитических представлений, для которого особенно характерен поиск «козлов отпущения», склонность к концепции заговора в объяснении социально-политических явлений. Первопричиной всего позитивного, что происходит или может происходить в обществе, также оказывается наделенный мифическими чертами персонаж: богоданный монарх, харизматический вождь или герой.

Мифологический тип социально-политических представлений соотносится с идеологиями, ключевым моментом которых является понятие врага, подлежащего устранению. Эта черта характерна как для ультраконсервативных, так и для революционных идеологий - крайности в данном случае сходятся. Функция «жесткого» консерватизма - укрепление существующих порядков - недопущение сколько-нибудь существенного их обновления; «образ врага» необходим для того, чтобы свести к действиям «подрывных сил» объективные процессы, размывающие основы этих порядков. Эта потребность остается неизменной, идет ли речь о феодально-абсолютистском, право-буржуазном или тоталитарно-коммунистическом консерватизме.

Революционной идеологии образ врага нужен потому, что без него невозможна мобилизация масс, необходимая для свержения существующей власти. В этом отношении характерна идейно-политическая эволюция марксизма. В марксистском социалистическом учении содержится научная критика капиталистических отношений, которая сама по себе не предопределяет насильственного их ниспровержения. Об этом свидетельствует практика социал-демократии, мирным путем добившейся, опираясь на марксистский анализ, существенных изменений в структуре капиталистических отношений. Для революционного марксизма мишенью не могла быть лишь система капиталистических отношений, ее насильственное свержение требовало ее персонификации, предполагало ненависть к воплощавшим ее людям и группам. Поэтому в своих идеологических построениях марксизм-ленинизм делает упор на классовой борьбе и диктатуре пролетариата - классовая ненависть становится лейтмотивом марксистского видения мира и практической политики коммунистов.

Образ врага естественно является органическим компонентом всех националистических идеологий. Причем, если национализм угнетаемых, находящихся в неравноправном положении наций имеет основу в реальных этнических отношениях, то национализм угнетающей или свободной от этнического неравноправия нации чаще всего приобретает мифологический характер: ему приходится подпитывать и легитимизировать себя образами врагов, угрожающих национальным интересам.

Социально-психологическую базу мифологических представлений чаще всего образуют люди и группы, испытывающие не только информационные дефициты разного вида (включая элементарное невежество), но и достаточно острое ощущение социальной или личной обделенности. Социальный или материальный статус, рассматриваемый как незаслуженно, ненормально низкий, может сосредоточить сознание на поиске персонифицированных сил, виновных в этой несправедливости. Мифологические представления формируются преимущественно дедуктивным методом: в их основе лежит обобщенный идеологический миф, к которому приспосабливаются данные реального опыта.

Мифологический тип сознания характерен и для такого широко распространенного идейно-политического явления, как популизм. Понятие популизма не означает какой-либо системы политических взглядов и ценностей, популистской может быть как демократическая, так и авторитарная, консервативная или националистическая политика. В США 90-х годов XIX в. популистское движение объединяло на межрасовой основе фермеров и рабочих и было направлено против власти крупного капитала23. В современной России популистские тенденции характерны как для политики Ельцина в 1989-1993 гг., так и для его противников - националистов и национал-коммунистов. В условиях тоталитарного режима в Китае популистские методы использовал Мао Цзе-дун в период «культурной революции».

Популизм представляет собой прежде всего определенный способ политической мобилизации масс, осуществляемый как бы через голову существующих институтов и организаций. Главные его особенности предельное упрощение общественно-политической действительности путем сведения ее к дихотомической модели, борьбе сил добра и зла; политическая программа, основанная на простейших панацеях, якобы позволяющих разом решить наиболее острые экономические и социальные проблемы. Популизм демократический обычно настаивает на «прямой демократии», непосредственном участии народа в управлении, авторитарный, «вождистский» популизм направлен на формирование непосредственной психологической связи между массами и «харизматическим» лидером; некоторые популистские программы объединяют установку на сильную государственную власть с идеей непосредственного народного контроля. Независимо от этих различий, в когнитивно-интеллектуальном отношении популизм ближе всего именно к мифологическому типу социально-политической психологии.

Стихийно-рациональный тип

Другой тип социально-политических представлений может быть назван стихийно-рациональным. Он ближе всего к тем способам познания, которые анализируются в изложенной выше концепции «социальных представлений». У носителей этого типа может быть больший или меньший интерес к общественно-политической жизни, но обычно не очень интенсивный, не связанный с жесткой идентификацией с каким-либо определенным идейно-политическим течением. Их интерес направлен на те сферы, которые воспринимаются как наиболее близкие к их непосредственным жизненным заботам. Информация об этих сферах черпается из различных источников, в том числе содержащих неоднородные, даже противоположные объяснения и оценки, причем предпочтение отдается данным собственного опыта, которые являются несущей основой представлений. В их формировании преобладает индуктивный тип мышления, что не означает, однако, какой-либо «глухоты» к абстрактным-идеологическим или научным понятиям и концепциям. Напротив, эти понятия и концепции используются, но не в «чистом» виде, а будучи подвергнуты модификации и интерпретации в свете конкретного опыта и прагматических интересов («объективация», превращение «абстрактного в конкретное»).

Эмпирические исследования политических взглядов населения, проводимые в США, показывают, что значительная часть американцев полностью отчуждены от основных идеологических систем, соперничающих в политической жизни страны. Так, одна треть опрошенных в 1976 г. отказались отождествить себя с какой-либо позицией на шкале «либерализм-консерватизм», не более 5% могут определить главные партии и кандидатов на выборах в терминах либеральной или консервативной идеологии. Это, однако, не означает полного равнодушия большинства населения к «общим идеям». Скорее усиливается противоположная тенденция: в 1956-1976 гг. с 9 до 24% увеличилась доля тех, кто воспринимает политику в идеологических терминах. Анализируя эти данные, П.М. Снайдермен и Ф.Э. Тэтлок приходят к выводу, что то большинство, которое так или иначе соотносит свои позиции с либерализмом или консерватизмом, не просто механически усваивает их тезисы, но осмысливает их в соответствии со своими собственными предпочтениями, симпатиями и антипатиями к конкретным явлениям общественно-политической жизни. Иными словами, идеологический материал служит обозначением для выражения субъективного отношения к этим явлениям. Идеология - «скорее конфигурация основных симпатий и антипатий, чем набор абстракций». Сами же эти симпатии и антипатии складываются на основе критерия полезности, выгодности для людей, принципов, представленных той или иной идеологией (например, для «либералов» - государственная гарантия занятости или медицинские пособия), ее эффективности в решении проблем, порожденных социэтальной ситуацией (способности справиться с плохим временем или максимально использовать хорошее)24.

Представления, присущие стихийно-рациональному типу, чаще всего противоречивы, подчас алогичны. Проблема целостности, взаимосвязанности представлений, присущих массовому сознанию, вызвала оживленную дискуссию в специальной литературе. Широкую известность приобрела концепция П.Э. Конверса, утверждавшего, что в общественном мнении вообще отсутствует «структурная согласованность»25.

Многочисленные эмпирические исследования этой проблемы показали, что дело обстоит значительно сложнее. Отсутствие у человека единой системы представлений, соответствующей логике какой-либо идеологии или теории, не означает, что его представления вообще не связаны друг с другом: просто эта связь может быть основана на каком-то ином принципе. Из некоторых исследований, например, вытекает, что таким принципом может быть функциональность представлений, соответствие их ситуации: человек в каждом случае может использовать те из них, которые позволяют ему ориентироваться в соответствии со своими интересами именно в данной ситуации. Снайдермэн и Тэтлок полагают, что даже при отсутствии когнитивной согласованности, т.е. логической системы знаний у людей существует аффективная согласованность представлений, т.е. система симпатий и антипатий, представлений о том, что хорошо и что плохо в политической жизни.

Видимо, именно такая организация представлений характерна для стихийно-рационального их типа. Существует множество социальных объектов, которые поворачиваются к субъекту, так сказать, разными своими сторонами в зависимости от того, в какое именно отношение он с ними вступает, соответственно неоднозначны и его представления о них. Например, опросы и интервью, проводимые среди рабочих развитых стран, показывают, что одни и те же люди могут в зависимости от контекста беседы высказывать и положительное и отрицательное отношение к забастовкам, оценивая их то как необходимое средство защиты интересов, то как ненужное и вредное действие. Точно также капиталисты-предприниматели оцениваются то с позиций классового антагонизма - как эксплуататоры чужого труда, то с точки зрения экономического рационализма - как организаторы производства, обеспечивающие существование рабочих и экономическое процветание страны.

Противоречивость подобных суждений в сущности выражает достаточно ясную и целостную позицию: люди понимают, что система частной собственности и капиталистической прибыли оптимальна для экономики и роста их благосостояния, но чтобы получить справедливую долю растущего пирога, наемные работники должны быть готовы отстаивать свои интересы в борьбе с хозяевами. Такая система представлений соответствует весьма распространенному на современном Западе типу реальных трудовых отношений, который иногда называют «конфликтным сотрудничеством». Сходную позицию выражают и многие активисты нового рабочего движения в современной России. В их представлении социальная справедливость должна заключаться в свободе частной собственности, предполагающей появление на производстве собственника, хозяина, но также в том, чтобы рабочим «можно было против этого хозяина бороться»26.

Существует множество данных, свидетельствующих о том, что стихийно-рациональный тип социально-политических представлений получает все более широкое распространение в современном мире, во всяком случае в развитых странах. Мы еще будем иметь возможность убедиться в том, что та же тенденция весьма характерна и для современной России. Она составляет психологическую основу процесса деидеологизации, который признается многими одним из важнейших культурных сдвигов второй половины XX в.

Можно вместе с тем предполагать, что, ослабляя влияние идеологий, основанных на жестких стереотипах и непримиримой взаимной конфронтации, стихийно-рациональные представления расширяют почву для идеологических тенденций, ориентированных на смягчение этой конфронтации, сосуществование и компромисс различных приоритетов, терпимость, свободный поиск истины методом проб и ошибок. Такими свойствами обладают те направления современного либерализма, которые нацелены на соединение интересов свободного предпринимательства и социальной защиты (свободы и равенства), экономического роста и оздоровления природной среды, недопущение военных конфликтов, помощь экономически отсталым странам, углубление демократии, равноправное социальное партнерство. Эту идеологическую тенденцию можно было бы назвать социальным либерализмом. Ее массовую базу составляют разнородные слои, обладающие относительно устойчивым или повышающимся экономическим и социальным статусом и свободные поэтому психологически от чрезмерного груза тревожности, неуверенности, ощущения угроз своему «нормальному» бытию.

Развитие стихийно-рационального социального познания сокращает сферу влияния мифологических стереотипов, этнических и социальногрупповых предрассудков, «комплекса врага» и тому подобных психических образований, питающих агрессивность в общественно-политических отношениях. После молодежных бунтов на расовой почве, прокатившихся в Великобритании в начале 80-х годов, социопсихологи Джаспарс и Ньютон провели серию интервью с белыми и цветными молодыми людьми: характерно, что не только цветные, но и белые были более склонны объяснять конфликты системой расовой дискриминации, чем свойствами или поведением представителей другой расы27. Этот и многие другие примеры показывают, что стихийный рационализм способен преодолевать наиболее примитивные виды персонифицированного или группового обвинительного «приписывания причин» и подводить к «системному» объяснению социальных явлений; не в последнюю очередь потому, что в той или иной мере он питается научными социальными знаниями, проникающими в массовое сознание.

Рефлективный и инертно-фаталистический типы

Еще один тип социально-политических представлений можно назвать рефлективным. Он характерен для людей, испытывающих сильный интерес к общественно-политической жизни, отличающихся высокой интеллектуальной активностью, стремящихся сконструировать логически взаимосвязанную и обоснованную картину социально-политической действительности или каких-то ее сфер. По данным американских эмпирических исследований, высокий уровень согласованности знаний типичен, с одной стороны, для политической и идеологической элиты, с другой - примерно для одной трети рядовых граждан, в основном наиболее образованных. Их отличает «монополюсность» представлений, как бы подчиненных какой-то одной «главной» идее. Таким образом, очевидно существует связь между целостностью системы представлений и тенденций к их «идеологизации». Как мы видели, «многополюсный» стихийно-рациональный тип представлений проявляет противоположную тенденцию - «отталкивание» от идеологизации. Отсюда было бы неправомерно делать вывод об идеологическом догматизме как неизбежном следствии более интеллектуального, стремящегося к целостности представлений типа познания. Скорее можно говорить об определенном риске догматизации, с которым сталкиваются люди, испытывающие потребность в такой целостности. Риск обусловлен тем, что более интеллектуальные и образованные люди активно используют в своих размышлениях идеологический материал, из которого они черпают готовые, логически организованные системы представлений. Не случайно мы встречаем так много идеологически зашоренных людей среди представителей интеллигенции, особенно профессиональных идеологов - преподавателей гуманитарных дисциплин, научных работников, публицистов.

Если рефлективное познание сопряжено с опасностью чрезмерной идеологизации, то оно же способно эту опасность преодолевать. Преодолевают ее творческая сила и самостоятельность индивидуального интеллекта, способные сломать рамки идеологических схем. С другой стороны, многое зависит от качества тех идеологий, на которые преимущественно ориентируется познающий субъект. Идеология идеологии рознь: они различаются не только своим непосредственным содержанием, но и мерой открытости, способностью осваивать новый опыт, учитывать и совмещать различные точки зрения по конкретным проблемам. По эмпирическим данным, американцы и западноевропейцы с умеренно левыми и центристскими взглядами вырабатывают более сложные и гибкие системы социально-политических представлений, чем левые радикалы и правые консерваторы. Причем среди сторонников жестко консервативных идей особенно много людей с низким уровнем образования, использующих наименее «интеллектуальные» источники информации, тех, кто смотрит телевизор, но не читает газет и журналов28. Таким образом слабая интеллектуально-познавательная активность ведет к тем же результатам, что рефлективное познание, опирающееся преимущественно на догматизированный идеологический материал.

Наиболее низкий уровень познавательной активности лежит в основе того типа социально-политических представлений, который может быть назван инертно-фаталистическим. Психологически определяющим для него является восприятие социально-политической действительности как сферы действия сил и процессов, не поддающихся ни пониманию, ни контролю индивида и его социальной группы. При общем низком уровне интереса к общественно-политическим событиям и слабой информированности представители этого типа могут интересоваться теми из них, которые непосредственно затрагивают их личные судьбы. Однако поскольку происходящее на общественно-политической арене кажется им хаосом событий, не подчиненных какому-либо организующему принципу, они не испытывают желания понять причины и связи явлений. Их представления о конкретных процессах и событиях случайны и изменчивы, зависят от тех сведений и интерпретаций, которые в последний момент поступили к ним от доступных источников информации, от «чужих мнений» или стереотипов, распространенных в их социальной среде.

Предлагаемая типология социально-политических представлений, как и всякая типология, разумеется, условна и относительна: она намечает лишь модели некоторых познавательных процессов и отнюдь не должна рассматриваться как какая-то жесткая классификация людей по признаку их когнитивно-психических характеристик. Важно иметь в виду, что «чистые» представители названных типов встречаются в жизни относительно редко. Большинство людей используют различные способы выработки своих представлений, причем эти способы и типы представлений могут особенно резко различаться в зависимости от конкретного объекта или сферы действительности. Например, один и тот же человек может иметь стихийно-рациональные представления об экономических отношениях и мифологические о сфере этнических и национально-государственных отношений или вовсе ничего не думать и не иметь сколько-нибудь значимых сведений о мало интересующих его сферах. В 80-х годах половина опрошенных американцев не знали, какая партия контролирует конгресс и 40% - считали народ Израиля арабской нацией29. Подобная степень невежества в конкретных вопросах внутренней и внешней политики - не означает, что эти люди не имеют рациональных представлений или идеологических стереотипов по ближе затрагивающим их проблемам общественно-политической жизни.

4. От старого знания к новому

Когнитивный диссонанс

Одним из важнейших качеств социально-политических представлений является уровень их динамизма, способности к изменению и обновлению под влиянием новых знаний и опыта. Механизм реакций человека на новую информацию, противоречащую его сложившимся представлениям (убеждениям, ценностям) интенсивно изучается в социальной психологии. В исследованиях по этой проблеме центральную роль играет концепция когнитивного диссонанса, сформулированная в 50- годах американским социопсихологом Л. Фестингером. Суть ее состоит в том, что при конфликте двух релевантных, т.е. соотносимых по своему объекту, относящихся к одному и тому же вопросу, но несовместимых между собой «когниций» (знаний), человек испытывает чувство психологического дискомфорта. Дискомфорт становится побудительной силой психической активности, направленной на преодоление конфликта. В зависимости от индивидуальных особенностей людей, культурных и иных факторов конфликт преодолевается разными способами. Человек может усвоить новое знание и отбросить старое или же, напротив, он может стремиться укрепить старое представление, всячески преуменьшая значение и достоверность новой информации, психологически «отворачиваясь» от нее. Фестингер приводит пример курильщика, получившего информацию о том, что курение вызывает раковые заболевания. Знание об удовольствии, доставляемом курением, вступает в конфликт со знанием об его губительных последствиях. Под влиянием новой информации одни курильщики предпримут волевые усилия, чтобы преодолеть вредную привычку, другие будут искать аргументы, снижающие ее достоверность30.

Нетрудно найти примеры, подтверждающие действие механизма когнитивного диссонанса в социально-политической психологии. Вернемся к ситуации, которая уже упоминалась выше и особенно близка опыту российских читателей. За относительно краткий период, начавшийся в годы перестройки, множество советских людей перешли от веры (пусть довольно вялой и формальной) в социализм сначала, к идеологии глубокого реформирования, «очеловечивания» социализма, а затем и к полному отказу от этой веры и переориентации на «западные» социально-политические ценности. Решающую роль в этом процессе сыграла новая информация (не только фактическая, но и аналитическая и обобщающая) о том, «как мы жили и как живем», ставшая доступной благодаря гласности. В то же время другая, меньшая часть общества, напротив, укрепилась в консервативных- коммунистических и национал-патриотических воззрениях, предельно идеализируя старые тоталитарные порядки. Их сопротивление новому привело страну в октябре 1993 г. на грань гражданской войны. По всей вероятности, среди тех, кто, потрясая красными знаменами, портретами Ленина и Сталина, выходил на митинги оппозиции, было немало таких, кто десятью годами раньше не проявлял никакого идеологического рвения, ругал власть и жаловался на тяжелую жизнь.

Характерно, что и сторонники противоположного «рыночного» мировоззрения тоже отсекали от себя информацию, противоречащую их вновь обретенным взглядам. И в реформаторской прессе, и в обычных частных разговорах западный мир представал чуть ли не земным раем, все что еще недавно говорилось о «пороках капитализма», в том числе и вполне достоверные знания об его теневых сторонах, старательно изгонялось из памяти.

Все эти сдвиги в общественном сознании частично объяснимы психологической теорией когнитивного диссонанса. В известных опытах Дж. Брема этот феномен исследовался в связи с процессом принятия решения. Испытуемым предлагалось оценить два бытовых электроприбора. Затем им передавался выбранный прибор и вновь предлагалось оценить оба прибора - выбранный и отвергнутый. Выяснилось, что испытуемые значительно повысили оценку ранее выбранного прибора и снизили отвергнутого. Иными словами, они испытали потребность в подкреплении принятого решения, обусловленную когнитивным диссонансом - противоречием между знанием, обусловившим принятое решение, с одной стороны, и данными (негативными характеристиками выбранного и позитивными отвергнутого объекта), ставящими это решение под сомнение, - с другой. Диссонанс преодолевался путем завышения качеств первого и занижения второго31. В идеализации Запада советским общественным мнением в сущности проявился тот же психологический механизм.

Приведенные примеры показывают, что теория когнитивного диссонанса позволяет проникнуть в некоторые психологические механизмы, регулирующие идейно-политическую дифференциацию общественного сознания в условиях резкого обновления социального опыта и знаний (вероятно, излишне добавлять, что она регулируется отнюдь не только этими механизмами). Теория помогает понять психологическую природу отторжения нового, консервативного синдрома, присущего многим людям и социальным группам, объяснить, почему расхождения во мнениях, в принципе, преодолимые на основе их рационального, логически обоснованного сопоставления и синтеза, нередко перерастают в непримиримую конфронтацию. Однако такое объяснение сталкивается с рядом трудностей, связанных с недостаточной ясностью самой теории Фестингера.

Одна из таких трудно разрешимых проблем, отмечаемых в социально-психологической литературе, состоит в определении условий, при которых возникает когнитивный диссонанс, границ самого этого явления. Можно ли любое противоречие между старым представлением и новым знанием считать когнитивным диссонансом, т.е. внутренним психическим конфликтом, вызывающим дискомфорт и потребность в его преодолении? Фестингер выделяет четыре класса ситуаций, обусловливающих когнитивный диссонанс: логическое несоответствие, несоответствие культурным образцам, несоответствие нового знания более широкой системе представлений, несоответствие прошлому опыту. Однако, как показали экспериментальные исследования, существуют сильные индивидуальные различия в психической реакции на все эти несоответствия. О двух основных типах реакций: изменении представлений и отторжении нового знания уже говорилось выше; в первом приближении их можно объяснить уровнем динамизма индивидуального интеллекта, различиями между ригидным и пластичным его типами.

Однако различия в реакциях не ограничиваются этим. Как отмечает известный исследователь когнитивного диссонанса Э. Аронсон, «разным людям нужна различная сила диссонанса, чтобы привести в действие силы, направленные на его уменьшение»; то, что является диссонансом для одних, другими вообще не воспринимается как конфликт или несоответствие32. В сфере социально-политической психологии это наблюдение можно подтвердить, например, данными о динамике рейтинга ведущих политических деятелей. Как известно, они меняются очень часто и быстро под влиянием текущей политической конъюнктуры, причем, получая одну и ту же информацию о действиях данного персонажа, одни люди перестают доверять ему, а другие остаются на прежней позиции. Имеем ли мы в подобных случаях дело с когнитивным диссонансом? Ведь вполне возможно предположить, что новая информация о лидере у одних не приходит в какое-либо противоречие с их представлением о нем, а другие изменили свое мнение без какого-либо внутреннего конфликта и дискомфорта, иначе рейтинги не менялись бы так легко и быстро, не повышались бы вновь после резкого снижения.

Очевидно, далеко не всякое изменение в системе социальнополитических представлений связано с когнитивным диссонансом. В социально-политической психологии эта категория пригодна прежде всего для понимания таких ситуаций, которые связаны с изменениями в наиболее существенных представлениях, затрагивающих всю их структуру: в политических ориентациях и ценностях, в обобщенном образе общества, в образе харизматического лидера, символизирующего убеждения и верования людей.

Думается, что путь к более глубокому пониманию психологической природы диссонанса открывает предположение Э. Аронсона о его связи с самосознанием индивида33. Если приглядеться к социально-психологическому облику людей, представляющих ярко выраженные реформистские и консервативные взгляды в постперестроечной России, эта связь выступает достаточно явно. Российские консерваторы - публика в социальном отношении чрезвычайно пестрая. Среди них представители партноменклатуры и гуманитарной интеллигенции, исповедовавшие и проповедовавшие официальную идеологию. Для тех и других отказ от старых взглядов равносилен утрате чувства собственного социального достоинства, признанию, что всю жизнь они занимались ненужным или вредным делом. Но среди консерваторов много и простых людей, особенно малообразованных и пожилых. В значительной своей части это рядовые труженики, принадлежащие к низам общества, не имевшие ни приличной зарплаты, ни перспектив социального возвышения, словом, неудачники советского образца. Официальная демагогическая идеология, провозглашавшая «власть трудящихся», социальное превосходство рабочих и крестьян в государстве и обществе, была для многих из них единственно доступной психологической компенсацией социальной униженности, поддерживала чувство собственного достоинства. Экспансия «рыночных» ценностей, прямо или косвенно признающих право на достоинство только за удачливыми, талантливыми и богатыми, лишила их этой моральной опоры, создала острый когнитивный диссонанс. Отсюда столь агрессивная защита ленинско-сталинской мифологии и ненависть к демократам.

Для сторонников реформаторских взглядов - людей в большинстве более или менее молодых, лучше образованных, ощущающих свои силы и способности - либеральные ценности и реформы - это прежде всего освобождение от барьеров, препятствующих свободному самовыражению, материальному и социальному возвышению. Поскольку они в основном люди скромного достатка и положения, эти ценности сталкиваются в их сознании со старыми «социалистическими» уравнительными представлениями, оправдывающими нынешний их реальный статус, и ощущение своей «силы», индивидуального потенциала (которого лишены консерваторы) побуждает решать конфликт в пользу либеральных идей.

Ту же связь между личностным самосознанием и отношением к новому мне пришлось наблюдать в достаточно узкой и социально однородной среде - преподавателей «традиционных» обществоведческих дисциплин, переквалифицировавшихся в политологов. Проводя с ними занятия на курсах переквалификации, я встретился с двумя типами людей. Одни из них весьма активно воспринимали новый материал, спорили, пытались определить свои позиции, чаще всего более «радикальные», чем те, которые излагал профессор. Другие - обычно более старшие по возрасту, ни с чем не спорили, но очень прилежно записывали лекции, не задавая никаких вопросов. С точки зрения психологической теории можно сказать, что активные слушатели переживали когнитивный диссонанс- они преодолевали его, энергично отталкиваясь от старых представлений и принимая новые в их максималистском варианте. Пассивные слушатели сколько-нибудь глубокого диссонанса не испытывали: они принадлежали к тому типу преподавателей, для которых их профессиональная деятельность - прежде всего средство заработка, а содержание, идеи, преподносимые студентам, относительно безразличны, очень слабо затрагивают личностное самосознание. Они пришли на курсы просто для того чтобы узнать, что теперь положено говорить, овладеть новым профессиональным инструментарием.

Роль самосознания и вообще внутреннего мира личности в возникновении и преодолении когнитивного диссонанса показывает, что динамику представлений людей невозможно объяснить в рамках когнитивистской ориентации - из структуры самих знаний, степени их взаимной согласованности и противоречивости. Для ее объяснения необходим еще анализ психической структуры субъекта, рассматриваемый во всей ее целостности, его взаимоотношений с миром.

Деятельность и познание деятельности

Один из возможных путей к преодолению односторонних подходов к динамике знаний намечен теорией деятельности, разработанной в советской психологии (особенно С.Л. Рубинштейном и А.Н. Леонтьевым). Изложение этой теории можно найти в любом отечественном учебнике по общей психологии, мы же коснемся здесь лишь аспектов, имеющих отношение к теме главы.

Философскую базу психологической теории деятельности образует Марксова идея о практике («практической человечески-чувственной деятельности») как основе человеческого мышления и познания, критерии их истинности. В соответствии с деятельностным подходом, в психике отражаются не просто внешние объекты, но те отношения человека с ними, которые образуют его предметную деятельность. Активно воздействуя на мир, преобразуя его, человек интериоризирует (переводит в свой внутренний мир, в свою психику) структуру своей предметной деятельности, т.е., если иметь в виду именно когнитивный аспект, - знания, полученные и подтвержденные в процессе собственной практики.

Эти общетеоретические положения, несомненно, в широкой мере применимы к познанию социально-политической действительности, к историческому движению этого познания. Люди обновляют свои знания, когда они не отвечают новой социальной практике. В сфере социально-политической действует та же тесная связь между познавательной (информационной) потребностью и потребностью в практическом воздействии на действительность, которая выявлена в общей психологии34. И если рассматривать развитие социально-политических представлений в длительной исторической перспективе, его обусловленность развитием практической деятельности людей на общественной арене кажется очевидной. Достаточно сравнить, например, эпохи средневековья и конца XX в. Иная система общественно-политической деятельности соответствует иной системе представлений об обществе и политике.

Вместе с тем деятельностный подход - во всяком случае в его нынешнем виде - вряд ли дает достаточную методологическую основу для понимания динамики социально-политического знания во всем его многообразии и конкретности. Вероятно, это объясняется тем, что эмпирически он разрабатывался в психологии на материале более или менее однолинейных восходящих процессов (генезис человеческой психики, трудовая деятельность, развитие психики ребенка) и относительно простых психических функций. А также таких процессов, в которых результаты воздействия субъекта на объект поддаются непосредственному практическому контролю. В рамках этого материала психическое содержание знаний может описываться как адекватное содержанию деятельности. Но в социально-политической психологии дело обстоит значительно сложнее. Во-первых, развитие ее когнитивной стороны носит не прямолинейно-восходящий, а достаточно извилистый, нередко даже рецидивирующий попятный характер: старые представления обычно не сразу уступают место новым, а долго сосуществуют с ними. Во-вторых, еще труднее говорить об адекватном отражении в знаниях людей их общественно-политической практики.

В реальной истории изменения в этой практике приводят к «старению» существующих представлений и пробуждению потребности в новых, которые могли бы ориентировать новую преобразовательную практику. Но в отличие от более простых видов деятельности практика, имеющая дело с социально-политической действительностью, далеко не всегда находит в себе самой необходимые ей знания: эта действительность слишком сложна и «непрозначна» для познания, слишком трудно поддается сознательному воздействию человека. Так, российское общество, переориентировавшись в начале 90-х годов на переход к рыночной экономике, испытало острый дефицит знаний, необходимых для такого перехода. Кризис старой практики и соответствующих ей знаний сам по себе не породил сразу ни эффективной новой практики, ни новых знаний. Кризис общественно-политической практики российского общества начала XX в. привел к Октябрьской революции и построению тоталитарного социализма; старые знания были в данном случае заменены такими, которые ввергли общество в трагедию.

Подобные ситуации не опровергают деятельностный подход, они просто показывают, что рождение адекватных знаний из деятельности в социально-политической сфере - намного более сложный и мучительно-противоречивый процесс, чем тот, который описывает общая психология.

В этой сфере потребность в новых знаниях нередко удовлетворяют продукты воображения: мифы и утопии, порождающие, в свою очередь, практику насилия над обществом, тормозящие и искажающие его развитие. Рациональное освоение уроков практики часто становится очень длительным, охватывающим много поколений процессом. Рациональные тенденции познания, о которых подробно говорилось выше, полнее всего отражают позитивные связи практической и познавательной деятельности, однако наряду с ними существуют и иные тенденции.

Формулируя свое учение о практике, К. Маркс выводил из него необходимость сознательного планового контроля людей «над общественным жизненным процессом», таких «отношений практической повседневной жизни людей», которые «будут выражаться в прозрачных и разумных связях их между собой и природой». К сожалению, этот идеал оказался мало реальным, а путь его осуществления, предложенный самим Марксом, ведет, как выяснилось, в тупик. С этим опытом нельзя не считаться, рассматривая возможности и границы применения теории деятельности к социально-политической психологии.

Список литературы

1 См.. например: Ярошевский М.Г. Психология в XX столетии: Теоретические проблемы развития психологической науки. М., 1984.

2 Здесь следует предупредить читателя о специфической языковой трудности, связанной с двусмысленным словоупотреблением понятия «психология» в русском языке. В строгом смысле психология - это наука о психике, однако на практике тем же словом обозначают и совокупность психических явлений и процессов: мы говорим о психологии того или иного человека, группы, нации, на самом деле имея в виду их психику. Сломать эту вносящую известную путаницу традицию трудно, и в данной книге понятие «социально-политическая психология» не только обозначает определенную область знания, но и заменяет семантически более точное, но «не звучащее» по-русски «социально-политическая психика».

3 Краткий психологический словарь. М., 1985. С. 265.

4 Юрьев A.M. Введение в политическую психологию. СПб., 1992. С. 91.

5 Культура, в частности культура политическая, и ее взаимоотношение с общественным и политическим сознанием - особая, чрезвычайно масштабная и сложная тема, освещение которой не входит в задачи настоящей работы. Общую характеристику проблемы см.: Гаджиев К.С. Политическая наука // Сорос - Международные отношения. М., 1994, гл. XIV-XV.

6 Мир мнений и мнения о мирю. 1991. № 3. С. 4.

7 Общественное мнение в цифрах. М., 1991. Вып. 8, ч. 1. С. 9.

8 Следует, разумеется, учитывать, что приверженность социалистической идее объясняется не только рассмотренными когнитивными факторами, но и вполне прагматическими интересами и настроениями: боязнью утраты социальной защищенности, рабочего места, недовольством растущим имущественным неравенством и т.п.

9 Piaget. J. Le stucturalisme. P., 1968.

10 Psychologie sociale. P., 1984. P. 364, 367.

11 Farr R.M. Les representationse sociales // Psychologie sociale P., 1984. P. 380.

12 Новое время. 1993. № 31. С. 12.

13 См.: Там же. С. 13.

14 См.: ВЦИОМ: Экспресс-выпуск. 1993. № 38.

15 См.: Там же.

16 В поле зрения. 1993. № 25. С. 4-5.

17 На вопрос, какие республики хотели бы видеть респонденты в составе нового союзного государства 26% назвали Украину и только 3% - Таджикистан. См.: Там же. № 30. С. 5.

18 ВЦИОМ: Экспресс-выпуск. 1993. № 31, 37.

19 См.: Холодковский К.Г. Некоторые вопросы развития массового политического сознания // Мировая политика и междунар. отношения. 1979. № 6. С. 126.

20 См.: Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. 1993. №3. С 5.

21 См.: Дилигенский Г.Г. Массовое политическое сознание в условиях современного капитализма // Вопр. философии. 1971. № 9. С. 56-57; Холодковский К.Г. Указ. соч.

22 Koch J.W. Assessments of group influence, subjective political competence and interest group membership // Political Behaviour». 1993. Vol. 15. N4. P. 309-325.

23 См.: Новинская М.И. Что такое популизм? (Популистская традиция в США) // Рабочий класс и соврем, мир. 1990. № 2. С. 138-144.

24 Sniderman P.L.. Tetlock Ph.E. Interrelationship of Political Ideology and Public Opinion // Political Psychology / Ed. M.G. Hermann. San Francisco; L., 1986. P. 63-67.

25 Converse P.E. The Nature of Belief Systems in Mass Publics Ideology and Discontent / Ed. D.E. Apter. N.Y., 1964.

26 Гордон Л., Груздева Е.. Комаровский В. Шахтеры-92: Социальное сознание рабочей элиты. М., 1993. С. 36.

27 Jaspars J., Newstone M. Cross-cultural interaction, social attribution and intergroup relations // Cultures and contacts: studies in cross-cultural interactions. Oxford, 1982. Vol. 1.

28 Stoetzel J. Les valeurs du temps present: une enquete eropeenne. P., 1983. P. 47, 68.

29 Wolfinger R.E., Shapiro М., Greenstein F.I. Dynamics of American Politics. N.Y., 1980; Mc Guire. The Nature of Attitudes and Attitude Change // Handbook of Social Psychology. Reading, 1985.

30 Частичный русский перевод работы Фестингера см.: Современная зарубежная социальная психология: Тексты. М., 1984. С. 97. Далее: Современная зарубежная социальная психология.

31 Brehm J.W., Cohen A.R. Explorations in cognitive dissonance. N.Y., 1962.

32 Аронсон Э. Теория диссонанса: прогресс и проблемы // Современная зарубежная социальная психология. С. 125.

33 Там же.

34 См.: Социальная психология. С. 101.

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.gumer.info

Дилигенский Г. 1. Особенности социально-политического знания Когнитивистская тенденция в психологии Из представленного во введении понимания социально-политической психологии вытекает, что она представляет собой столь же психологическу

 

 

 

Внимание! Представленная Статья находится в открытом доступе в сети Интернет, и уже неоднократно сдавалась, возможно, даже в твоем учебном заведении.
Советуем не рисковать. Узнай, сколько стоит абсолютно уникальная Статья по твоей теме:

Новости образования и науки

Заказать уникальную работу

Похожие работы:

"Критическая теория позднего модерна" Энтони Гидденса
Биографии и генеалогии: ретроспективы социально-культурных трансформаций
Тупик или выход. Молодежные субкультуры
Семья в ценностных ориентациях
Казарменная субкультура курсантов
Искажения в понимании армейской дедовщины, их причины и практические следствия
Российский лесной сектор под воздействием социально-экологических инноваций
Роль религии в современном обществе
Становление института приемной семьи в регионах
Отношение школьников-старшеклассников к социальным проблемам

Свои сданные студенческие работы

присылайте нам на e-mail

Client@Stud-Baza.ru