курсовые,контрольные,дипломы,рефераты
Пятигорский государственный лингвистический университет
Кафедра отечественной и зарубежной литературы
Сквозные мотивы в рассказах Даниила Хармса
(курсовая работа по дисциплине "История русской литературы ХХ века")
Выполнила студентка 4 курса
Группа 401 Папушина А.Н.
Научный руководитель
Айрапетова Э.Г.
Пятигорск 2010
Содержание
Введение
Глава 1. Числа, ноль
Глава 2. Сон и явь
Глава 3. Окно
Глава 4. Шар
Глава 5. Трамвай
Глава 6. Исчезновение
Глава 7. Время и смерть
Глава 8. Рождение и бессмертие
Заключение
Список использованной литературы
Мое решение написать работу о Хармсе, в какой-то степени неожиданное для меня самой, мотивировалось целым рядом проблем, с которыми я столкнулась в моей предшествующей работе. Конечно, определяющую роль в принятии этого решения сыграла моя читательская любовь к Хармсу. С момента моего знакомства с его текстами много лет назад он покорил меня своим юмором и, главное, отсутствием позы, характерной для многих русских писателей. Хармс никого не учил, никуда не призывал, и, хотя образ пророка Даниила был важен для его личной мифологии, он никогда не "играл" в пророка. Одно это делало его для меня исключительно привлекательным.
Именно в контексте этой работы меня впервые заинтересовал Хармс не как читателя, но как исследователя.
Даниил Хармс - "поэт и драматург, внимание которого сосредоточено не на статической фигуре, но на столкновении ряда предметов, на их взаимоотношениях. В момент действия предмет принимает новые конкретные очертания, полные действительного смысла. Действие, перелицованное на новый лад, хранит в себе "классический" отпечаток и в то же время представляет широкий размах обэриутского мироощущения". Это из декларации обэриутов. Говоря о Хармсе, стоит рассматривать прежде всего мироощущение, тип сознания и приемы жизнестроительства, а не текст как таковой.
Его искусство противорассудочно, если под рассудком понимать схематичность, мертвую обязательность, дотошный анализ, исключающий любой новый синтез. "Когда я пишу стихи, - признавался Хармс в письме к К. Пугачевой, - то самым главным кажется мне не идея, не содержание и не форма, и не туманное понятие "качество", а нечто еще более туманное и непонятное рационалистическому уму... Это - чистота порядка. Эта чистота одна и та же в солнце, траве, человеке и стихах. Истинное искусство стоит в ряду первой реальности, оно создает мир и является его первым отражением".
Под "чистотой порядка" Хармс подразумевал, вероятно, логику искусства - порядок соединения слов, моделирование мира в образах. Соединение это может быть алогичным, но алогичность должна быть "первого порядка" и обладать "чистотой". Ведь главное - точное воплощение художественного образа, не искаженное сопротивлением материала и применением профессионального поэтического инструментария. "Чистота порядка" - результат скорее точного знания образа, чем сознания того, как он должен выглядеть на бумаге. Под порядком, думаю, имелся в виду порядок аксиомы, а не теоремы, первозданная цельность и стройность, не требующая объяснений и доказательств. Порядок мироздания таков, какой есть, не по определенной причине, а потому, что он - единственно возможный порядок. И следовательно, искусство достигает своей цели лишь тогда, когда точно воплощает и одушевляет архетипы сознания (также не требующие доказательств), а не оценивает их и не замыкается на демонстрации и развитии своих художественных средств. "Случаи" - едва ли не самая известная работа Хармса. Популярность этого цикла основана на его безошибочной архетипичности и программности по отношению ко всему написанному Хармсом. Цикл из коротких рассказов и сцен - вот что такое "Случаи" с точки зрения формы. Не подборка разнородных произведений, созданных за один и тот же период времени, а именно цикл. Цельный с первой до последней строки, начиная с названия и кончая пунктуацией и разбивкой на абзацы. Программно само название цикла. Единица цикла - случай. Происшествие, взятое вне общего хода событий. Факт, иллюстрирующий размышления Хармса о закономерном и случайном в жизни человека. Закономерности на поверку оказываются иллюзорными. Случайность, дискретность, разорванность бытия выходят на первый план. Действие неумолимо стремится к нулевой отметке. Причинной, логически объяснимой последовательности событий не наблюдается. Не выяснено и само направление, сама цель жизни. А значит, сюжета как такового существовать не может. Цикл - лишь тетрадь наблюдений, отчет о падении тел. И соединен он не событийно, не посредством общего героя или места действия, а однородностью происходящего, с точки зрения наблюдателя.
Цикл собран из произведений разных жанров. Он представляет собой коллаж из прозы, ритмической прозы, стихов и коротких сцен. Рассказы, вмещающие порой всего несколько строк и скорее называющие, чем рассказывающие или описывающие событие, трудно назвать рассказами; сцены, состоящие из нескольких немотивированных реплик, - пьесами. Эти квазирассказы, квазипьесы, квазистихотворения - особый жанр, разработанный Даниилом Хармсом. А между тем все тридцать случаев стилистически однородны и близки композиционно. Каждый из них представляет собой законченное произведение, а все тридцать - цикл.
Вычленив структуру цикла и системные связи, можно обнаружить сквозные темы: обезличивание человека, автоматизированность бытия, замкнутость и ограниченность пространства и времени... Хармс словно бы экспериментирует с основами существования. Сам термин "случай" он обыгрывает двояко - как происшествие и как случайность.
Среди одномерных, плоских и пародийных персонажей "Случаев" изредка попадаются и иные: такие, например, как молодой человек, выспрашивающий у дворника путь на небо, Калугин, которого выкинули "как сор", Макаров, владеющий таинственной книгой, несчастный Ракукин... Их меньшинство, они принадлежат тому же дисгармоничному миру, что и остальные персонажи, но, в отличие от последних, они - жертвы, попавшие в жесткие тиски случая, а не его инструменты.
Автор не стремится к тому, чтобы мы поверили в реальность происходящего. Сама неправдоподобность случаев - для Хармса лучшее доказательство их подлинности. "Может быть, вы скажете, что наши сюжеты "нереальны" и "нелогичны"? А кто сказал, что "житейская" логика обязательна для искусства!. У искусства своя логика, и она не разрушает предмет, но помогает его познать", - говорится в декларации ОБЭРИУ. У каждого из обэриутов существовала своя система знаков и символов, свой особый условный мир образов, строящийся по индивидуальным законам. В 1928-м кодирование было творческой позицией. Позже оно во многом стало вынужденным и применялось не только в творчестве, но и в разговорах, дневниковых записях, при переписке...
Реальность "Случаев" шифрована, и к ней необходим ключ. Хармс этот ключ предоставил. Одна из главных новаций Хармса - клишированное письмо. Клише - более мелкая, по сравнению со случаем, единица его стиля. Его главный герой - человек-клише, собственно, не человек, а идея человека, не наполненная сколько-нибудь конкретным содержанием.
Шесть как естественный пpедел
1. В конце pассказа "Вываливающиеся стаpухи" повествователь/наблюдатель pешает отпpавиться на Мальцевский pынок, "где, говоpят, одному слепому подаpили вязаную шаль". Это дало одному из исследователей повод пpедположить, что сам повествователь/наблюдатель, возможно, также слеп.
В таком случае чеpезмеpное любопытство, связанное с пеpеступлением пpедела, является пpосто желанием хотя бы на миг пpозpеть и увидеть (желание тем более наказуемое).Т. е. пеpеступить гpаницу своего ("нашего") миpа, находящегося внутpи слепого, попасть в дpугой миp. Это запpещено. Слепота также может быть наказанием за уже пpоявленное любопытство.
2. Повествователю/наблюдателю надоедает смотpеть на стаpух, когда выпадает шестая. Шесть - естественный пpедел, за котоpым - угpоза. Этот пpедел - ущемление пpав наблюдателя, но он же и защита от угpозы неизвестного миpа. Огpаниченность обеспечивает человеку хоть какую-то опpеделенность; в неогpаниченном пpостpанстве-вpемени ему не за что зацепиться. Повтоpяемость одноpодных событий также может обеспечить защиту: не исключено, что после шестого выпадения хаpактеp пpоисшествия изменился бы и стал угpожать самому наблюдателю, дотоле неуязвимому.
3. Возьмем pассказ "Сонет", следующий в "Случаях" непосpедственно за "Вываливающимися стаpухами". Пеpсонажи этого pассказа, во главе с повествователем, забыли поpядок счета: 1, 2, 3, 4, 5 и 6 помнят, а что идет дальше, 7 или 8 - неизвестно. Заметим, что в 1-6 абзацах этого pассказа есть относительный поpядок, в 7-м наступает его наpушение (pебенок свалился со скамейки и сломал себе челюсти), что и отвлекает пеpсонажей от их споpа.
4. В pассказе "Оптический Обман", котоpый следует в "Случаях" шестым, пеpсонаж - Семен Семенович - упоминается 6 pаз в шести отдельных абзацах. Обpатим также внимание на то, что буква "О" в заглавии этого pассказа омонимична по написанию нулю, а буква "С" (также удвоенная) в имени Семена Семеновича отчасти омонимична шестеpке.
5. В тексте Хаpмса "Однажды я пpишел в Госиздат..." также заходит pечь о числах и их начеpтании: дескать, все говоpят, что Николай Макаpович очень умный, потому что он пpидумал, что если пеpевеpнуть 6, то выйдет 9. Кpоме намека на математические увлечения Олейникова, здесь может содеpжаться и дpугой смысл, связанный с нашей темой. Шестеpка и здесь выступает своего pода естественным пpеделом числового pяда. За нею следует пpовал (в котоpом - неизвестно, что идет pаньше: 7 или 8), а потом она пеpевоpачивается и становится сpазу девяткой, последним числом-цифpой. Отметим и здесь начеpтание цифp: шестеpка - ноль с закоpючкой ввеpх, девятка - ноль с закоpючкой вниз. Если 6 уподобить миpу, то 9 - это пеpевеpнутый или потустоpонний миp. Между ними - пpовал или неизвестность, а может быть и бесконечность (повеpнутая восьмеpка).
5 или 6. С шестеpкой связано устойчивое пpедставление о наpушении числового pяда и у Введенского, но пpедел на единицу меньше. Заглавие его текста "Пять или шесть" исходит из неустановленного количества действующих лиц (пpичина путаницы - pаздвоение одного из пеpсонажей на двух с одинаковой фамилией, но pазными именами). Сp.: "и pаскололась голова на пять и шесть частей" ("Четыpе описания"); "все эти шестеpки, пятеpки..." ("Где. Когда").
6. Хаpмс пишет: "Числа не связаны поpядком. Каждое число не пpедполагает себя в окpужении дpугих чисел. Мы pазделяем аpифметическое и пpиpодное взаимодействие чисел. (. .) Многие думают, что числа, это количественные понятия вынутые из пpиpоды. Мы же думаем, что числа, это pеальная поpода..." (3; 37).
В тексте "Я вам хочу pассказать..." Хаpмс пишет:
1. Две pуки, две ноги, посеpедке сапоги.
2. Уши обладают тем же чем и глаза.
3. Бегать - глагол из-под ног.
4. Щупать - глагол из-под pук.
5. Усы могут быть только у сына.
6. Затылком нельзя pассмотpеть что висит на стене.
17. Обpатите внимание что после шестеpки идет семнадцать".
Как пpедставитель pеальной поpоды число 6 должно обладать своим собственным качеством. Может быть, можно найти ситуации, в котоpых 6 выступало бы в качестве естественного пpедела. Напpимеp: Пpи игpе в кости или дpугих игpах с кубиком наибольшее число, котоpое может выпасть на одном кубике - 6, так как у куба 6 гpаней. Или: можно пpедположить, что в возpасте 6 лет pебенок умел считать до шести, и это число зафиксиpовалось в его подсознании на глубоком инфантильном уpовне как "пpедельное", за котоpым неизвестность и наpушение поpядка. Также: У человека 5 чувств, "шестое чувство" - нефизическое, "запpедельное". На pуке 5 пальцев, наличие шестого - аномалия, "знак сатаны". Также и число сатаны - 666. Отметим также значение 6 как числа лучей звезды Давида, игpающей важную pоль в иудейской сакpальной символике, котоpой Хаpмс очень интеpесовался.
7 или 8. На ваше усмотpение.
Одним из важнейших вопpосов, до сих поp не поднимавшийся в хаpмсологии - взаимоотношения Хаpмса с числами. Этому и посвящено небольшое исследование Аннила Геpкаpа. Скупой научный язык тем не менее дает почувствовать мистический пpивкус затpонутой темы, подpобная pазpаботка котоpой, по пpизнанию автоpа, еще впеpеди.А. Геpкаpу пpинадлежат также pаботы: "Кьеpкегоp как иpонист" (1983), "Моppисон в контексте тpанс-евpопейского авангаpда" (1985), "Pегуманизация искусства" (1987). Настоящая публикация является пеpвым пеpеводом пpоизведений Геpкаpа на pусский язык.
В начале 30-х годов Д. Хармса начинает интересовать "солярный" числовой ряд, его относительность и, следовательно, ущербность.
"Нуль и ноль" <1931> - "Понятие "больше" и "меньше" столь же недействительно, как понятие "выше" и "ниже" <... >. Не числа выдуманы нами, а их порядок <... > число может быть рассматриваемо самостоятельно, вне порядка чисел. И только это будет подлинной наукой о числе" (312). Таким образом мы имеем три утверждения:
"недействительность" понятий "больше" и "меньше" (и как следствие, невозможность построения числовой прямой на основании "величины" того или иного числа);
относительность, случайность порядка чисел, неправомерность самого понятия "порядок" ("настоящим" у Хармса признается лишь вечное, неизменное, данное природой, а не человеческой мыслью);
самоценность отдельно взятого числа, определяющаяся не количественной (порядок), а качественной характеристикой.
Ср. "Сонет" <1935>: "Я вдруг позабыл, что идет раньше 7 или 8" (2; 331). И далее: "Я отправился к соседям и спросил их, что они думают по этому поводу. Каково же было их и мое удивление, когда они вдруг обнаружили, что тоже не могут вспомнить порядок счета" (2; 331). "Забывание", как процесс свойственный отдельному индивиду, становится коллективным явлением. Цельность числового ряда разрушается извне, как условная, определяемая памятью группы людей, а не собственно числовыми свойствами (т.к понятия "больше" и "меньше" недействительны). Примечательны слова кассирши из "Гастронома" (счет является основной ее функцией): "По-моему семь идет после восьми в том случае, когда восемь идет после семи" (331). Кассирша разрушает привычную последовательность чисел, времени, событий. В рассказе "Кассирша" <1936> именно появление одноименного персонажа приводит к нарушению причинно-следственных отношений. Причем ее появление и последующая смерть являются не столько причиной разрушения существующего порядка, сколько возможностью увидеть его абсурдность:
"Милиция говорит:
Нам все равно: сказано унести кассиршу, мы ее и унесем. <... > Посадили покойницу за кассу, в зубы ей папироску вставили, чтобы она на живую больше походила, а в руки, для правдоподобности, дали ей гриб держать." (2; 108).
Следует обратить особое внимание на слова "походить" и "правдоподобность", маркеры установленного порядка, противопоставленного в художественной системе Д.И. Хармса "истинному положению вещей". Выше уже отмечалось, что герои часто прибегают к моделированию окружающего пространства или своего поведения (ср. появление главного героя в повести "Старуха" <1939> на кухне с целью "успокоить своим видом" Марью Васильевну и машиниста). И целью этого моделирования, как правило, является достижение как можно большего правдоподобия, путем сокрытия истины.
Самоценность числа в большей степени обусловлена его значением, качественного, но не количественного характера. Увлечение Д.И. Хармса нумерологией обусловило модель отношений числовой плоскости (не линии!) и других элементов образующих текст. Числа создают своеобразный фон, определяют тональность той или иной художественной реальности. Рассказ "Отец и дочь" <1936> начинается фразой "Было у Наташи две конфеты" (2; 110). Число два у Хармса (как, впрочем, во многих славянских культурах) является сигналом крайнего неблагополучия - сначала умирает дочь, затем отец (две смерти); мертвые возвращаются домой и " другой раз минут двадцать11 смеются.
А соседи, как услышат смех, так сразу одеваются и в кинематограф уходят. А один раз ушли так, и больше уже не вернулись. Кажется, под автомобиль попали." (2; 111).
Вернемся к тексту "Нуль и ноль": "Наш вымышленный солярный ряд, если он хочет отвечать действительности, должен перестать быть прямой, он должен искривиться. Идеальным искривлением будет равномерное и постоянное и при бесконечном продолжении солярный ряд превратится в круг" (3; 313).
Безусловно, линейная система исчисления принадлежит дискретному мировосприятию, которое существует благодаря "расчленению", выделению некоторых фрагментов, лежащему в основе счета. Круговая последовательность чисел, в отличие от линейной, основанная на качественных характеристиках, соответствует вечности. В человеческом сознании мыслящем оппозициями, начало и конец неразрывно связаны друг с другом и представляют собой основу любого существования как серии отдельных действий (имеющих ко всему свое хронологическое начало и конец). Вечность же делает бессмысленной саму концепцию счета. С идеей конечности тесно связаны мотивы старости и детоненавистничества.
Мотив сна является одним из самых распространенных в творчестве Д.И. Хармса, проявления его разнообразны: персонажи засыпают, просыпаются, часто мучаются от невозможности заснуть или наоборот проснуться, или остаться в состоянии бодрствования, реже видят сны. Причем, как видно из произведений Хармса, писателя в большей степени интересует сам факт сна, а не его семантика.
Сон у Хармса не выполняет некоторых традиционных сюжетообразующих функций: не выступает в роли репрезентанта сознания персонажа, не предсказывает дальнейшего развития событий. Объяснятся это главным образом тем, что хармсовские персонажи абсолютно безличны, схематичны; следует учесть также и сверхмалые объемы произведений Хармса: на таком ограниченном текстуальном пространстве почти невозможно создание психологического портрета.
Мотив сна, как и другие элементы хармсовской поэтики, не укладывается в рамки "нормативной" поэтической модели, поэтому не может быть проанализирован с помощью свойственного филологической науке ХХ века "универсалистского" подхода, который стремится к обнаружению ряда общих закономерностей, опираясь на которые можно описать любой текст.
Сон и явь у Хармса - это два вида бытия, но, в сущности, они не отличаются друг от друга. Реальность в хармсовских произведениях строится по логике сна, поэтому точно установить границу между ними зачастую невозможно. Причем затруднение идентификации состояния персонажа охватывает как его самого, так и читателя:
Я лег на левый бок и стал засыпать.
Я смотрю в окно и вижу, как дворник метёт улицу.
Я стою рядом с дворником и говорю ему, что, прежде, чем написать что либо, надо знать слова, которые надо написать.
По моей ноге скачет блоха.
Я лежу лицом на подушке с закрытыми глазами и стараюсь заснуть.
И действительно, захотелось профессорше спать.
Идет она по улицам, а ей спать хочется. Вокруг люди бегают какие то синие да зеленые, а ей всё спать хочется.
Идет она и спит. И видит сон, будто идет к ней навстречу Лев Толстой…
Можно сказать, таким же способом Хармс, после многочисленных попыток запечатлеть черту раздела между сном и явью, признаёт бессмысленность своих действий и запечатлевает то, что происходит, когда персонаж её пересекает (или пытается пересечь).
Когда персонаж пытается точно определить, спит он или нет, он или окончательно засыпает, или окончательно просыпается, и тогда никакого чуда не происходит. Но когда его состояние неопределённо для него (как и для автора, и для читателя), появляется, вероятно, то самое чудо - неопределённое и бессмысленное, запечатлённое автором.
Окно - важный мифопоэтический символ, реализующий такие семантические оппозиции как "внешний/внутренний и видимый/невидимый и формулируемое на их основе противопоставление открытости/укрытости, соответственно опасности (риска) - безопасности (надежности)" [5; 250].
М. Ямпольский, анализируя письмо Д.И. Хармса к Р.И. Поляковской, приходит к выводу, что окно "это герметическая сетка, состоящая из букв монограммы, имени, но в которой буквы слиплись до полной нерасчленимости." [6; 42]. Это, как нам кажется, приближает данный образ к образу ноля, включающего в себя всю числовую прямую. Аккумулирующий характер сополагает окно с категорией бесконечности. Указывая на то, "что смотреть в окно означает расшифровывать таинственную монограмму его графики" [6; 43], расчленяя ее на составляющие - буквы, М. Ямпольский определяет его как мембрану "преобразующую континуальное в прерывистое, исчислимое" [6; 72]. Мы не согласны с такой однозначной трактовкой. Амбивалентный характер окна, обусловленный его промежуточным положением (внешнее/внутреннее, где окно выступает в роли своеобразной границы), допускает и прямо противоположное толкование (в связи с его монограммирующей сущностью). Так, В.Н. Сажин считает, что мотив окна у Хармса имеет и значение "пути, которым в земной мир приходит имманентное, непостижимое человеческой логикой" [5; 28] ; мы уже указывали, что окно является своеобразной точкой пересечения двух миров: дискретного, исчисляемого и ноуменального, непостижимого, континуального. (ср. "Когда сон бежит от человека"), движение между которыми может осуществляться в обоих направлениях.
Так в "Вещи" <31мая 1929> образ окна связан с мотивом рассматривания (несущего у Хармса чаще отрицательную коннотацию - вариант подглядывания) и с невозможностью видеть вещи в истинном свете (ср. с названием - "Вещь"). Для их познания "необходима перестройка человеческого сознания" [6; 428], представленная здесь в сниженном варианте - "изменение психики героев (и, следовательно, видение "вещи") наступает в результате попойки" [6; 428]. Примечательно, что развертывание мотива окна дается параллельно процессу "опрокидывания рюмочек" и, как будто, даже зависит от степени его интенсивности. Изначально в комнате находятся трое (папа, мама, горничная Наташа). После "первой рюмочки <... > вдруг, совершенно неожиданно, в дверь кто-то постучал." (3; 15), после второй "открылась дверь и вошла горничная Наташа" (3; 15), вторая по отношению к уже имеющейся, "третья рюмочка" привела к тому, что "стукнуло окно. Мама <... > закричала, что она ясно видела, как с улицы в окно кто-то заглянул. Другие уверяли маму, что это невозможно, так как их квартира на третьем этаже. <... > Чтобы успокоить маму, ей налили еще одну рюмочку." (3; 16). После этого "Наташи и горничная, как цветок, сидели, потупив глаза от конфуза" (к двум Наташам-горничным добавилась еще одна, третья). "Окончательно расстроенный всем этим, папа <... > залпом выпил две рюмочки, налив рюмочку и маме." (3; 16). Далее "в окно попытался влезть какой-то человек в грязном воротничке и с ножом в руках. Увидев его папа захлопнул рамы <... >. Однако человек в грязном воротничке стоял за окном и смотрел в комнату, и даже открыл окно и вошел" (3; 17) - его появление (кстати, больше о нем не упоминается) совпадает с кульминационной точкой в "наращивании" Наташ-горничных. После "следующей рюмочки" открылся "в полу люк, и оттуда вылез монах" (3; 17), который, ударив папу и маму и "помотав по воздуху" обеих горничных (Наташи начинают уменьшаться), "никем не замеченный <... >, скрылся опять под пол, закрыв за собою люк" (3; 18). И далее: "Очень долго ни мама, ни папа, ни горничная Наташа не могли прийти в себя" (3; 18) (возвращение к первоначальному составу "попойки"). В этом тексте окно как дверь или люк в полу выполняют функцию своеобразного прохода между мирами, через который проникают непонятные (а может быть недоступные) нормативному сознанию сущности. С окном связано не только божественное (ср. в повести "Старуха" солнце слепящее героя через окно). Оно может рассматриваться как нерегламентированный вход в дом (вместо двери), который согласно "мифопоэтической традиции используется нечистой силой" [1; 251].
Итак, дуалистический характер мотива окна, как преграды между мирами, приводит к тому, что с этой категорией связывается как появление сакральных, так и десакрализованных образов.
Во многих произведениях Хармса фигурируют геометрические фигуры, чаще иных - шар. Один из его псевдонимов был связан с шаром - Шардам. Шар возникает, в шар превращаются, в шаре исчезают.
Шар - воплощение наиболее совершенной геометрической фигуры, ее труднее всего разделить на составляющие части и связать с другими фигурами.
Шар в этом смысле - автономный предмет, "мир". Яблоко, проткнутое иглой, у Липавского - тоже шар. Шар, круг до такой степени самодостаточны, их смыслы настолько свернуты внутрь их самих, что о них как бы нечего говорить, достаточно просто повторять: шар, шар, шар.
Шар - отчасти эквивалентен "предмету". Во всяком случае, и шар, и
предмет - это некие "телесные абстракции", чей смысл неуловим, но чье наличие - необходимое условие смысла.
Связь шара с неизменным бытием - одна из тем досократиков, особенно Парменида. Парменид утверждал, что бытие неподвижно, неизменно, но имеет границы, а следовательно, и форму.
Наиболее подходящей формой бытия он считал шар:
Но, поскольку есть крайний предел, оно [бытие] завершено
Отовсюду, подобно глыбе прекруглого Шара,
От середины везде равносильное, ибо не больше,
Но и не меньше вот тут должно его быть, чем вон там вот. (1; 234)
Поскольку в бытии Парменида нет ни времени, ни пространства, то оно
должно быть совершенно однородно. Бытие Парменида - это трехмерный, неделимый, гомогенный объект в форме шара, занимающий все возможное пространство. При всем при том это умозрительный объект, который невидим и неосязаем:
Единое Бытие Парменида не содержит ни огня, ни земли, оно невидимо и неосязаемо. Оно также не содержит ни света, ни тьмы, соответствующих зрению, оно ни твердое, ни мягкое, ни горячее, ни холодное и т.д., что соответствует осязанию. Оно - объект мысли, а не чувств4.
Поскольку Бытие - объект внечувственного восприятия, любые его
характеристики, кроме чисто математических, оказываются невозможными. Парменид уточняет, что при переходе к чувственным характеристикам мы переходим из мира истины в мир мнения (доксы). Но именно "неистинный" мир мнения - это мир языка.
В такой перспективе истина всегда оказывается в области неназываемого,
непостигаемого, невидимого. Она принадлежит невообразимому шару, существующему вне времени и пространства, и пребывает в сфере доязыкового.
И все же, находит ли это внеязыковое Бытие отражение в языке или нет?
Хайдеггер связал фундаментальный смысл бытия со слоем "базисных" значений слов:
То, что мы называем базисным значением слов у их начала, появляется не в начале, а в конце, но даже тогда не в виде отдельного образования, чего-то представимого как нечто существующее для себя. Так называемое базисное значение в завуалированной форме господствует над всеми способами употребления данного слова.
По существу, это значит, что само первичное значение слова относится к области Единого, неразделимого и истинного. Оно, хотя и детерминирует словоупотребление, как бы заключено в той самой невообразимой сфере, к которой нет доступа ни у чувств, ни у языковой практики.
Попытка выразить нечто истинное, например описать обэриутский "предмет", в такой перспективе может пониматься как вспоминание "базисной" формы слова, которой не дано постичь, как вспоминание формы, которая не может быть названа. Может быть, хармсовские попытки вспомнить - это и попытки вспомнить неназываемое. А потому вспоминание у Хармса редко увенчивается называнием.
Повторение слова "шар" у Хармса, как и слова "мир", которое возникает как снятие в Едином двоящихся частей, - относится к той же сфере языковой утопии, к области попыток вернуть язык из сферы мнения в сферу истины, как утверждения бытия, о котором можно сказать лишь одно: "оно есть", или - -"шар".
Шар, как и всякая иная геометрическая фигура, принадлежит миру субъекта, это не природное тело, но чистая умозрительность, однако обладающая своего рода объективностью, ведь она разнозначна для любого из субъектов. Тринадцатый "случай" цикла называется "Математик и Андрей Семенович", он отчетливо указывает на место происхождения шара:
Математик (вынимая из головы шар):
Я вынул из головы шар.
Я вынул из головы шар.
Я вынул из головы шар.
Я вынул из головы шар.
Шар возникает из головы. Исчезновение человека может описываться как его превращение в шар, то есть в чистую умозрительность, в "предмет", так сказать, погружение в себя самого.
Образ трамвая проходит красной нитью через все творчество Д. Хармса: как прозаическое, так и поэтическое; как написанное для детей, так и для взрослых. Однако, анализу этого образа в хармсоведении практически не уделяется внимания. Дело в том, что большинство исследователей творчества писателя, обращаясь к системе образов, концентрирует свое внимание на поиске и попытки осмыслить "иероглифы" Хармса.
Термин "иероглиф" в непрямом значении ввел в философско-поэтическом обиход чинарей (кружка писателей, поэтов и философов, к которому принадлежал Хармс) Л.С. Липавский для обозначения того, что нельзя услышать ушами, увидеть глазами, понять умом (1; 1; 324). А определение дал Я.С. Друскин (чинарь, философ, один из ближайших друзей Хармса и один из первых исследователей его творчества). Он сказал: "иероглиф двузначен, он имеет собственное и несобственное значение. Собственное значение иероглифа - его определение как материального явления <…>. Его несобственное значение не может быть определено точно и однозначно, его можно передать метафорически, поэтически, иногда соединением логически несовместимых понятий <…>, бессмыслицей"1.
Термин "иероглиф" прочно укрепился в хармсоведении. Практически все исследователи пытаются дать свой вариант определения этого термина. Большинство из них согласно с тем, что "иероглиф" отображает явления, которые не могут быть истолкованы в рамках
обычного мышления и выходят за пределы человеческого понимания2.
Увлечение "иероглифами" вынуждает выпускать из виду образы-символы. А ведь именно вокруг них и в них собственно и реализуются иероглифы. Если бы проза писателя была построена только на иероглифах, она превратилась бы в один бессмысленный иероглиф.
Образ трамвая несет в себе один из ключевых символов в творчестве Хармса - символ существования человека в мире.
В корпусе произведений малой прозы Д. Хармса есть целая когорта текстов, в центре которых стоит образ трамвая. Эти рассказы условно можно разделить на две группы:
1) те, в которых точка зрения повествователя является внешней по отношению трамвая;
2) те тексты, в которых вагон трамвая дан изнутри.
В рассказах, в которых взгляд автора направлен извне, его образ наполняется иероглифами, как например, в рассказе 1930 года "Шел трамвай…":
"Шел трамвай, скрывая под видом двух фанарей жабу".
Либо становятся символом смерти, что не удивительно, так как человек, покинувший трамвай, покидает и мир людей: "Миронов сел на трамвай и поехал, и куда нужно не приехал, потому что по дороге скончался.
Пассажиры этого трамвая, в котором ехал Миронов, позвали милиционера и велели ему составить протокол о том, что Миронов умер не от насильственной смерти" 1934-1936 (152).
Либо символом бессмысленности человеческих знаний и меркантильного отношения человека к жизни: "Давайте посмотрим в окно: там увидим рельсы, идущие в одну и в другую сторону. По рельсам ходят трамваи. В трамваях сидят люди и считают по пальцам, сколько футов они проехали, ибо плата за проезд взимается по футам" 1930 (38).
В рассказах, в которых точка зрения является внутренней по отношению к трамваю, наиболее ярко проявляется символический смысл этого образа. Таков рассказ 1930 г., начинающийся словами: "Едет трамвай. В трамвае едут 8 пассажиров…" (4; 36). С первых слов автор дает нам понять, что это не бытовая зарисовка. Дело в том, что Хармс разработал свою теорию числа, изложенную в трактате "Нуль и ноль".
Хармс утверждал, что понятие "больше" и "меньше" не действительны и соответственно порядок чисел, их место в солярном ряду навязан человеком: "число может быть рассматриваемо самостоятельно, вне порядка ряда" (292). Исследователи А. Герасимова и Н. Каррик утверждают, что в художественном мире Хармса существует предел возможных исчислений, ограниченный числом "шесть"4. Цифра 8 имеет особое значение. К ней применим один из любимейших приемов Д. Хармса - переворачивание знака, фигуры, цифры, которое ведет к их перекодировке. Так, опрокинутая восьмерка становится знаком бесконечности.
Итак, в трамвае едет бесконечное число пассажиров - все человечество. Его настоящее, прошлое и будущее. Кстати, такое понимание числа пассажиров объясняет алогичную, на первый взгляд, ситуацию, когда всего лишь восемь пассажиров настолько заполняют вагон, что становится трудно найти место для еще одного.
Читаем далее: "Трое сидят: двое справа и один слева. А пятеро стоят и держатся за кожаные вешалки: двое стоят справа, а трое слева. Сидящие группы смотрят друг на друга, а стоящие стоят друг к другу спиной" (4; 36). Бесцельное и бессодержательное на первый взгляд пересчитывание стоящих и сидящих пассажиров на деле имеет философский смысл. Обратим внимание, что все противопоставленные группы не равны по своему числовому составу: стоящих больше чем сидящих, стоящих слева - больше чем стоящих справа и т.д. Подобная неравнозначность чисел должна создать ощущение дисгармоничности человеческого мира, человеческой жизни. Но это поверхностное понимание данного отрывка. Замечено, что Д. Хармс не любил простых ответов, и у этой математико-мировоззренческой задачки есть ответ чуть посложнее. Достаточно посчитать пассажиров слева и справа, чтобы увидеть равновесие (еще один термин в философии чинарей): и там, и там будет равное число - четыре.
Так, играя цифрами, Хармс утверждает существование данного свыше порядка, гармонии в человеческой жизни, который, однако, завуалирован иррациональностью.
Читаем далее: "Сбоку на скамейке сидит кондукторша. Она маленького роста и если бы она стояла на полу, ей бы не достать сигнальной веревки".
Кондукторша дистанциирована относительно остальных героев и не является частью человечества:
1) она стоит не справа и не слева, а сбоку, т.е. в стороне;
2) она парит над пассажирами, а не стоит с ними на одном уровне;
3) она обладает отличительным физическим признаком - малым ростом. Известно, что как это ни парадоксально, через особенности внешности, через вещные детали Хармс утверждал принадлежность героя к иному нечеловеческому миру. Типичные же герои малой прозы писателя, каковыми являются пассажиры, лишены индивидуальных черт;
4) ее именованием является ее профессия, которая имеет охранительную функцию. Она - символ стража у врат в иной мир. И действительно, она следит за тем, как входят в человеческий мир и уходят из него пассажиры (неслучайна фраза одного из них: "А куда тут продвинешься, что ли, на тот свет").
В прозе Д. Хармса присутствует целая группа подобных персонажей, обладающих схожими с кондукторшей атрибутами и функцией - это сторожи, дворники, военные и ангелы.
Итак, кондукторша - представитель высшего мира. Ее назначение в мире людей, представленным трамваем с пассажирами, - в регуляции отношений человека с высшим миром, Вселенной.
Появление нового пассажира нарушает сложившееся равновесие: "В трамвай входит новый пассажир, и громко говорит: “Продвиньтесь, пожалуйста!" Все стоят молча и неподвижно. “Продвиньтесь, пожалуйста! ” - кричит новый пассажир. “Пройдите вперед, впереди свободно!" - кричит кондукторша".
После троекратного ритуального обращения, поддержанного кондукторшей, статус нового пассажира меняется. Протекция потусторонней высшей силы дарует новому пассажиру уникальные особенности и способности.
Оказавшись девятым пассажиром, он попадает под власть цифры "девять". Девятка в поэтике Хармса маркирует, по мнению Герасимовой и Каррика, "перевернутый или потусторонний мир".
Внешне это выражается в подчеркивании фразы: "новый пассажир". Сюжетно - в кардинальном изменении поведения остальных пассажиров. Если до заступничества кондукторши они игнорировали требование продвинуться, то просьбу нового пассажира "разрешите пройти" выполняют с необычайным рвением: "Стоящие пассажиры лезут на колени сидящим и новый пассажир проходит по свободному трамваю до середины, где и останавливается. Остальные пассажиры опять занимают прежнее положение".
Подобно Моисею он проходит сквозь человеческое море. Рассекая на две половины (левую и правую) человечество, он занимает особое центральное место в пространстве трамвая и оказывается в "нолевой" точке мира людей.
"Ноль" в художественном мире Хармса - это не пустота. Писатель считает что в "ноле" в потенциале содержатся все остальные числа, а также возможность восприятия мира и воздействия на него: "Предполагаю даже беру на себя смелость утверждать, что учение о бесконечном будет учением о ноле" (4; 293).
Герой становится творцом, особым человеком. Его центральное место позволяет ему видеть мир в его (хотя бы и относительной) цельности и, соответственно, приблизиться к познанию истины. Но при этом он остается всего лишь пассажиром и обладает человеческой судьбой.
Человек, по Хармсу, проживает жизнь как поездку в трамвае. Он пассажир в чужом, созданном кем-то вагоне, который идет по проложенным кем-то рельсам. Мимо проплывает вечная изменяющаяся Вселенная: "В окнах проплывают Биржевой мост, Нева и сундук", но человек в сути своей остается статичен. Он проживает жизнь-поездку в окружении чужих ему, но оказавшихся в равных с ним условиях людей. Он может устроиться в этой жизни поудобнее (сидя) или не очень (держась за кожаные вешалки), но судьба у всех одна: "Трамвай едет и все качаются".
Жизнь Вселенной вне стен трамвая изменяется, она удивительна, человечество же изображено в образе сгрудившейся статичной скучающей массы пассажиров. Хармс утверждает неполноценность и односторонность человеческих знаний и представлений о мире как на уровне отдельного человека, так и на уровне человечества. Хармс выражает сомнение в способности человечества в целом приблизиться к познанию истины, ибо каждый из пассажиров наблюдает только свою часть мира.
Лишь те немногие, кто отмечен свыше, способны к "расширенному смотрению" на 360 градусов5 - художники, мыслители, творцы. Лишь они способны хоть немного расшевелить человечество и хоть на мгновение придать смысл его существованию.
Мотив исчезновения прослеживается и в стихах, и в повести "Старуха". В данной работе мы более детально рассмотрим этот мотив в рассказах Даниила Хармса. Постоянно повторяющиеся исчезновения в рассказах цикла "Случаи", принято считать, связаны с репрессиями 30-х годов." И вдруг я перестал видеть их, а потом и другие части. И я испугался, что рухнет мир". Человек выходил на улицу и вдруг исчезал." Усмехнулся еще раз другой <... > и вдруг исчез, только одна шапка осталась в воздухе висеть". Исчезают у Хармса не только люди, но и предметы. "Человек с тонкой шеей" из текста № 9, который садится в сундук, чтобы умереть, показан в определенной позе, а в конце исчезает не он, а сундук, что можно понять как инверсию известных фокусов из эстрадного театра, в которых обычно исчезает человек в сундуке.
Эти вопросы по-новому осветил М.Б. Ямпольский в книге "Беспамятство как прием", посвященной анализу цикла Хармса "Случаи", а через него и всей художественной философии писателя. Ямпольский связывает эстетическую философию Хармса с феноменом "исчезновения действительности", который обсуждается в этой книге еще и в связи с творчеством О. Мандельштама и К. Вагинова, а также с русской метапрозой в целом. По мнению ученого, "метод" Хармса позволяет создавать тексты, не столько описывающие, сколько демонстрирующие сам процесс исчезновения реальности.
М.Б. Ямпольский, проанализировав большое число произведений Хармса, выявил в них устойчиво повторяющиеся мотивы исчезновения персонажей, предметов и даже атрибутов авторского процесса письма: "Эх! Написал бы еще, да чернильница куда то вдруг исчезла" (рассказ “Художник и Часы"). Все, что происходит в хармсовских “случаях” - происходит в человеческом, профанном мире “случайного". Но, столкнувшись с “препятствием”, за которым ортогонально расположен мир сущего, предметы исчезают: “Хармс неоднократно описывает ситуацию исчезновения объекта, предмета, мира, сопровождающего его явление в “истинном" виде" (1; 354). Искусство находится в одном вертикальном ряду с исчезновением, пустотой, разрушением и уничтожением.
Все то, что в раннем авангарде используется для магического преображения действительности, у Хармса используется для "деконструкции" самого понятия "действительность" или для критики миметических свойств литературы.
В. Хлебников выявлял в действительности, в истории некие скрытые числовые порядки. Для Хармса порядок находится в основном в сфере текста. Попытка упорядочить действительность (лежащая в основе большинства социальных утопий) оказывает на действительность странное парадоксальное воздействие. Реальность пропитывается умозрительностью и "исчезает".
<... > "Исчезновение действительности" ведет к постепенному исчезновению наблюдающего за ней <... > Человек, обнаруживающий пустоту за дискурсом, обречен на смерть, потому что носители дискурса производят его именно для того, чтобы скрыть пустоту. Мораль этого фарса в полной мере приложима к судьбе самого Хармса (1; 371, 373, 379).
"Одна из главных тем Хармса - исчезновение предметов, истончение реальности, достижение трансцендентного... Творение мира Богом происходит из ничто и описывается как явление “предметов”. Хармс как бы переворачивает процесс, он играет в Бога наоборот" (1; 314). Ничто, пустота, ноль - это и есть трансцендентальные означаемые Хармса. Это не постмодернистское отсутствие трансцендентального означаемого, не его невозможность, а напротив - его присутствие в негативной, "апофатической", форме. Вот почему все исследуемые Ямпольским категории в философской эстетике Хармса принципиально амбивалентны. "Исчезновение тела - финальный этап становления - оказывается связанным с открытием финальной истины о теле" (1; 171), а "ноль" - это не только фигура отсутствия, но и "семя слова" (1; 291) и потенциальная бесконечность. "Смерть, то есть “разрушение”... оказывается функцией творения, которое, в свою очередь, можно описать как разрушение неделимости" (1; 313). Нарушения очевидной логики свидетельствуют не о хаосе, а о присутствии некой альтернативной, нелинейной, иррациональной логики высшего порядка.
Проверим эту гипотезу анализом самих "Случаев".
В 1936 году Хармс написал рассказ "О том, как рассыпался один человек":
Эх люблю грудастых баб, мне нравится как от них пахнет, - сказав это он стал увеличиваться в росте и, достигнув потолка, рассыпался на тысячу маленьких шариков.
Пришел дворник Пантелей, собрал эти шарики на совок, на который он собирал обычно лошадиный навоз, и унес эти шарики куда-то на задний двор".
Шарик у Хармса - знак полной автономии. Из шариков не могут состоять тела, потому что шарики в тело не складываются. Означающие соединяются в цепочки, в которых их предъявление отсылает к пустоте, невозможности означаемого (тела). Пустота обозначается через автономию означающих.
Мир текстов Хармса строится на чередовании предъявления означающих и провалов, явление и исчезновение совершенно здесь нерасторжимы. "Оптический обман" - типичный пример такого чередования - явление есть и его нет.
Исходя из этих посылок, можно высказать следующую гипотезу о культурно-историческом смысле "Случаев" Хармса: абсурдистские новеллы и пьески, выступая как аллегории письма, осуществляют наиболее радикальную деконструкцию идеи письма как "Узла Вселенной" - или, иначе говоря, модернистской философии творчества. Само письмо при таком взгляде становится в свою очередь аллегорией хаоса, смерти субъекта и исторической катастрофы - тем самым оно стирает само себя и взрывает представление о значимом центре картины мира.
Временное (жизнь) у Хармса противопоставлена вневременному, как ложное истинному (как уже отмечалось выше, это выражено оппозицией двух типов времени, линейного и нелинейного); поэтому "жизнь и не может давать ответы, а искать их следует в смерти"
Необходимо отметить, что смерть выходит в своем значении за рамки, установленные человеческим сознанием; она больше чем просто конец жизни. Поэтому, несмотря на частое сопряжение с мотивом старости, тема смерти не равна ему и имеет дуалистичный характер 20 (как тема сна и категория чуда).
Во-первых, как сакральная категория, и тем самым, сопричастная совершенным предметам и нелинейному времени. В сцене "Всестороннее исследование" <июнь 1937>: "Умер, не найдя на земле ответов на свои вопросы. Да, мы, врачи, должны всесторонне исследовать явление смерти" (4; 124). Или же в тексте "На кровати метался полупрозрачный юноша…" <1940> говоря о состоянии героя доктор произносит: "Ваше положение таково, <... > что понять вам его невозможно" (1; 156). Кроме того, там есть указание на то, что смерть - лишь переход от одного мира к другому - "Лодки плывут" (155). Причем в отвергнутом варианте этого текста есть следующий диалог:
"- Я не могу дать вам руки, - сказал юноша.
Кому вы не можете дать руки? - спросил врач.
Вам, - сказал юноша.
Почему? - спросил врач.
Зачем вы спрашиваете? - сказал юноша. - "Вы же знаете, что вы стоите на берегу, а я уже на лодке далеко отплыл в море" (459).
Широко известный сюжет, переправы как смерти усугубляется перекрестной точной псевдорифмой (сказал юноша - спросил врач - сказал юноша - спросил врач), подчеркивающей "мерность" развивающихся событий (волн качающих лодку). Примечательно, что в последней редакции вопрос о смерти задает юноша - "я умираю?" (там же) и просит лодку (находясь на этом берегу, он не может адекватно оценить свое положение).
Во-вторых, смерть может присутствовать в тексте в одном ряду с бытовыми деталями. В этом случае снимается сакральная значимость, смерть приравнивается к походу в магазин (ср. "Что теперь продают в магазинах" <август 1936>), приобретает характер бытового происшествия.
В рассказе "Грязная личность" <ноябрь 1937> даны две смерти (убийства), повторяющиеся на уровне деталей. Происходит некоторая псевдоритуализация (именно за счет такого воспроизведения уже однажды совершенных действий), которая в силу своей ложности, утверждает смерть как незначительное бытовое происшествие. Явление псевдоритуализации, как нам кажется, имеет большое значение для понимания творчества Д.И. Хармса, особенно, для такой категории как время (противопоставленность линейного и нелинейного времени по признаку правдоподобия/истинности).
"Грязная личность" имеет следующую структуру:
1. "Сенька стукнул Федьку по морде и спрятался под комод.
2. Кончилось тем, что к Федьке подошел Николай, стукнул его по морде и спрятался под шкап.
Федька достал кочергой Сеньку из-под комода и оторвал ему правое ухо. Федька достал Николая из-под шкапа кочергой и разорвал ему рот.
Сенька <... > с оторванным ухом в руках побежал к соседям. Но Федька догнал Сеньку и двинул сахарницей по голове. Николай с разорванным ртом побежал к соседям, но Федька догнал его и ударил пивной кружкой.
Сенька упал и кажется умер. Николай упал и умер.
Тогда Федька уложил все вещи в чемодан 21 и уехал во Владивосток." А Федька собрал свои вещи и уехал из Владивостока…" (127-129)
Детальное совпадение двух убийств и графическое окончание текста <-----> указывают на возможное продолжение повествования за счет "нанизывания " подобных ситуаций до бесконечности. Отрицание линейного времени героем - "отнимал <... > у детей деньги, подставлял старикам подножку и пугал старух" (128) - и стремление к нелинейному (проявляющееся как умертвление - очевидно, самопародия) втягивают Федьку в бесконечную цепь повторяющихся событий (квазиальтернатива вечности, символом которой является круг).
Если в "Грязной личности" цепь убийств представлена в потенциале, то в "Реабилитации" <июнь 1941> она развернута в целостную картину (шесть смертей в пространстве одного небольшого текста). Причем, если первое хоть как-то мотивировано: "Не хвастаясь, могу сказать, что, когда Володя ударил меня по уху и плюнул мне в лоб, я так его схватил, что он этого не забудет. Уже потом я бил его примусом, а утюгом я бил его вечером. Так что умер он совсем не сразу" (160). Последующие не имеют никакой причины: "А Андрюшу я убил просто по инерции" (там же), и, в то же время, являются закономерным продолжением предыдущих. Происходит своеобразное "накручивание" убийств (и каждое последующее еще более жестоко и абсурдно) и параллельное "раскручивание" (отрицание/оправдание) предъявляемых обвинений: "Меня обвиняют в кровожадности, говорят, я пил кровь, но это не верно, я подлизывал кровяные лужи и пятна; это естественная потребность человека уничтожить следы своего, хотя бы пустячного преступления."
Отрицая свою виновность, герой "Реабилитации", тем самым, претендует на единоличное владение истиной. По сути дела, этот рассказ представляет собой речь обвиняемого. Читатель, невольно вынужден сам выстраивать реальный ход событий, достоверность и значимость которого может быть опровергнута и опровергается главным действующим лицом. Убийство имеет семисеологическое значение преступления; испражнение на трупы - кощунство и прочее утверждаются как "потребность естественная, а, следовательно, и отнюдь не преступная" (161). Выстраивается новая культурная знаковая система, опирающаяся на личность главного героя.А. А. Кобринский говорит о характеризующей этот рассказ "Логике уверенного в своей власти и безнаказанности преступника <... >, которая отчасти выходит за рамки литературы и искусства" [22; 29].
Нас же больше интересует то, как эта логика организует пространство текста, присваивая тем или иным действиям произвольное значение. Не последнюю роль в этом процессе играет вычленение временных отрезков соответствующих действиям героя: "уже потом я бил его примусом, а утюгом я бил его вечером. Так что умер он совсем не сразу. Это не доказательство, что ногу я отрезал ему еще днем. Тогда он был еще жив." (160). В этом отрывке опровержение предъявляемых персонажу обвинений строится именно на определении времени случившегося. Примечательно, что процесс убийства представлен в виде серии дискретных действий, друг с другом практически не связанных.
Говоря о "логике преступника", следует добавить, что частотность употребления местоимения первого лица единственного числа в данном тексте служит сигналом своеобразного комплекса неполноценности и стремления к самоутверждению, которое приобретает гипертрофические формы (Герой = Бог, сотворение мира по образу и подобию своему). Здесь же встречается уже знакомый нам мотив преждевременного рождения: "Что из того, что она вот-вот должна была родить? Я и вытащил ребенка" (там же). Контролирование человеком процесса рождения (еще одна перекличка с фигурой Бога) избыточно и приводит к непредсказуемым последствиям: "Не я оторвал ему голову, причиной тому была его тонкая шея" (161). (ср. "Теперь я расскажу как я родился…" <1935>).
Главное действующее лицо не ограничивается словесным перекодированием культурных норм, весь текст является своего рода манифестом неудовлетворенного "я", претендующего на власть над временем. Убийство буквально на глазах расчленяется на несколько самостоятельных актов: "я так его схватил", "уже потом я бил его примусом", "а утюгом я бил его вечером" и т.д.
Время в "Реабилитации" как бы разделяется на два разнонаправленных потока, один из которых представлен описанием собственно произошедших событий в их относительной последовательности, другой связан с отрицанием правомерности обвинений по поводу этих событий. Расслоение времени часто используется для снятия дискретности. В данном случае, каждая смерть служит своеобразным знаком конца жизни, времени, повествования. Двунаправленность времени позволяет утверждать и отрицать одно и тоже событие одновременно.
Тема смерти в прозе Д.И. Хармса имеет амбивалентный характер, обусловленный с одной стороны, тождественностью с концом жизни, с другой - сакральностью категории (а, следовательно, ее совершенством).
Темы рождения и бессмертия противопоставлены по значению в прозе Д.И. Хармса мотивам старости и детоненавистничества.
"Теперь я расскажу, как я родился" <1935> и "Инкубаторный период" <1935> относятся к одному периоду, и второй текст является логичным продолжением первого. В них описываются три последовательных акта рождения одного и того же человека, причем, каждый последующий совершается в силу кажущейся "недостоверности" предыдущего (о важности правдоподобия для героев Хармса выше уже говорилось). Первое в этом ряду рождение произошло "на четыре месяца раньше срока" и привело к тому, что "папа так разбушевался, что акушерка, принявшая меня растерялась и начала запихивать меня обратно <... > меня все же запихали <... > да второпях не туда" (83). Далее описывается вторичное появление на свет и, как следствие, очередное вмешательство папы: "тут опять папа разбушевался, дескать, это, мол, еще нельзя назвать рождением, что это, мол, еще не человек, а наполовину зародыш и что его следует либо опять обратно запихать, либо посадить в инкубатор" (84). Примечательно, что родившийся дважды признается лишь "наполовину зародышем" и требует еще одного произведения на свет: "Через четыре месяца меня вынули из инкубатора <... >. Таким образом, я как бы родился в третий раз" (там же). Серия рождений подвергает сомнению не саму возможность появления на свет, но возможность точного фиксирования момента этого появления, представленного не в виде отдельно выделяемой точки на оси времени, а как цепь перетекающих друг в друга состояний ("недоносок" - "наполовину зародыш" - "человек"). Кроме того, роль отца, пытающегося контролировать процесс рождения (тем самым, выполняющего несвойственные ему функции), проявляется не только на физическом (запихивание ребенка обратно; помещение в инкубатор) уровне, но и на словесном. Счет времени осуществляется при помощи называния состояний ("недоносок" - "наполовину зародыш"), которые как бы разрывают временную шкалу на отдельные фрагменты. В назывании в полной мере проявляется стремление "заклясть" окружающий хаос (а мир в человеческом сознании, неспособном воспринять его во всей целостности, представляет собой хаос), подчинить себе при помощи обретения точки отсчета и мерила (некоего способа измерения) для его упорядочивания. В данном случае таким мерилом служат наименования. Возможно, происходит замещение отцом фигуры Бога (ср. Бог - Царь - Отец), кроме того, Бог первым заклял хаос, опредметив его. Это приводит к профанации сакральности акта рождения.
С серией рождений можно столкнуться в тексте "Я родился в камыше…" <1934-1937>, который В.Н. Сажин, ссылаясь на Проппа, связывает с мифом о Мауи, где герой-бог так сообщает о своем рождении: "Я знаю, что преждевременно родился на морском берегу. Ты <обращение к матери> завернула меня в прядь своих волос, которую нарочно для этой цели обрезала, и бросила меня в морскую пену. Там меня оплела морская трава длинными ростками, образовала меня и дала мне форму…" [40; 440]. И у Хармса: "Я родился в камыше. Как мышь. Моя мать меня родила и положила в воду. И я поплыл" (68) 18. Данное произведение интересно еще и тем, что используя мифологический сюжет, притчевую форму, синтаксический строй Библии и типичных персонажей басни, Д.И. Хармс утверждает истинное восприятие мира (т.е. как цельного, связанного с нелинейным временем и областью цисфинитум). Акт рождения в этом тексте растягивается на три первых предложения, которые отчасти дублируют друг друга, отчасти друг другу противоречат. Так, "я родился в камыше" и "как мышь" за счет близости на фонетическом уровне создают впечатление смыслового единства, которое, тем не менее не имеет однозначной трактовки. "Я, как и мышь, родился в камыше" и "Я родился в камыше; я родился как мышь". Первое нелогично по отношению к внетекстовой реальности, второе, в силу устойчивости семантики плодовитости и бесчисленности мыши (о которой Хармс знал) противоречит художественной реальности (утверждая незначимость, незначительность этого рождения). Примечательно, что образы всех существ, упоминаемых в этом тексте, имеют пограничный характер (мышь традиционно рассматривается как дитя неба и земли, рак - посредник между внешним и внутренним миром, лягушка осуществляет переход от стихии воды к стихие земли и обратно, рыба воплощает в себе начало и конец). Причем рак олицетворяет собой преддверие инкарнации души, а лягушка и рыба, кроме всего прочего, связаны с воскрешением (выбор животных персонажей в текстах Хармса не случаен, он определяется интересом писателя к мифологии, философии и оккультным наукам; причем, отношение может быть отдано какому-либо периферийному оттенку значения образа или варьироваться от случая к случаю. В "Смерти старика" <1935-1936> выскакивание "маленькой мышки из рукава", наряду с другими "неполадками", служит сигналом неизбежной смерти. Опущение в воду может символизировать возвращение в материнское лоно, где "ребенок как бы уже есть и в тоже время его еще нет" (неудивительно, что его окружают персонажи-посредники) состояние ребенка в чреве матери К. Юнг связывает с единением, недискретностью, где нет еще "я" и "ты", а только единое "мы". С этой точки зрения интересен образ рыбы с четырьмя усами: "Я заплакал. И рыба заплакала. Вдруг мы увидели, что плывет по воде каша. Мы съели эту кашу и начали смеяться. Нам было очень весело, мы поплыли по течению и встретили рака" (3; 68) 19. "Я" переходит в "мы". Рыба, "отзеркаливая" состояние главного героя, способствует созданию некоторого вторичного единства (первоединство имело место в чреве матери). "Я" возникает вновь после того, как рак задает вопрос: "надо ли стесняться своего голого тела? Ты человек и ответь нам…" (3; 69). Ответ на этот вопрос носит инициационный характер. У Хармса образ голого тела связан с темой знания и берет свое начало в культе оголенности гностиков, которых писатель изучал (см. "Я" возникающее в ответной реплике, отделено от всего остального мира чертой вопроса (ср. с сюжетом изгнания из рая, та же цепочка: знание - голое тело - стыд), момент посвящения совпадает с повторным "символическим" рождением.
Таким образом, тема рождения у Хармса представлена не единым событием, а целым рядом событий, повторяющихся на различных уровнях. Это приводит к разрушению временных границ, к невозможности фиксирования момента рождения, а, следовательно, разрушает его статус начала.
Теме рождения близка тема бессмертия, следующее воплощение идеи бесконечности, но на ином уровне. Если тема рождения касается больше физической (даже физиологической ср. "Теперь я расскажу как я родился…") стороны существования, то бессмертие целиком отдано сфере ментальной - о нем думают, говорят, в него верят или не верят (это, видимо, обусловлено тем, что категория бессмертия начинает активно разрабатываться писателем в конце 30-х годов, тогда как тема рождения затрагивает более ранние прозаические произведения).
Принадлежность к сфере цисфинитум (вера говорит о сакральности категории) делает бессмертие совершенным состоянием, то есть абсолютно непостижимым. Трансцендентность приближает его к сфере невыразимого и сближает с фигурой Бога. Ср. разговор главного героя повести "Старуха" с Сакердоном Михайловичем о вере в Бога, которая в ходе разговора становится коррелятом веры в бессмертие. Теоретизирование данной темы (принадлежность к ментальной сфере) приводит к ее еще большему абстрагированию. Вера в бессмертие, обсуждаемая героями Хармса, обрастает логическими цепочками углубляясь, как ни странно, в строну веры (т.е. обратную, так как разговор идет о бессмертии): "нет верующих или неверующих людей. Есть только желающие верить или не верить" (176). В тексте "В трамвае сидели два человека" <1940> дается еще один вариант "желания верить". На вопрос: "есть ли загробная жизнь или ее нет?" (156) Второй Собеседник отвечает: "на ваш вопрос вы никогда не получите ответа, а если получите когда-нибудь ответ, то не верьте ему. Только вы сами сможете ответить на этот вопрос. Если вы ответите да, то будет да, если вы ответите нет, то будет нет. Только ответить надо с полным убеждением, без тени сомнения, или, точнее говоря, с абсолютной верой в свой ответ" (156-157). С одной стороны, любой ответ "неверен", следовательно, и этот тоже. Его неверность касается личной веры человека (ср. в "Старухе" вопрос о вере в Бога - "это неприличный и бестактный поступок" (175)). С другой стороны, структура, характер диалога, и наименование участников (Первый Собеседник, Второй Собеседник) воспроизводят модель беседы учителя-буддиста со своим учеником, возможно, поэтому совет по поводу ответа себе касается не того, что именно отвечать, а как это делать. Тема бессмертия имеет большое значение для понимания повести "Старуха". Мы вернемся к ней, говоря об этом произведении.
Подводя итог нашей исследовательской работе, хочу отметить некоторые трудности с которыми мы столкнулись в процессе. Во-первых, отсутствие достаточного количества полных сборников рассказов Даниила Хармса. Во-вторых, неоднозначность критики, сложность абсурда как метода. Но все эти трудности преодолимы, благодаря юмору автора, который не позволяет утомляться в процессе анализа. Я не понимаю природу юмора Хармса, думаю, что не надо ее понимать, это даже вредно ее понимать. Он сделал прорыв в природе юмора. Конечно, у меня как у филолога есть большой интерес к истокам авторских мотивов и образов, но когда начинаешь погружаться в глубины анализа рассказов, получается, что Хармс вовсе и не смешной автор. Данил Хармс открыл новые горизонты смеха, куда вошел и откуда он нас так смешит. Самое великое в этом авторе - юмор. Говорят, Гете насчитал за свою жизнь 7 минут абсолютного счастья. Когда я читаю Хармса, я абсолютно счастлива и прибавляю это счастье к общему счастью своей жизни.
Основная
1. Ямпольский, М. Беспамятство как источник [Текст] /М. Ямпольский. - М.: Новое литературное обозрение, 1998.
2. Витгенштейн Л. О достоверности [Текст] / Пер. М.С. Козловой, Ю.А. Асеева // Витгенштейн Л. Философские работы. Ч.1. М.: Гнозис, 1994. С.325.
3. Токарев Д.В. Абсурд как категория текста у Д. Хармса и С. Беккета [Текст] / Д.В. Токарев. - Новое литературное обозрение. - 2002 г.
4. Даниил Хармс, Полет в небеса. Стихи. Проза. Драмы. Письма [Текст] Л., 1988, с.483.
5. А. Геркар. К вопросу о значении чисел у Хармса [Текст] /А. Геркар. - Л., 1999, с.500
6. А. Злобина. Случай Хармса, или оптический обман [Текст] /А. Злобина-М:. Новое литературное обозрение, 2000.
7. А. Герасимова. Даниил Хармс как сочинитель [Текст] /А. Герасимова-М:. Новое литературное обозрение, 2000.
Интернет ресурсы
8. http://xarms. lipetsk.ru
9. http://dkharms. narod.ru
Пятигорский государственный лингвистический университет Кафедра отечественной и зарубежной литературыСквозные мотивы в рассказах Даниила Хармса (курсовая работа по дисциплине "История русской литературы ХХ века") Выпол
Сны в романе М.В. Булгакова "Белая гвардия"
Современная библиография как система
Соціальні проблеми в романах Дж. Стейнбека "Грона гніву" та "Зима тривоги нашої"
Соціально-філософські погляди І.Франка
Специфіка неповних речень у творах Юрія Мушкетика
Споры вокруг главного героя комедии "Горе от ума" А.С. Грибоедова
Способи відтворення художнього часу у постмодерністському англомовному тексті
Способы переноса мотивов из лирики в роман "Доктор Живаго"
Сравнительное исследование Гоголя и Амирхана
Сравнительный анализ учебников по литературе
Copyright (c) 2024 Stud-Baza.ru Рефераты, контрольные, курсовые, дипломные работы.