Реферат на тему:

Творчество Анны Ахматовой

                 

                         Содержание

1.     Первые шаги........................................................................................ ..3

2.     Романность в лирике Ахматовой........................................................ ..4

3.     Загадка популярности любовной лирики Ахматовой....................... ..9        

4.     "Великая земная любовь" в лирике у Ахматовой.............................. 11

5.     Роль деталей в стихах о любви у Ахматовой..................................... 14

6.     Пушкин и Ахматова............................................................................. 17

7.     Больная и неспокойная любовь........................................................... 20        

8.     Любовная лирика у Ахматовой в 20-е и 30-е годы............................ 23

9.     Заключение........................................................................................... 34

10.                                                                                                                                                                                                                                                                                      Литература………………………………………………………….35

Первые шаги

   На рубеже  прошлого и нынешнего столетий, хотя и не буквально хроно­логически, накануне революции, в эпоху, потрясенную двумя мировыми вой­нами, в России возникла и сложилась, может быть, самая значительная во всей мировой литературе нового времени "женская" поэзия - поэзия Анны  Ахмато­вой. Ближайшей аналогией, которая  возникла  уже у первых ее критиков, ока­залась древнегреческая певица любви Сапфо: русской Сапфо часто называли молодую Ахматову.

   Анна Андреевна Горенко родилась 11 (23) июня 1889 года под Одессой. Годовалым ребенком она была перевезена в Царское Село, где прожила до ше­стнадцати лет. Первые воспоминания Ахматовой были царско-сельскими: "...зеленое, сырое великолепие парков, выгон,  куда меня водила няня,  иппо­дром,  где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал..." Училась Анна в  Царско-сельской женской гимназии. Пишет  об этом так: "Училась я сначала плохо, потом гораздо лучше, но всегда неохотно".  В 1907 году Ахматова окан­чивает  Фундуклеевскую гимназию  в  Киеве, потом поступает на юридический факультет Высших женских курсов.  Начало же 10ых годов было отмечено в судьбе Ахматовой важными событиями: она  вышла  замуж  за  Николая Гуми­лева, обрела дружбу с художником

Амадео Модильяни, а весной 1912 года вышел ее первый сборник стихов "Вечер", принесший Ахматовой мгновенную славу.  Сразу же она была дружно поставлена критиками в ряд самых больших русских поэтов.  Ее книги стали литературным событием. Чуковский писал, что Ахматову встретили "необык­новенные, неожиданно шумные триумфы".  Ее стихи были не только услы­шаны, их затверживали, цитировали в разговорах, переписывали в альбомы, ими даже объяснялись влюбленные.  "Вся Россия, - отмечал Чуковский, - за­помнила ту  перчатку, о  которой говорит у Ахматовой отвергнутая женщина, уходя от того, кто оттолкнул ее".

Романность в лирике Ахматовой

   Лирика Ахматовой периода ее первых книг ("Вечер", "Четки", "Белая стая")- почти исключительно лирика любви.  Ее новаторство как художника проявилось первоначально именно в этой традиционно вечной, многократно и,  казалось бы до конца разыгранной теме.

   Новизна любовной  лирики Ахматовой бросилась в глаза современникам чуть ли не с первых ее  стихов, опубликованных  еще  в  "Аполлоне", но, к  со­жалению, тяжелое  знамя акмеизма, под  которое встала молодая поэтесса,  дол­гое время как бы драпировало в глазах многих ее истинный, оригинальный  об­лик и заставляло  постоянно  соотносить  ее  стихи то с акмеизмом, то с симво­лизмом, то с теми или иными почему-либо выходившими на первый план  лин­гвистическими или литературоведческими теориями.

   Выступавший на вечере Ахматовой (в Москве в 1924 году), Леонид Гроссман остроумно  и справедливо говорил:  "Сделалось почему - то модным проверять новые теории языковедения и новейшие направления стихологии на  "Четках" и "Белой стае". Вопросы всевозможных сложных и трудных дисцип­лин начали разрешаться специалистами на хрупком и тонком  материале  этих  замечательных образцов  любовной  элегии. К  поэтессе можно было применить горестный стих Блока:  ее лирика стала "достоянием доцента". Это,  конечно,  почетно и для всякого поэта совершенно неизбежно,  но это менее всего захва­тывает то не повторяемое выражение поэтического лица, которое дорого бес­численным читательским поколениям".

   И действительно ,  две вышедшие в 20-х годах книги об Ахматовой, одна из которых  принадлежала В.Виноградову, а другая Б.Эйхенбауму, почти не раскрывали читателю ахматовскую поэзию как явление искусства, то есть во­плотившегося  в слове человеческого содержания. Книга Эйхенбаума, по срав­нению с работой Виноградова, конечно, давала несравненно больше возможно­стей составить себе представление об Ахматовой - художнике и человеке.

   Важнейшей и, может быть, наиболее интересной мыслью Эйхенбаума  было  его соображение о "романности" ахматовской лирики, о том, что  каждая  книга  ее стихов представляет собой как бы лирический роман, имеющий к тому же в своем генеалогическом  древе  русскую  реалистическую  прозу.  До­казывая  эту мысль, он писал в одной из своих рецензий:  "Поэзия Ахматовой - сложный лирический роман.  Мы можем проследить разработку образующих его повествовательных  линий, можем  говорить об его композиции, вплоть до соотношения отдельных персонажей. При переходе от одного сборника к дру­гому мы испытывали  характерное чувство интереса к сюжету - к тому, как ра­зовьется этот роман".

   О "романности"  лирики  Ахматовой  интересно  писал  и  Василий  Гип­пиус (1918 г.). Он видел разгадку успеха и влияния Ахматовой  (а в поэзии уже появились ее подголоски) и вместе с тем объективное значение ее любовной  лирики  в  том, что  эта  лирика пришла на смену умершей или задремавшей в то время форме романа.  И действительно,  рядовой читатель может  недооце­нить звукового и ритмического богатства таких, например, строк: "и столетие мы лелеем еле слышный шорох шагов", - но он не может не  плениться  своеоб­разием этих повестей - миниатюр,  где в немногих строках рассказана драма.  Такие миниатюры - рассказ о сероглазой девочке и убитом короле и рассказ о  прощании  у ворот (стихотворение "Сжала руки под темной вуалью..."), напеча­танный в первый же год литературной известности Ахматовой.

   Потребность в романе - потребность, очевидно, насущная.  Роман стал необходимым элементом жизни, как лучший сок, извлекаемый, говоря словами  Лермонтова, из каждой ее радости.  В нем увековечивались сердца с неприхо­дящими особенностями, и круговорот идей,  и неуловимый фон милого  быта.  Ясно, что роман помогает жить.  Но роман в прежних формах, роман, как плав­ная и многоводная река,  стал встречаться все реже, стал меняться  сначала  стремительными  ручейками("новелла"),а  там  и мгновенными "гейзерами".  Примеры можно найти,  пожалуй, у всех поэтов: так, особенно близок ахматов­ской современности  лермонтовский  "роман"  - "Ребенку", с его загадками, на­меками и недомолвками. В этом роде искусства, в лирическом романе - миниа­тюре, в поэзии  "гейзеров"  Анна Ахматова достигла большого мастерства.  Вот один из таких романов:

" Как велит простая учтивость,

Подошел ко мне, улыбнулся.

Полулаского, полулениво

Поцелуем руки коснулся.

И загадочных  древних ликов

На меня посмотрели очи.

Десять лет замираний и криков.

Все мои бессонные ночи

Я вложила  в тихое слово

И сказала его напрасно.

Отошел ты. И стало снова

На душе и пусто и ясно".

Роман кончен.  Трагедия десяти лет рассказана в одном кратком событии, одном жесте, взгляде, слове. Нередко миниатюры Ахматовой были, в соответ­ствии с ее излюбленной манерой,  принципиально не завершены и подходили не столько на маленький роман в его, так сказать, традиционной форме, сколько на  случайно  вырванную страничку из романа или даже часть стра­ницы, не имеющей ни начала, ни конца и заставляющей читателя додумывать то, что происходило между  героями прежде.          

" Хочешь знать, как все это было? –

Три в столовой пробило,

И прощаясь, держась за перила,

Она словно с трудом говорила:

"Это все... Ах, нет, я забыла,

Я люблю вас, я вас любила

Еще тогда!" "Да".

Хочешь знать,  как  все  это было?

   Возможно, именно такие стихи наблюдательный Василий Гиппиус  и  на­зывал "гейзерами", поскольку в подобных стихах - фрагментах чувство дейст­вительно как бы мгновенно вырывается наружу из некоего тяжкого  плена  молчания, терпения, безнадежности и отчаяния.

   Стихотворение "Хочешь знать, как все это было?.." написано в 1910 году, то есть еще до того, как вышла первая ахматовская книжка "Вечер" (1912 г.), но одна из самых характерных черт поэтической манеры Ахматовой в нем уже  выразилась в очевидной и последовательной форме. Ахматова всегда предпо­читала "фрагмент" связному,  последовательному и повествовательному  рас­сказу, так  как  он  давал прекрасную возможность насытить стихотворение острым и интенсивным психологизмом; кроме того,  как ни странно,  фрагмент  придавал изображаемому  своего рода документальность:  ведь перед нами и впрямь как бы не то отрывок из нечаянно подслушанного разговора, не то об­роненная записка, не предназначавшаяся для чужих глаз. Мы, таким образом, заглядываем в чужую драму как бы ненароком, словно вопреки намерениям ав­тора, не предполагавшего нашей невольной нескромности.

   Нередко стихи Ахматовой походят на беглую и как бы даже не  "обрабо­танную" запись в дневнике:

                   "  Он любил три вещи на свете:

                     За вечерней  пенье,  белых  павлинов 

                     И стертые карты Америки.  Не любил,

                     когда плачут дети, Не любил чая с

                     малиной И женской истерики.

                     ...А я была его женой". Он любил...

  Иногда такие любовные "дневниковые" записи были более распростра­ненными, включали в себя не двух,  как обычно, а трех или даже четырех лиц, а также какие-то черты интерьера или пейзажа, но внутренняя фрагментарность, похожесть на "романную страницу" неизменно сохранялась и в таких миниа­тюрах:

                   " Там  тень моя осталась и тоскует, 

                     Все в той же синей комнате живет, 

                     Гостей из города за полночь ждет

                     И образок эмалевый целует.  И в

                     доме не совсем благополучно:

                     Огонь зажгут, а все-таки темно...

                     Не оттого ль хозяйке  новой  скучно,

                     Не оттого ль хозяин пьет вино

                     И слышит,  как за тонкою стеною

                     Пришедший гость беседует со мною".

                         Там тень моя осталась и тоскует...

    В этом стихотворении чувствуется скорее обрывок внутреннего  моно­лога, та текучесть и непреднамеренность душевной жизни, которую так любил в своей психологической прозе Толстой.

   Особенно интересны стихи о любви,  где Ахматова - что,  кстати, редко у нее - переходит к "третьему лицу",  то есть, казалось бы, использует чисто по­вествовательный жанр, предполагающий и последовательность, и даже описа­тельность, но и в таких стихах она все же предпочитает лирическую фрагмен­тарность,  размытость и недоговоренность. Вот одно из таких стихотворений, написанное от лица мужчины:

                   " Подошла.  Я волненья не выдал,

                     Равнодушно глядя в окно.

                     Села словно фарфоровый идол,

                     В позе, выбранной ею давно. 

                     Быть веселой - привычное  дело, 

                     Быть  внимательной - это трудней...

                     Или томная лень одолела

                     После мартовских пряных ночей?

                     Томительный гул разговоров,

                     Желтой  люстры безжизненный зной

                     И мельканье искусных проборов 

                     Над  приподнятой  легкой  рукой.

                     Улыбнулся опять  собеседник 

                     И с надеждой глядит на нее... 

                     Мой счастливый богатый  наследник, 

                     Ты  прочти  завещанье мое".

                     Подошла. Я волненья не выдал...

Загадка популярности любовной лирики Ахматовой

 

  Едва ли не сразу после появления первой книги, а после "Четок" и "Белой стаи" в особенности,  стали говорить о "загадке Ахматовой". Сам талант был очевидным,  но непривычна, а значит, и неясна была его суть, не говоря уже о некоторых действительно загадочных,  хотя и побочных свойствах.  "Роман­ность", подмеченная критиками,  далеко не все объясняла.  Как  объяснить, на­пример, пленительное сочетание женственности  и хрупкости с той твердостью и отчетливостью рисунка,  что свидетельствуют о властности и незаурядной,  почти жесткой воле? Сначала хотели эту волю не замечать, она достаточно  противоречила  "эталону  женственности". Вызывало  недоуменное восхищение и странное немногословие ее любовной лирики,  в которой страсть походила на тишину предгрозья и выражала себя обычно лишь  двумя  -  тремя словами,  похожими на зарницы, вспыхивающие за грозно потемневшим горизонтом.

   Но если страдание любящей души так неимоверно - до молчания,  до по­тери речи - замкнуто и обуглено,  то почему так огромен, так прекрасен и пле­нительно достоверен весь окружающий мир? Дело, очевидно,  в том,  что,  как у любого крупного поэта, ее любовный роман, развертывавшийся в стихах предреволюционных лет, был шире и мно­гозначнее своих конкретных ситуаций. В сложной музыке ахматовской лирики,  в ее едва мерцающей глубине, все убегающей от глаз мгле,  в подпочве, в подсознании постоянно жила и да­вала о себе знать особая,  пугающая дисгармония,  смущавшая саму Ахматову.  Она писала впоследствии в "Поэме без героя",  что постоянно слышала непо­нятный гул, как бы некое подземное клокотание, сдвиги и трение тех первона­чальных твердых пород,  на которых извечно и надежно зиждилась жизнь,  но  которые стали терять устойчивость и равновесие.

   Самым первым предвестием такого тревожного ощущения  было стихо­творение "Первое возвращение" с его образами смертельного сна,  савана и по­гребального звона и с общим ощущением резкой и бесповоротной перемены, происшедшей в самом воздухе времени. В любовный роман Ахматовой входила эпоха - она по-своему  озвучи­вала  и переиначивала стихи,  вносила  в них ноту тревоги и печали,  имевших более широкое значение, чем собственная судьба.

   Именно по  этой причине любовная лирика Ахматовой с течением вре­мени, в предреволюционные, а затем и в первые послереволюционные годы, за­воевывала все  новые  и  новые читательские круги и поколения и,  не переста­вая быть объектом восхищенного внимания тонких ценителей,  явно выходила из,  казалось бы,  предназначенного ей узкого круга читателей. Эта "хрупкая" и "камерная",  как ее обычно называли, лирика женской любви начала вскоре, и ко всеобщему  удивлению,  не менее пленительно звучать также и для первых советских читателей - комиссаров гражданской войны и работниц в красных  косынках.  На  первых  порах  столь странное обстоятельство вызывало нема­лое смущение - прежде всего среди пролетарских читателей.

   Надо сказать,  что  советская  поэзия  первых лет Октября и гражданской войны, занятая грандиозными задачами ниспровержения старого мира, любив­шая образы и мотивы,  как правило, вселенского, космического масштаба, предпочитавшая говорить не столько о человеке,  сколько о  человечестве  или,  во всяком случае, о массе, была первоначально недостаточно внимательной к микромиру интимных чувств,  относя их в порыве революционного  пурита­низма  к разряду социально небезопасных буржуазных предрассудков. Из всех возможных музыкальных инструментов она в те годы отдавала предпочтение ударным.

   На этом  грохочущем фоне,  не признававшем полутонов и оттенков,  в соседстве с громоподобными маршами и "железными" стихами первых проле­тарских поэтов,  любовная  лирика  Ахматовой,  сыгранная  на засурденных скрипках, должна была бы, по всем законам логики, затеряться и бесследно  ис­чезнуть... Но этого не произошло. Молодые читатели  новой,  пролетарской,  встававшей на социалистиче­ский путь Советской России,  работницы и рабфаковцы,  красноармейки и красноармейцы - все эти люди,  такие далекие и враждебные самому миру, оп­лаканному в ахматовских стихах,  тем не менее, заметили и  прочли  маленькие,  белые, изящно  изданные  томики ее стихов,  продолжавшие невозмутимо вы­ходить все эти огненные годы.

"Великая земная любовь" в лирике Ахматовой

   Ахматова, действительно,  самая характерная героиня своего времени, явленная в бесконечном разнообразии женских судеб: любовницы и жены, вдовы и матери, изменявшей и оставляемой. По выражению А. Коллонтай, Ах­матова дала "целую книгу женской души".  Ахматова "вылила в искусстве" сложную историю женского характера переломной эпохи,  его истоков, ломки, нового становления.

   Герой ахматовской лирики (не героиня) сложен  и  многолик.  Собст­венно, его даже трудно определить в том смысле, как определяют, скажем, ге­роя лирики Лермонтова.  Это он - любовник, брат, друг, представший в беско­нечном разнообразии ситуаций:  коварный и великодушный, убивающий и вос­крешающий, первый и последний.

   Но всегда,  при  всем многообразии жизненных коллизий и житейских казусов, при всей необычности, даже экзотичности характеров героиня или ге­роини Ахматовой несут нечто главное,  исконно женское, и к нему то пробива­ется стих в рассказе о какой-нибудь канатной  плясунье,  например,  идя  сквозь привычные  определения и заученные положения ("Меня покинул в новолунье  Мой друг любимый.  Ну, так что ж!") к тому,  что "сердце знает, сердце знает": глубокую тоску оставленной женщины. Вот эта способность выйти к тому, что "сердце знает", - главное в стихах Ахматовой. "Я вижу все, Я все запоминаю". Но это "все" освещено в ее поэзии одним источником света.

   Есть центр,  который как бы сводит к себе весь остальной мир ее поэзии, оказывается ее основным нервом,  ее идеей и принципом.  Это любовь. Стихия женской души неизбежно должна была начать с такого заявления себя в любви. Герцен сказал однажды как о великой несправедливости в истории человече­ства о том,  что женщина "загнана в любовь".  В известном смысле вся  лирика (особенно  ранняя)  Анны Ахматовой "загнана в любовь".  Но здесь же, прежде всего и открывалась возможность выхода.  Именно здесь рождались подлинно поэтические открытия, такой взгляд на мир, что позволяет говорить о поэзии Ахматовой как о новом явлении в развитии русской лирики двадцатого века. В ее  поэзии есть и "божество",  и "вдохновение".  Сохраняя высокое значение идеи любви, связанное с символизмом, Ахматова возвращает ей живой и реаль­ный,  отнюдь не отвлеченный характер.  Душа оживает "Не для страсти, не для забавы,  Для великой земной любви".

                   " Эта  встреча  никем  не  воспета, 

                     И без песен печаль   улеглась.

                     Наступило прохладное  лето, 

                     Словно  новая жизнь началась.

                     Сводом каменным кажется небо, 

                     Уязвленное желтым огнем, 

                     И нужнее  насущного  хлеба 

                     Мне единое  слово  о  нем. 

                     Ты,  росой окропляющий травы,

                     Вестью душу мою оживи, -

                     Не для страсти, не для забавы,

                     Для великой земной любви".

   "Великая земная любовь" - вот движущее начало  всей  лирики  Ахмато­вой. Именно она заставила по-иному - уже не символистски и не акмеистски, а, если воспользоваться привычным определением,  реалистически - увидеть мир.

                     " То пятое время года,

                       Только его славословь.

                       Дыши последней свободой,

                       Оттого, что это - любовь.

                       Высоко небо взлетело,

                       Легки очертанья вещей,

                       И  уже  не празднует тело

                       Годовщину грусти своей".

   В этом  стихотворении Ахматова назвала любовь "пятым временем года". Из этого-то необычного, пятого, времени увидены ею остальные четыре, обыч­ные. В состоянии любви мир видится заново. Обострены и напряжены все чув­ства. И открывается необычность обычного. Человек начинает воспринимать мир с удесятеренной силой, действительно достигая в ощущении жизни вер­шин. Мир открывается в дополнительной реальности:  "Ведь звезды были крупнее, Ведь пахли  иначе травы". Поэтому стих Ахматовой так предметен: он возвращает вещам первозданный смысл, он останавливает внимание на том, мимо чего мы в обычном  состоянии способны пройти равнодушно,  не оце­нить,  не почувствовать.  "Над засохшей повиликою Мягко плавает пчела" - это увидено впервые.

   Потому же открывается возможность ощутить мир  по-детски  свежо.  Такие стихи,  как "Мурка,  не ходи,  там сыч", не тематически заданные стихи для детей, но в них есть ощущение совершенно детской непосредственности.

   И еще одна связанная с тем же особенность.  В любовных стихах Ахма­товой много эпитетов,  которые когда-то знаменитый русский филолог А.Н. Ве­селовский назвал синкретическими и которые рождаются из целостного,  не­раздельного,  слитного восприятия мира, когда глаз видит мир неотрывно от того,  что слышит в нем ухо; когда чувства материализуются, опредмечива­ются, а предметы одухотворяются. "В страсти раскаленной добела" - скажет Ахматова.  И она же видит небо,  "уязвленное желтым огнем" - солнцем,  и "люстры безжизненный зной".

Роль деталей в стихах о любви

   У Ахматовой встречаются стихи,  которые "сделаны" буквально из оби­хода, из житейского немудреного быта - вплоть до позеленевшего  рукомой­ника,  на котором играет бледный вечерний луч.  Невольно вспоминаются слова, сказанные Ахматовой в старости, о том, что стихи "растут из сора", что предметом поэтического воодушевления и изображения может стать даже пятно плесени на сырой стене,  и лопухи, и крапива, и сырой забор, и одуван­чик. Самое важное в ее ремесле - жизненность и реалистичность,  способность увидеть поэзию в обычной жизни - уже было заложено в ее таланте самой при­родой.

   И как,  кстати,  характерна  для  всей ее последующей лирики эта ранняя строка:

                     Сегодня я с утра молчу,

                     А сердце - пополам...

   Недаром, говоря об Ахматовой,  о ее любовной лирике,  критики впо­следствии замечали,  что ее любовные драмы, развертывающиеся в стихах, происходят как бы в молчании:  ничто не разъясняется, не комментируется, слов так мало, что каждое из них несет огромную психологическую нагрузку. Предполагается, что читатель или должен догадаться, или же, что, скорее всего, постарается обратиться к собственному опыту,  и тогда окажется, что стихотво­рение очень широко по своему смыслу:  его тайная драма,  его скрытый сюжет относится ко многим и многим людям.

   Так и в этом раннем стихотворении. Так ли нам уж важно, что именно произошло в жизни героини? Ведь самое главное - боль, растерянность и жела­ние успокоиться хотя бы при взгляде на солнечный луч,  - все это нам ясно, по­нятно и едва ли не каждому знакомо. Конкретная расшифровка  лишь  повре­дила бы силе стихотворения, так как мгновенно сузила бы,  локализовала его сюжет,  лишив всеобщности и глубины.  Мудрость ахматовской миниатюры, чем-то отдаленно похожей на японскую хоку,  заключается в том,  что она го­ворит о целительной для души силе природы.  Солнечный луч, "такой невин­ный и простой",  с равной лаской освещающий и зелень рукомойника, и чело­веческую душу, поистине является смысловым центром, фокусом и итогом всего этого удивительного ахматовского стихотворения.

   Ее любовный стих, в том числе и самый ранний, печатавшийся на стра­ницах "Аполлона"  и "Гиперборея",  стих еще несовершенный ("первые робкие попытки",  - сказала Ахматова впоследствии), иногда почти отроческий по ин­тонации,  все  же произрастал из непосредственных жизненных впечатлений, хотя эти впечатления и ограничивались заботами и интересами "своего круга". Поэтическое слово молодой Ахматовой, автора вышедшей в 1912 году первой книги стихов "Вечер", было очень зорким и внимательным по отношению ко всему, что попадало в поле ее зрения.  Конкретная,  вещная плоть мира, его четкие материальные контуры, цвета, запахи, штрихи, обыденно обрывочная речь – все это не только бережно переносилось в стихи, но и составляло их соб­ственное существование,  давало им дыхание и жизненную силу. При всей не распространенности первых впечатлений, послуживших основой сборника "Ве­чер", то, что в нем запечатлелось, было выражено и зримо, и точно, и лако­нично. Уже современники Ахматовой заметили,  какую необычно большую роль играла в стихах юной поэтессы строгая, обдуманно локализованная жи­тейская деталь. Она была у  нее  не  только точной.  Не довольствуясь одним определением какой-либо стороны предмета, ситуации или душевного движе­ния, она подчас осуществляла весь замысел стиха,  так что, подобно замку, держала на себе всю постройку произведения.

                   " Не  любишь,  не  хочешь смотреть? 

                     О,  как ты красив, проклятый! 

                     И я не могу взлететь, 

                     А с  детства  была крылатой.

                     Мне очи застит туман,

                     Сливаются вещи и лица,

                     И только красный тюльпан,

                     Тюльпан у тебя в петлице".

                                       Смятение

  Не правда ли,  стоит этот тюльпан, как из петлицы, вынуть из стихотво­рения,  и оно немедленно померкнет!..  Почему?  Не потому ли,  что весь этот молчаливый взрыв страсти,  отчаяния,  ревности и поистине смертной обиды - одним словом,  все,  что составляет в эту минуту для этой женщины смысл ее жизни,  все сосредоточилось, как в красном гаршинском цветке зла, именно в тюльпане:  ослепительный и надменный, маячащий на самом уровне ее глаз, он один высокомерно торжествует в пустынном и застланном пеленою слез, без­надежно обесцветившемся мире.  Ситуация стихотворения такова,  что не только героине,  но и нам,  читателям, кажется, что тюльпан не "деталь" и уж, конечно,  не "штрих",  а что он - живое существо,  истинный, полноправный и даже агрессивный герой произведения,  внушающий нам некий невольный страх, перемешанный с полутайным восторгом и раздражением.

   У иного  поэта  цветок в петлице так и остался бы более или менее живо­писной подробностью внешнего облика персонажа,  но Ахматова не только во­брала  в  себя  изощренную  культуру многосмысленных значений,  развитую ее предшественниками - символистами,  в частности их умение придавать жиз­ненным реалиям безгранично расширяющийся смысл, но и, судя по всему, не осталась чуждой и великолепной школе русской психологической прозы,  в особенности  романа  (Гоголь,  Достоевский, Толстой).  Ее так называемые вещные детали,  скупо поданные,  но отчетливые бытовые интерьеры, смело введенные прозаизмы, а главное, та внутренняя связь, какая всегда просвечи­вает у нее между внешней средой и потаенно бурной жизнью сердца, - все живо напоминает русскую классику,  не только романную, но и новеллистическую, не только прозаическую, но и стихотворную (Пушкин, Лермонтов, Тютчев, позднее - Некрасов).

Пушкин и Ахматова

   Говоря о любовной лирике Ахматовой,  нельзя не сказать несколько слов о чувствах самой поэтессы, о ее кумирах, о предметах ее восхищения.

   И одним  из неоскудевающим источником творческой радости и вдохно­вения для Ахматовой был Пушкин. Она пронесла эту любовь через всю свою жизнь, не побоявшись даже темных дебрей литературоведения,  куда входила не однажды, чтобы прибавить к биографии любимого поэта несколько  новых  штрихов.  (А. Ахматовой принадлежат статьи: "Последняя сказка Пушкина (о "Золотом петушке")",  "Адольф" Бенжамена Констана в творчестве  Пушкина",  "О  "Каменном госте"  Пушкина",  а  также  работы:  "Гибель Пушкина",  "Пушкин и Невское взморье", "Пушкин в 1828 году" и др.)

   В "Вечере" Пушкину посвящено стихотворение из двух строф,  очень четких по рисунку и трепетно-нежных по интонации.

   Любовь к Пушкину усугублялась еще и тем,  что по стечению обстоя­тельств Анна Ахматова - царскоселка,  ее отроческие,  гимназические годы прошли  в Царском Селе, теперешнем Пушкине, где и сейчас каждый невольно ощущает неисчезающий пушкинский дух, словно навсегда поселившийся на этой вечно священной  земле русской Поэзии.  Те же Лицей и небо и так же грустит девушка над разбитым кувшином, шелестит парк, мерцают пруды и, по-видимому, так же (или - иначе?) является Муза бесчисленным паломничаю­щим поэтам...

   Для Ахматовой Муза всегда - "смуглая".  Словно она возникла перед ней в "садах Лицея" сразу в отроческом облике Пушкина, курчавого лицеиста - подростка,  не однажды мелькавшего в "священном сумраке" Екатерининского парка,  - он был тогда ее ровесник, ее божественный товарищ, и она чуть ли не искала с ним встреч.  Во всяком случае ее стихи, посвященные Царскому Селу и Пушкину,  проникнуты той особенной краской чувства,  которую лучше всего назвать влюбленностью, - не той, однако, несколько отвлеченной, хотя и эк­зальтированной  влюбленностью,  что  в почтительном отдалении сопровож­дает посмертную славу знаменитостей, а очень живой, непосредственной, в ко­торой бывают и страх,  и досада,  и обида, и даже ревность... Да, даже ревность! Например, к той красавице с кувшином, которою он любовался, воспел и навек прославил...  и которая теперь так весело грустит,  эта нарядно обнаженная притворщица, эта счастливица, поселившаяся в бессмертном пушкинском стихе!

 " Урну  с  водой  уронив,  об утес ее дева разбила.  Дева печально сидит, праздный держа черепок.

   Чудо! Не  сякнет  вода,  изливаясь из урны разбитой;  Дева,  над вечной струей, вечно печальна сидит".

  Ахматова с женской пристрастностью вглядывается и в знаменитое из­ваяние, пленившее когда-то поэта,  и в пушкинский стих. Ее собственное сти­хотворение, озаглавленное (не без тайного укола!), как и у Пушкина, "Царско-сельская статуя", дышит чувством уязвленности и досады:

                   " И  как  могла я ей простить

                     Восторг твоей хвалы влюбленной...

                     Смотри,  ей весело грустить,

                     Такой нарядно обнаженной".

   Надо сказать,  что  небольшое ахматовское стихотворение, безусловно, одно из лучших в уже необозримой сейчас поэтической  пушкиниане, насчиты­вающей, по-видимому, многие сотни взволнованных обращений к великому ге­нию русской литературы. Но Ахматова обратилась к нему так, как только она одна и могла обратиться, - как влюбленная женщина, вдруг ощутившая мгно­венный укол нежданной ревности.  В сущности,  она не без мстительности до­казывает Пушкину своим стихотворением,  что он ошибся, увидев в этой осле­пительной стройной красавице с обнаженными плечами некую вечно печаль­ную деву.  Вечная грусть ее давно прошла,  и вот уже около столетия она втайне радуется и веселится своей поистине редкостной,  избраннической, за­видной и безмерно счастливой женской судьбе, дарованной ей пушкинским словом и именем...

   Как бы то ни было,  но любовь к Пушкину, а вместе с ним и к другим многообразным  и  с  годами  все расширявшимся культурным традициям в большой степени определяла для Ахматовой реалистический путь развития.  В этом отношении она была и осталась традиционалистской. В обстановке бур­ного развития различных послесимволистских течений и групп, отмеченных теми или иными явлениями буржуазного модернизма,  поэзия Ахматовой 10-х годов могла бы даже выглядеть архаичной,  если бы ее любовная лирика,  каза­лось бы, такая интимная  и узкая,  предназначенная ЕЙ и ЕМУ,  не приобрела в лучших своих образцах того общезначимого звучания, какое свойственно только  истинному искусству.

Больная и беспокойная любовь

   Надо сказать, что стихи о любви у Ахматовой - не фрагментарные зари­совки, не разорванные психологические этюды: острота взгляда сопровождена остротой мысли.  Велика их обобщающая сила. Стихотворение может начаться как непритязательная песенка:

                     Я на солнечном восходе

                     Про любовь пою,

                     На коленях в огороде

                     Лебеду полю.

   А заканчивается оно библейски:

                   " Будет камень вместо хлеба 

                     Мне  наградой  злой. 

                     Надо мною только небо,

                     А со мною голос твой".

   Личное ("голос твой") восходит к общему,  сливаясь с ним: здесь к все­человеческой притче и от нее - выше, выше - к небу. И так всегда в стихах Ах­матовой. Тематически всего лишь как будто бы грусть об ушедшем (стихотво­рение "Сад") предстает как картина померкнувшего в этом  состоянии  мира.  А  вот какой романной силы психологический сгусток начинает стихотворение:

                 " Столько просьб у любимой всегда! 

                   У разлюбленной просьб не бывает".

   Не подобно ли открывается "Анна Каренина": "Все счастливые семьи похожи друг  на  друга,  каждая несчастливая семья несчастлива по-своему..."?  О. Мандельштам имел основания еще в 20-ые годы написать:  "...  Ахматова принесла  в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое бо­гатство русского романа девятнадцатого века. Не было бы Ахматовой, не будь Толстого и "Анны Карениной", Тургенева с "Дворянским гнездом", всего Дос­тоевского и отчасти даже Лескова. Генезис Ахматовой весь лежит в русской прозе,  а не поэзии. Свою по­этическую форму,  острую и своеобразную, она развивала с оглядкой на психо­логическую прозу".

   Но любовь в стихах Ахматовой отнюдь не только любовь - счастье, тем более благополучие. Часто, слишком часто, это страдание, своеобразная анти­любовь и пытка, мучительный, вплоть до распада, до прострации, излом души, болезненный,  "декадентский".  И лишь неизменное ощущение ценностных на­чал кладет грань между такими и особенно декадентскими стихами.  Образ  та­кой "больной" любви у ранней Ахматовой был и образом больного предрево­люционного времени 10-х годов и образом больного старого мира. Недаром поздняя Ахматова в стихах и особенно в "Поэме без героя" будет вершить над ним суровый самосуд,  нравственный  и  исторический.  Еще  в  1923 году  Эй­хенбаум, анализируя поэтику Ахматовой,  отметил, что уже в "Четках" "начи­нает складываться парадоксальный своей двойственностью образ героини - не то "блудницы" с бурными страстями,  не то нищей монахини, которая может вымолить у Бога прощенье".

   Любовь у  Ахматовой  почти никогда не предстает в спокойном пребы­вании.

                     То змейкой, свернувшись клубком,

                     У самого сердца колдует,

                     То целые дни голубком

                     На белом окошке воркует,

                     То в инее ярком блеснет,

                     Почудится в дреме левкоя... 

                     Но верно и  тайно  ведет 

                     От счастья и от покоя.

   Чувство, само по себе острое и необычайное, получает дополнительную остроту и необычность,  проявляясь в предельном кризисном выражении – взлета или падения, первой пробуждающей встречи или совершившегося раз­рыва, смертельной опасности или смертной тоски.  Потому же Ахматова тяго­теет к лирической новелле с неожиданным, часто прихотливо капризным кон­цом психологического  сюжета и к необычностям  лирической баллады,  жут­коватой  и таинственной.

   Обычно ее стихи - начало драмы, или только ее кульминация, или еще чаще финал и окончание.  И здесь опиралась она на богатый опыт русской  уже  не только поэзии, но и прозы. "Этот прием, - писала Ахматова, - в русской ли­тературе великолепно и неотразимо развил Достоевский  в  своих  романах  - трагедиях;  в  сущности,  читателю  -  зрителю предлагается присутствовать только при развязке".  Стихи самой Ахматовой, подобно многим произведе­ниям Достоевского,  являют свод пятых актов трагедий.  Поэт все время стре­мится занять позицию,  которая бы позволяла предельно раскрыть чувство, до конца обострить коллизию, найти последнюю правду. Вот почему у Ахматовой появляются стихи,  как бы произнесенные даже из-за смертной  черты.  Но  ни­каких загробных,  мистических тайн они не несут. И намека нет на что-то по­тустороннее.  Наоборот, до конца обнажается ситуация, возникающая по эту сторону.  Без учета того очень легко встать на путь самых разнообразных обви­нений подобных стихов,  например,  в пессимизме. В свое время, еще в 20-е годы,  один из критиков подсчитывал,  сколько раз в стихах Ахматовой упот­ребляется,  скажем,  слово "тоска", и делал соответствующие выводы. А ведь слово живет в контексте. И кстати, именно слово "тоска", может быть, сильнее прочих в контексте ахматовских стихов говорит о жизненной силе их. Эта тоска  как  особое состояние,  в котором совершается приятие мира,  сродни тютчев­ской тоске:  "Час тоски невыразимой: все во мне и я во всем". Но это и та грусть - тоска, которой часто проникнута народная песня.

Стихи Ахматовой, и правда, часто грустны: они несут особую стихию любви, жалости. Есть в народном русском языке, в русской народной песне си­ноним слова "любить" - слово "жалеть"; "люблю" - "жалею". Вот это сочувствие, сопереживание, сострадание в любви - жалости де­лает многие  стихи Ахматовой подлинно народными,  эпичными,  роднит их со столь близкими ей и любимыми ею некрасовскими стихами.  И открывается  выход  из мира камерной,  замкнутой, эгоистической любви - страсти, любви - забавы к подлинно "великой земной любви" и больше - вселюбви,  для людей и к людям. Любовь  здесь не бесконечное варьирование собственно любовных переживаний. Любовь у Ахматовой в самой себе несет возможность саморазви­тия, обогащения и расширения беспредельного, глобального, чуть ли не косми­ческого.

Любовная лирика Ахматовой в 20-е и 30-е годы

   Заметно меняется  в 20-30-е годы по сравнению с ранними книгами то­нальность того романа любви,  который до революции временами  охватывал  почти все  содержание  лирики  Ахматовой и о котором многие писали как о главном открытии достижении поэтессы.

   Оттого что  лирика  Ахматовой  на  протяжении всего послереволюцион­ного двадцатилетия постоянно расширялась,  вбирая в себя  все  новые  и  но­вые, раньше не свойственные ей области,  любовный роман,  не перестав быть главенствующим,  все же занял теперь в ней лишь одну из поэтических  терри­торий.  Однако  инерция читательского восприятия была настолько велика,  что Ахматова и в эти годы,  ознаменованные обращением ее к гражданской,  фило­софской и публицистической лирике,  все же представлялась глазам большин­ства, как только и исключительно художник любовного  чувства.  Мы  пони­маем, что это было далеко не так.

   Разумеется, расширение диапазона поэзии, явившееся следствием пере­мен в миропонимании и мироощущении поэтессы, не могло, в свою очередь, не повлиять на тональность и характер собственно любовной лирики.  Правда, не­которые характерные ее особенности остались прежними.  Любовный эпизод, например,  как и  раньше,  выступает  перед  нами  в  своеобразном  ахматов­ском обличье:  он,  в  частности,  никогда последовательно не развернут,  в нем обычно нет ни конца,  ни начала;  любовное признание, отчаяние или мольба, составляющие  стихотворение,  всегда кажутся читателю как бы обрывком слу­чайно подслушанного разговора, который начался не при нас и завершения ко­торого мы тоже не услышим:

                  " А,  ты думал - я тоже такая, 

                    Что можно забыть меня.

                    И что брошусь, моля и рыдая,

                    Под копыта гнедого коня.

                    Или стану просить у знахарок

                    В наговорной воде корешок

                    И  пришлю  тебе страшный подарок

                    Мой заветный душистый платок.

                    Будь же проклят.  

                    Ни стоном, ни взглядом

                    Окаянной души не коснусь, 

                    Но клянусь тебе ангельским садом, 

                    Чудотворной иконой клянусь

                    И ночей наших пламенным чадом

                    Я к тебе никогда не вернусь".

   Эта особенность ахматовской любовной лирики,  полной недоговоренно­стей, намеков, уходящей в далекую, хочется сказать, хемингуэевскую, глубину подтекста,  придает  ей истинную своеобразность.  Героиня ахматовских сти­хов, чаще всего говорящая как бы сама с собой в состоянии порыва, полубреда или экстаза,  не  считает,  естественно,  нужным,  да и не может дополнительно разъяснять и растолковывать нам все происходящее. Передаются лишь основ­ные сигналы чувств,  без расшифровки, без комментариев, наспех - по торопли­вой азбуке любви. Подразумевается, что степень душевной близости чудодей­ственно поможет нам понять как недостающие звенья, так и общий смысл только что происшедшей драмы. Отсюда - впечатление крайней интимности, предельной откровенности и сердечной открытости этой лирики,  что кажется неожиданным и парадоксальным, если вспомнить ее одновременную закодиро­ванность и субъективность.

                      "Кое-как удалось  разлучиться

                       И постылый потушить. 

                       Враг мой вечный, пора научиться

                       Вам кого-нибудь вправду любить. 

                       Я-то вольная.  Все мне забава, 

                       Ночью  Муза  слетит утешать, 

                       А на утро притащится слава

                       Погремушкой над ухом трещать. 

                       Обо мне и молиться не стоит

                       И, уйдя, оглянуться назад...

                       Черный ветер меня успокоит.

                       Веселит золотой листопад.

                       Как подарок, приму я разлуку

                       И забвение, как благодать. 

                       Но, скажи мне, на  крестную  муку 

                       Ты  другую  посмеешь послать?"

   Цветаева как-то писала,  что настоящие стихи быт обычно "перемалы­вают", подобно тому, как цветок,  радующий нас красотой и изяществом,  гар­монией и чистотой,  тоже "перемолол" черную землю.  Она горячо протесто­вала  против попыток иных критиков или литературоведов, а равно и читателей обязательно докопаться до земли, до того перегноя жизни, что послужил "пи­щей" для возникновения  красоты цветка.  С этой точки зрения она страстно протестовала против обязательного и буквалистского комментирования.  В  из­вестной  мере она,  конечно, права. Так ли нам уж важно, что послужило жи­тейской первопричиной для возникновения стихотворения "Кое-как  удалось разлучиться..."? Может  быть,  Ахматова имела в виду разрыв отношений со своим вторым мужем В.  Шилейко,  поэтом,  переводчиком и ученым-ассироло­гом,  за которого она вышла замуж после своего развода с Н. Гумилевым? А может быть, она имела в виду свой роман с известным композитором Артуром  Лурье?..  Могли  быть  и другие конкретные поводы, знание которых, конечно, может удовлетворить наше любопытство.  Ахматова,  как видим, не дает нам ни малейшей возможности догадаться и судить о конкретной жизненной ситуации, продиктовавшей ей это стихотворение. Но, возможно, как раз по этой причине - по своей как бы зашифрованности  и непроясненности – оно приобретает смысл,  разом приложимый ко многим другим судьбам исходным,  а иногда и совсем несходным ситуациям. Главное  в стихотворении, что нас захватывает,  это страстная напряженность чувства,  его ураганность, а также и та беспреко­словность решений, которая вырисовывает перед нашими глазами личность не­заурядную и сильную.

   О том же и почти так же говорит и другое стихотворение,  относящееся  к тому же году, что и только что процитированное:

                  Пусть голоса органа снова грянут,

                  Как первая весенняя гроза;

                  Из-за плеча твоей невесты глянут

                  Мои полузакрытые глаза.

          Прощай, прощай,  будь счастлив, друг прекрасный,

          Верну тебе твой радостный обет,

          Но берегись твоей подруге страстной

          Поведет мой неповторимый бред, -

          Затем,  что он пронижет жгучим ядом

          Ваш благостный,  ваш радостный союз... 

          А я иду владеть чудесным садом,

          Где шелест трав и восклицанья муз.

   А. Блок  в своих "Записных книжках" приводит высказывание Дж.  Рес­кина, которое отчасти проливает свет на эту особенность лирики Ахматовой. "Благотворное действие искусства, - писал Дж. Рескин, - обусловлено (также, кроме дидактичности) его особым даром сокрытия неведомой истины,  до ко­торой вы доберетесь только путем терпеливого откапывания;  истина эта запря­тана и заперта нарочно для того,  чтобы вы не могли достать  ее,  пока  не скуете, предварительно, подходящий ключ в своем горниле".

   Ахматова не боится быть откровенной в своих интимных признаниях и мольбах,  так как уверена,  что ее поймут лишь те,  кто обладает тем же шиф­ром любви.  Поэтому она не считает нужным что-либо объяснять  и  дополни­тельно описывать.  Форма  случайно  и  мгновенно вырвавшейся речи,  которую может подслушать каждый проходящий мимо или стоящий поблизости, но не каждый может понять, позволяет ей быть лапидарной, нераспространенной и многозначительной.

   Эта особенность, как видим, полностью сохраняется и в лирике 20-30-х годов.  Сохраняется и предельная концентрированность содержания  самого эпизода,  лежащего в основе стихотворения. У Ахматовой никогда не было вя­лых,  аморфных или описательных любовных стихов.  Они всегда драматичны  и предельно напряженны,  смятенны.  У нее редкие стихи,  описывающие ра­дость установившейся,  безбурной и безоблачной любви; Муза приходит к ней лишь в самые кульминационные моменты, переживаемые чувством, когда оно или предано, или иссякает:

                     ...Тебе я милой не была,

                     Ты мне постыл. А пытка длилась,

                     И как преступница томилась

                     Любовь, исполненная зла.

                     То словно брат. Молчишь, сердит.

                     Но если  встретимся глазами

                     Тебе клянусь я небесами,

                     В огне расплавится гранит.

Словом, мы всегда присутствуем как бы при яркой,  молнийной  вспышке,  при самосгорании  и  обугливании  патетически огромной,  испепеляющей страсти, пронзающей все существо человека и эхом отдающейся по  великим  безмолвным пространствам,  с библейской, торжественной молчаливостью ок­ружающим его в этот священный вневременной час.

   Сама Ахматова не однажды ассоциировала волнения своей любви с ве­ликой и нетленной "Песнью Песней" из Библии.

                     А в Библии красный кленовый лист

                     Заложен на Песне Песней...

   Стихи Ахматовой о любви - все! - патетичны. Но стихи ранней Ахмато­вой - в "Вечере" и в "Четках" - менее духовны,  в них больше  мятущейся  чув­ственности, суетных обид, слабости; чувствуется, что они выходят из обыден­ной сферы,  из привычек среды,  из навыков воспитания,  из  унаследованных представлений...  Вспоминали в связи с этим слова А.  Блока, будто бы сказан­ные по поводу некоторых ахматовских стихов,  что она пишет перед мужчиной, а надо бы перед Богом...

   Начиная уже с "Белой стаи",  но особенно в "Подорожнике", "Anno Domini" и  в  позднейших циклах любовное чувство приобретает у нее более широкий и более духовный характер.  От этого оно не сделалось менее силь­ным.  Наоборот, стихи 20-х и 30-х годов, посвященные любви идут по самым вершинам человеческого духа.  Они не подчиняют себе всей жизни,  всего су­ществования, как это было прежде,  но зато все существование, вся жизнь вно­сят в любовные переживания всю массу присущих им оттенков. Наполнившись этим огромным содержанием, любовь стала не только несравненно более бога­той и многоцветной, но - и по-настоящему трагедийной. Библейская, торжест­венная приподнятость  ахматовских любовных стихов этого периода объясня­ется подлинной высотой,  торжественностью и патетичностью заключенного в них  чувства.  Вот хотя бы одно из подобных стихотворений:

      Небывалая осень построила купол высокий,

      Был приказ облакам этот купол собой не темнить.

      И дивилися люди: проходят сентябрьские сроки,

      А куда провалились студеные, влажные дни?

      Изумрудною стала вода замутненных каналов,

      И крапива запахла, как розы, но только сильней.

      Было душно от зорь, нестерпимых, бесовских и алых,

      Их запомнили все мы до конца наших дней.

      Было солнце таким, как вошедший в столицу мятежник, 

      И весенняя осень так жадно ласкалась к нему, 

      Что казалось - сейчас забелеет прозрачный подснежник…

      Вот когда подошел ты, спокойный, к крыльцу моему.

   Трудно назвать в мировой поэзии более триумфальное и патетическое изображение того,  как приближается возлюбленный.  Это поистине явление  Любви глазам восторженного Мира!

   Любовная лирика Ахматовой неизбежно приводит всякого к  воспомина­ниям о Тютчеве. Бурное столкновение страстей, тютчевский "поединок роко­вой" – все это в наше время воскресло именно у Ахматовой. Сходство еще бо­лее усиливается,  если  вспомнить,  что она,  как и Тютчев,  импровизатор - и в своем чувстве, и в своем стихе. Много раз говорит Ахматова, например, о пер­востепенном значении для нее чистого вдохновения, о том, что она не пред­ставляет,  как можно писать по заранее обдуманному плану,  что ей кажется, будто временами за плечами у нее стоит Муза...

                    И просто продиктованные строчки

                    Ложатся в белоснежную тетрадь.

   Она не раз повторяла эту мысль. Так, еще в стихотворении "Муза" (1924 г.), вошедшем в цикл "Тайны ремесла", Ахматова писала:

                    Когда я ночью жду ее прихода,

                    Жизнь, кажется, висит на волоске.

                    Что почести, что юность, что свобода

                    Пред милой гостьей  с дудочкой в руке. 

                    И вот вошла. Откинув покрывало,

                    Внимательно взглянула на меня. 

                    Ей говорю: "Ты ль Данту диктовала

                    Страницы Ада?" Отвечает: "Я".

   О том же и в стихотворении 1956 года "Сон":

                    Чем отплачу за царственный подарок?

                    Куда идти и с кем  торжествовать?

                    И вот пишу как прежде, без помарок,

                    Мои стихи в сожженную тетрадь.

   Это не означает,  что она не переделывала стихов.  Много раз, например, дополнялась и перерабатывалась "Поэма без героя", десятилетиями совершен­ствовалась "Мелхола";  иногда менялись,  хотя и редко,  строфы и строчки  в старых стихах.  Будучи мастером, знающим "тайны ремесла", Ахматова точна и скрупулезна в выборе слов и в их расположении. Но чисто импульсивное, им­провизаторское начало в ней,  действительно,  очень сильно. Все ее любовные стихи,  по своему первичному толчку, по своему произвольному течению, воз­никающему так же внезапно,  как и внезапно исчезающему,  по своей обрывоч­ности и бесфабульности,  - тоже есть чистейшая импровизация. Да, в сущности,   здесь   и  не  могло  быть  иначе:  "роковой"  тютчевский  поединок, состав­ляющий их содержание,  представляет собой мгновенную вспышку  страстей, смертельное единоборство двух одинаково сильных противников, из которых один должен или сдаться, или погибнуть, а другой - победить.

                    Не тайны и не печали,

                    Не мудрой воли судьбы

                    Эти встречи всегда оставляли

                    Впечатление борьбы. 

                    Я, с утра угадав минуту,

                    Когда ты ко мне войдешь, 

                    Ощущала в руках согнутых 

                    Слабо  колющую дрожь...

Марина Цветаева  в одном из стихотворений,  посвященных Анне Ахмато­вой, писала,  что ее "смертелен гнев и смертельна - милость".  И действительно, какой-либо срединности,  слаженности конфликта,  временной договоренности двух враждующих сторон с постепенным переходом к плавности  отношений  тут чаще  всего даже и не предполагается.  "И как преступница томилась лю­бовь, исполненная зла".  Ее любовные стихи,  где неожиданные мольбы пере­мешаны с проклятиями,  где  все  резко  контрастно и безысходно,  где победи­тельная власть над сердцем сменяется ощущением опустошенности,  а неж­ность соседствует с яростью, где тихий шепот признания перебивается грубым языком ультиматумов и приказов, - в этих бурно пламенных выкриках и проро­чествах чувствуется  подспудная,  невысказанная  и  тоже тютчевская мысль об игралищах мрачных страстей, произвольно вздымающих человеческую судьбу на своих крутых  темных  волнах,  о шевелящемся под нами первозданном Хаосе.  "О,  как убийственно мы любим" - Ахматова,  конечно же, не прошла мимо этой стороны тютчевского миропонимания.  Характерно, что нередко любовь, ее победительная властная сила оказывается в ее стихах, к ужасу и смятению героини, обращенной против самой же... любви!

                    Я гибель накликала милым,

                    И гибли один за другим.

                    О, горе мне! Эти могилы

                    Предсказаны словом моим.

                    Как вороны кружатся, чуя

                    Горячую, свежую кровь,

                    Так дикие песни, ликуя,

                    Моя посылала любовь.

                    С тобою мне сладко и знойно.

                    Ты близок, как сердце в груди.

                    Дай руку мне, слушай спокойно.

                    Тебя заклинаю: уйди.

                    И пусть не узнаю я, где ты,

                    О Муза, его не зови,

                    Да будет живым, не воспетым

                    Моей не узнавший любви.

   Критика 30-ых годов иногда писала, имея в виду толкование Ахматовой некоторых пушкинских текстов,  об элементах фрейдизма в ее литературовед­ческом методе.  Это сомнительно. Но напряженный, противоречивый и драма­тичный психологизм ее любовной лирики,  нередко ужасающейся темных и не­изведанных глубин человеческого чувства,  свидетельствует о возможной бли­зости  ее  к отдельным идеям Фрейда, вторично легшим на опыт, усвоенный от Гоголя, Достоевского,  Тютчева и Аннинского. Во всяком случае, значение, на­пример, художественной интуиции как формы "бессознательного" творчества, вдохновения и экстаза подчеркнуто ею неоднократно.

   Однако в  художественно-гносеологическом  плане  здесь,  в истоках,  не столько, конечно, Фрейд, сколько уходящее к Тютчеву и романтикам дуалисти­ческое  разделение  мира  на две враждующие стихии - область Дня и область Ночи, столкновение которых рождает непримиримые и глубоко болезненные противоречия в человеческой душе.  Лирика Ахматовой, не только любовная, рождается на самом стыке этих противоречий из соприкосновения Дня с  Но­чью  и Бодрствования со Сном:

                   Когда бессонный мрак вокруг клокочет,

                   Тот солнечный, тот ландышевый клин 

                   Врывается во тьму декабрьской ночи.

   Интересно, что эпитеты "дневной" и "ночной", внешне совершенно обычные, кажутся в ее стихе, если не знать их особого значения, странными, даже неуместными:

                   Уверенно в дверь постучится

                   И, прежний, веселый, дневной,

                   Войдет он и скажет: "Довольно,

                   Ты видишь, я тоже простыл"...

   Характерно, что  слово  "дневной"  синонимично здесь словам "веселый" и "уверенный".

   Так же, вслед за Тютчевым, могла бы она повторить знаменитые его слова:

                   Как океан объемлет шар земной,

                   Земная жизнь кругом объята снами...

                   Сны занимают в поэзии

                   Ахматовой большое место.

   Но -  так или иначе - любовная лирика Ахматовой 20-30-х годов в не­сравненно большей степени,  чем прежде, обращена к внутренней, потаенно-духовной жизни.  Ведь и сны, являющиеся у нее одним из излюбленных худо­жественных  средств   постижения   тайной,   сокрытой,   интимной   жизни   души, свидетельствуют об этой устремленности художника внутрь,  в себя, в тайное тайных вечно загадочного человеческого чувства.  Стихи этого периода в общем более психологичны.  Если в "Вечере" и "Четках" любовное чувство изображалось, как правило, с помощью крайне немногих вещных деталей (вспомним образ красного тюльпана),  то сейчас, ни в малейшей степени не от­казываясь от использования выразительного предметного  штриха,  Анна  Ах­матова,  при всей  своей  экспрессивности,  все  же  более пластична в непо­средственном изображении психологического содержания. Надо только пом­нить,  что пластичность ахматовского любовного стихотворения ни в малейшей мере не предполагает описательности,  медленной  текучести или повествова­тельности. Перед нами по-прежнему - взрыв, катастрофа, момент неимоверного напряжения двух противоборствующих сил,  сошедшихся  в роковом поединке,  но зато теперь это затмившее все горизонты грозовое облако, мечущее громы и молнии, возникает перед нашими глазами во всей своей устрашающей красоте и могуществе,  в неистовом клублении темных форм и ослепительной игре не­бесного света:      Но если  встретимся глазами

                    Тебе клянусь я небесами, 

                    В огне расплавится гранит.

   Недаром в одном из посвященных ей стихотворении  Н.  Гумилева  Ах­матова изображена с молниями в руке:

                    Она светла в часы томлений

                    И держит молнии в руке,

                    И четки сны ее, как тени

                    На райском огненном песке.

Заключение

 

 Если расположить любовные стихи Ахматовой в определенном порядке, можно построить целую повесть со множеством  мизансцен,  перипетий,  дей­ствующих лиц,  случайных и неслучайных происшествий.  Встречи и разлуки,  нежность, чувство вины, разочарование, ревность, ожесточение, истома, по­ющая в сердце радость,  несбывшиеся ожидания,  самоотверженность, гордыня, грусть – в каких только гранях и изломах мы не видим любовь на  страницах ахматовских книг.

   В лирической героине стихов Ахматовой,  в душе самой поэтессы посто­янно жила жгучая,  требовательная мечта о любви истинно высокой, ничем не искаженной.  Любовь у Ахматовой - грозное,  повелительное, нравственно чис­тое, всепоглощающее чувство, заставляющее вспомнить библейскую строку: "Сильна, как смерть, любовь - и стрелы.

Литература

1.     Жирмунский В. М. Творчество Анны Ахматовой. Л., 1973.

2.     Найман А. Рассказы об Анне Ахматовой. М., 1989.

3.     Хейт А. Анна Ахматова. Поэтическое странствие. 1991.

4.     Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой. М., 1997. Т. 1-3.

Реферат на тему: Творчество Анны Ахматовой                                            Содержание 1. Первые шаги.....................................................

 

• 14:21 05 Июля 2016
  Российско-китайский медуниверситет откроет магистерскую программу по TCM
• 01:21 05 Июля 2016
  На форуме МГУ Россия и Китай обсудят научно-образовательное сотрудничество
• 11:00 04 Июля 2016
  Реморенко: "ЕГЭ-туризм" в России сходит на нет
• 10:52 04 Июля 2016
  Летняя российско-австрийская школа откроется в Москве
• 15:31 01 Июля 2016
  В СПбГУ могут воссоздать географический факультет

Заказать уникальную работу